| saadi | Дата: Вторник, 17.11.2015, 11:17 | Сообщение # 1 |
|
Генерал-майор
Группа: Модераторы
Сообщений: 173
Статус: Оффлайн
| Этот провинциальный южный городок расположился на берегу теплого моря. Его можно спутать с любым провинциальным южным городком без древней родословной. Я иду на встречу с Дианой вдоль берега, по влажному песку, плотному, как асфальт.
Диана — хозяйка моего нового жилья. После того, как мы с ней сговорились и подписали у адвоката контракт, она обещала принести ключи от квартиры, где я буду теперь жить. К адвокату принести ключи она позабыла.
Давеча, между делом, когда мы осматривали квартиру, она рассказала, что родом из Питера, приехала сюда в 16 лет, в молодости служила в армии, в боевых частях. Рыжая, волосы, вьющейся проволокой, вся в веснушках, одетая в белую блузу и черные брюки, она до сих пор носит высокие терракотовые армейские ботинки, мало подходящие к её строгому наряду. Я поинтересовался, зачем эти ботинки сейчас? Она ловко увильнула от ответа, сославшись на потом.
Я из любопытства хотел расспросить её об армейской службе. Ради этого я пригласил её посидеть в ресторане. Не так часто встречаются женщины с армейским прошлым, да еще готовые об этом кое-что рассказать.
Я шел вдоль моря. Мне в спину дул сухой ветер такой невероятной силы, что летящие навстречу птицы размахивали крыльями вхолостую, совсем не двигаясь с места. Они не могли удержать положенный клин, слабаков буквально сносило назад. Птицы хаотично перестраивались, но порядок все равно не соблюдался. И тогда отчаявшийся вожак решил лететь в сторону, в бок, вглубь от берега, чтобы укрыться и переждать ветер.
Я шел следом за песчаной поземкой, будто по Невскому проспекту февральским днем, наступая на крошечные холмики песчаных барханчиков.
Идти мне вдоль берега около двух километров, до лифта, на котором с пляжа поднимаются на центральную площадь. Мне неохота подниматься по ступенькам прибрежной лестницы.
Пока я шел, меня посещали отрывочные мысли о том, что первый раз я собирался сюда 40 лет назад, но был слишком юн и мне не дали разрешение родители. Идти им наперекор у меня не хватило мужества. Как, впрочем, в лагерь вместо армии. Сохранившийся вызов на ПМЖ сорокалетней давности я показывал всем с гордостью перед отъездом, но большинству было наплевать, и бумага не произвела ошеломляющего впечатления. Видимо, у многих знакомых таких бумаг было навалом.
В итоге, сходя по трапу самолета в аэропорту имени Бен Гуриона я про себя решил, что я как Моисей ходил кругами вокруг да около, но он так и не попал на Землю обетованную, а я попал. То есть я исполнил завет и выполнил свою миссию. И, похоже, сгожусь на что-то большое и дельное, а иначе зачем?
Признаюсь, у меня вообще все важное случается со второго раза, как говорится, со второй попытки. Но я не жалею, потому что уверен — все в жизни свершается правильно. Так уж распорядилась судьба, хотя, наверное, соверши я тогда поступок, жизнь моя сложилась бы иначе. Мой сокурсник по институту Лева Гдалевский теперь уважаемый раввин. Я его случайно увидел по телевизору перед праздником Судного дня на русском 9 канале. Наш другой сокурсник, Миша Дворкинд, профессор православной академии. Я же на их фоне не пойми что. Но, как сложилась, так и сложилась. И так, и так хорошо. Слава Б-гу, что жив.
Незаметно мысль перешла на сон третьего дня. Интересно, как устроена человеческая психика! Только-только началась очередная интифада, как мне уже снится сон, будто я где-то в горах, между Иерусалимом и Тель Авивом, весело иду с рюкзаком по военной тропе. Поздняя израильская осень, когда можно ходить и в майке, с коротким рукавом, и в пуховике, подходит и то, и другое. Слева от меня гора, заросшая низкими пиниями, справа обрыв. Иду, стало быть, пешком на восток в сторону Иерусалима.
Вдруг вижу в овраге молоденького солдатика при полной выкладке, лежит себе на склоне, спускаюсь к нему, ложусь на красноватую почву рядом, и у нас завелась беседа о том о сем на всякие еврейские темы, о службе в армии, выяснили даже отдаленное родство и что служить в армии не страшно, а высокий патриотический долг.
Я пригляделся к нему — он был очень похож на меня самого в молодости.
На дороге показалась телега, запряженная грустной серой местечковой кобылой, видимо, на старости лет эмигрировавшей из какого-нибудь Витебска, больной и усталой от службы в ЦАХАЛ. В телеге сидели четыре израильских солдата. Поравнявшись с нами, один из них молча бросил нам клок зеленого, свежего, только что скошенного сена.
Мой товарищ подобрал его, распушил и достал записку.
«Что там?» — спросил я.
«Донесение. На горе сидит снайпер».
Мы оба, словно по команде, посмотрели наверх. Там, вдалеке, за пинией, отражалось черное пятнышко. Что делать?
«Тебе прыгать. Вниз и в сторону», — сказал мне солдат. В Израиле все друг с другом на ты.
«А почему мне?»
«Ты гражданский».
Тут я подумал, что если я прыгну, снайпер обязательно убьет его. Если прыгнет он, то убьют меня, что было бы справедливее, учитывая мой хорошо пожитый возраст.
И тут я почувствовал, что мое тело сковало, я не могу двинуться, а внутри все горит, словно от выброса адреналина.
Я взмок и одновременно окаменел.
Должно быть, снайпер не мог выбрать, в кого стрелять. Меня, лежащего на виду, он мог поразить наверняка, зато моего товарища ему было бы снять предпочтительнее и почетней. Словом, выбор как у хирурга, или прославиться пересадкой печени, или вырезать пошлый аппендикс.
Так и лежали мы не шевелясь. Под прицелом. А снайпер, точно буриданов осел, не смог выбрать себе жертву.
Я проснулся, душа была жива, но тело еще было каменным, будто затекло в гробу.
Буквально на следующий день я встретил знакомого. Я не видел его много лет и напрочь забыл о его существовании. Мне было известно, что он кое-что понимает в снах.
Я рассказал ему свой сон в надежде на помощь в толковании.
«Так никого не убили?» — уточнил он.
«Никого», — ответил я.
«Жаль. Лучше бы тебя убили. Во сне всегда предпочтительна ясность», — сказал знакомый, вздохнул, опустил глаза и ушел.
Что он имел в виду, я так и не понял?
Я поднялся на лифте с берега моря в самый центр города, на улицу, примыкающую к центральной площади, как раз напротив старого, выгоревшего на солнце кинотеатра, давно потерявшего свое прямое назначение и превратившегося в обшарпанный памятник незатейливой геометрической архитектуры с мемориальным прошлым. Здесь в войну размещались только-только прибывшие из Европы беженцы-репатрианты. Напротив кинотеатра — русский ресторан «У Розы». Такие рестораны были модными, или, как их называли, центровыми, лет двадцать назад где-нибудь в Махачкале или Пятигорске. Обыкновенное провинциальное убожество с претензией на роскошь: терракотовые стены со стеклянными канделябрами, столы и стулья убраны серебряной парчой, со спинок свисают до пола синие банты. Всего столиков двадцать. В правом углу не занятая стойка бара.
Дианы еще нет. Я сажусь за барную стойку. Жду. Единственная официантка, она же, по видимому, и хозяйка, активно занята другими гостями.
В этот ранний субботний вечер в ресторане сидят всего три женщины: Мария Петровна Рабинович, в девичестве Нечипоренко, Галина Рубахина, помолвленная с Яшей Грюнбергом, и Светлана Кригер, до замужества Полуэктова. У них праздник. Они отмечают успешное прохождение гиюра и обмывают свидетельство о причислении себя к иудейской вере и автоматически к народу Израиля, гражданами которого они давно являются. Так праздновали неразлучные коллеги получку перед 1 Мая или диплом курсов повышения квалификации. Галине гиюр понадобился для вступления в брак. Конечно, можно было бы расписаться на Кипре, но Галина решила так — если замуж, то как у всех. Светлану уговорил муж ради детей, у Нечипоренко-Рабинович история запутанная, но можно сказать кратко — на всякий случай. Кроме того, они смогли воспользоваться своим служебным положением, чтобы пройти процедуру не за 3-4 года, а за полгода-год, то есть ускоренным темпом.
Теперь они геры, а в русски ресторан сознательно пришли в последний раз, чтобы, как сказала Мария Петровна Нечипоренко, окончательно и бесповоротно проститься со своим некошеным прошлым.
Мария теперь Мирьям, рядом с ней по левую руку сидит Галина — Галит, а напротив — Светлана. Она стала Орой. У Марии просторное, как писал о русских женщинах немецкий классик Рильке, скуластое лицо и сама она крупная, плотная, с маленьким носиком-кнопочкой. Она в платке на новый манер. Ей на вид лет сорок. У Галит лицо овальное, бесцветное и невыразительное, какие очень любят специалисты по макияжу. На таком универсальном лице можно изобразить с десяток неповторимых красавиц. Волосы у не собраны в пучок, будто она приготовилась к косметическому эксперименту над собой. Третья, темноволосая и темноглазая, с прямыми длинными волосами, яркая уже сама по себе, бойкая, с светящимися задором глазами. Обе в косынках на чеченский манер, широкой полосой стягивающими волосы.
Наконец-то дошло дело до меня, и я заказал себе соточку водки.
Дамы сидят двое против одной, две из них едят отменную уху, приготовленную поварихой из 5 сортов рыбы, и громко хвалят. Запивают водочкой. Этот русский напиток в Израиле вечно без правильного присмотра: то запах сивушных масел бьет в нос, то температура не та, а иной раз и то, и другое вместе. В этом я снова убедился.
Перед едой, как положено, все трое читают благодарение на хлеб отдельно, на суп отдельно, хотя ресторан не кошерный: работает по субботам и предлагает отбивные из непроизносимого вслух мяса. Две мои соседки пьют, едят и разговаривают на актуальные темы. Галит ест только хлеб и чеснок, соблюдает кашрут, на уговоры не поддается.
— Да ладно, — говорит Ора, громко поблагодарив Творца за водку, — все равно ж Он послал.
— Фарисействуешь, мать, — сказала Галит и улыбнулась широкой, лягушачьей улыбкой.
— Пусть. Будто ты сама соблюдаешь все как положено?
— Если бы мой Мишенька не пошел служить в армию, — начала свое Мирьям, — я бы ни за что не решилась пойти на такое.
— Он тебя что ли просил? Он же у тебя парень самостоятельный.
— Твоя правда. Я подумала, что если уж он воюет за родину, то пусть его защищает наш общий Бог.
— Это ты правильно решила. Оно так будет лучше, — сказала Галит.
— Так что теперь выходит, мы теперь тоже получается избранный народ?
— Никак не поверю.
— Вроде привыкала почти год к этой мысли, а все никак не возьму в толк.
— Внешность у тебя как была гойская, так и осталась.
— На себя в зеркало погляди!
— Я и не скрываю. Какая есть. Это Галит если правильно намазать, вылитая Суламифь, как наша ротная.
— У тебя евреи были в роду? — спросила Ора.
— Только украинцы и монголы.
— Орда твою мать! — сказала Галит, напирая на первое и последнее слово.
— Не ссорьтесь, девчонки, нам теперь надо жить дружно, сообща. Дружка за дружку держаться. Как еврей за еврея.
— Если бы я тогда вышла за Степку… — вдруг вспомнила Мирьям.
— Степа твой уже давно в могиле.
— Спился поди? — спросила Ора.
— А то.
— Давай выпьем за упокой Степана, царствие ему небесное по старому, православному обычаю, — предложила Ора.
— Давайте. Когда еще за одним столом встретимся?
— За упокой Степана и нашей прошлой непутевой жизни.
— Правильнее будет пить по очереди.
— Почему?
— По Степану кадишь прочтем, — сказала Галит.
— Верно она говорит.
— А кто тебе сказал, что она непутевая?
— Ребе.
— Он сказал неправедная! Разница как между прокаженной и проказницей.
— Мне мой Гриша накрепко запретил, сказал, выкинь все прошлое из головы.
— А как выкинешь?
— Девчонки, еще будем что заказывать? — подошла хозяйка ресторана Роза, она же за официантку.
— Пока нет.
— Вот тебе хорошо, у тебя с самого начала еврейская душа, от рождения. Небось и не вспоминаешь.
— Еврейство мое, как мизинец на ноге, не видно, не слышно — вспоминаешь, когда болит.
Трое женщин с завистью посмотрели на Розу.
— Гуляй, веселись, а тебе ничего не будет. Только вовремя покайся.
— Так что учти, мы у тебя в ресторане последний раз.
— А что так?
— Чтобы старую душу отвести, но чтобы новую не спугнуть.
— Какую новую? — удивилась Роза.
— Мы же с девчонками получили вчера дополнительную еврейскую душу.
— Но если грешить, она сбежит, — сказала Галит.
— Что мы, тогда получается, зря почти год на евреек учились? — удивилась Ора.
— Кто это такое сказал?
— У нас в школе.
— Наверное, я на дежурстве была, — сказала Мирьям, — такие нужные знания пропустила. Или проспала.
— Ничего, что я тут с вами, девчонки, посижу?
— Ты с ума сошла, конечно, сиди.
— Стёпка тогда от меня сбежал, — Мирьям с горя выпила и заплакала, как это бывает у русских женщин: вроде бы ничего не предвещало, и вдруг водопад и вся блузка мокрая. У всех четверых началась меланхолическая эпидемия — слезы повылезали из глаз и потекли по щекам. Отрыдавшись в голос, ничуть не смущаясь моего присутствия, Мирьям предложила:
— Девчонки, а давайте, споем вместе, — и затянула:
«Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна».
Галит, Ора и Роза подхватили песню особыми, скрипучими как двери, народными голосами, какими поют только русские женщины русские песни. Они пели, соединив руки над столом, покачиваясь в в разные стороны, как футбольные фанаты на стадионе Маккаби. Сначала нестройно, но потом втянулись.
«Не упрекай несправедливо,
Скажи всю правду ты отцу.
Тогда свободно и счастливо
С молитвой мы пойдем к венцу».
Они окончательно распелись и попадали в лады. Я же думал о своем и сокрушался по тому поводу, что Дианы все нет и нет. Я уже, грешным делом, подумал, что не обман ли все это? Я вспомнил, как мы пришли в адвокатскую контору, точнее бизнес-центр, где иные юристы снимают комнату-две, и ждали в переговорной, когда он придет. Он опаздывал — у него были какие-то срочные дела! Может, это чистый развод? — думал с теперь. Придешь потом с претензией, а адвоката этого никто знать не знает. Меня же предупреждали бывалые люди, что здесь надо проверять документы у тех, с кем собираешься иметь дело!
«Ах, нет, твою, голубка, руку
Просил я у него не раз.
Но он не понял мою муку
И дал жестокий мне отказ.
Адвокат, как мне казалось задним числом, был слишком суетливым. Добавил от себя несколько пунктов, значение которых я не совсем понял. Потом оказалось, что они были неважными и юридически бесполезными. В итоге он перепутал сумму договора и все пришлось переделывать заново. Теперь мне казалось, что так он усыплял мою бдительность. Чтобы я сосредоточился на мелочах и не заметил главного. Что все это афера и чистейший обман!
Спроси у сердца ты совета,
Страданием тронута моим.
И, веря святости обета,
Беги с возлюбленным своим».
Я уставился на дверь в ожидании, что вот-вот дверь отворится, и все мои сомнения и тревоги исчезнут. И я не разочаруюсь в человечестве в очередной раз. Но не тут-то было. Ну нет, так нет, уже почти смирился я. Хотя, совсем не хотелось начинать новую жизнь с такой неприятности. Впрочем, думал я, сам виноват. Снова доверился незнакомым людям. Все сходилось не в мою пользу. Диана из Питера, а может, вовсе не из Питера, может и не Диана вовсе, «быть может на берегах Невы подобных дам видали вы»? — да сколько хочешь, — пришло мне в голову. А адвокат-ортодокс, опоздавший на встречу и прервавший процедуру подписания договора на молитву, казался мне теперь местным аферистом, таким образом заслужившем мое безоговорочное доверие.
«Ну как же, милый, я покину
Семью родную и страну?
Ведь ты заедешь на чужбину
И бросишь там меня одну».
Умчались мы в страну чужую,
А через год он изменил,
Забыл и клятву роковую,
Когда другую полюбил.
Кругом обман, думал я. Дианы нет, деньги мои, задаток за первые два месяца, видимо, пропали. Кому нужны теперь их фальшивые расписки? Я налил себе остатки водки, долго капал последнее со стенок в стопку, пока не убедился, что в графине ничего не осталось, опрокинул содержимое внутрь, сморщился. Вечер пропадал. Женщины пели, но и пение их мне было не в радость.
А мне сказал, стыдясь измены:
«Ступай обратно в дом отца.
Оставь, Мария, мои стены!»
И проводил меня с крыльца, — это все про меня будет, — сказала под конец песни Мирьям.
Возникшая пауза настроила меня на философско-оптимистическую ноту. С одной стороны, тяжело сознавать себя простофилей и дураком. С другой стороны, подумал я, бывает и хуже, как у героини песни, и пусть это будет самым большим несчастьем на новом месте. Тост созрел! И я попросил Розу принести еще соточку, чтобы обмыть эту мысль.
— Ой, Машка, сдается мне, что Мишка твой от него? — вдруг осенило Ору, — ничего в нем еврейского нету.
— Много ты понимаешь! — сказала Галит, — только бумажку получила, а уже «похож — не похож».
— Он об этом не знает. Если кто расскажет, я узнаю! Тому еврейскую морду порву.
— Да мы никому. Мы же как однополчанки. Своих не сдаем.
— Мишка у тебя, вообще-то, герой.
— Патриотический он у тебя получился хлопец.
— Хотел в спец-войска, не взяли. Говорит, из-за меня.
— Дискриминация, я тебе скажу.
— Как пить дать.
— Да ладно, они у нас сколько терпели, теперь мы у них потерпим.
— Не буду я терпеть. Что, у меня гордости своей нет?
— Не бреши. Нас же с тобой взяли славянских и еврейских дур вызволять из палестинского тыла.
— Замуж, видите ли им, сучкам, захотелось! Будто своих еврейских парней мало.
— Ты что, израильтянок будешь посылать на территории? Совсем смешная.
— Да, тут нужна наша боевая смекалка.
— Между прочим, мои мамка с папкой хотели, чтобы я вышла замуж за араба, за сирийца какого-нибудь. Он хотя бы мусульманин, говорила мне мамка. Смешно об этом теперь думать. Верка, соседка, вышла за татарина. Тихий такой, не пил.
— Гришка твой что-ли пьет?
— Бывает, ночью с рыбалки завалится, на ногах не стоит.
— Бедная, а тебе рыбу потом чистить.
— Нет, они её на берегу чистят. У них мода такая. Домой приносят уже готовую.
— Вот это жизнь!
— А ты не знала? Рыба так дольше хранится. Климат иначе не позволяет.
— Мне мамка тоже говорила: выйдешь замуж за еврея, прокляну, — сказала Рубахина, у которой скоро свадьба.
— Сказала, значит проклянет.
— И рука у нее тяжелая.
— Ну и пусть. Мне теперь не страшно. У нее своя церковь, у меня своя синагога.
— Внуков ей нарожаешь, успокоится.
— Не успокоится. Сказала, с жидятами сидеть ни за что не буду!
— Да кто её сюда пустит?
— Как кто, воссоединяться она собралась? Уже дом продала. Ждет.
— Ну, вы даете. А жить она где будет?
— Сперва у нас.
— А недавно моя звонила, — сказала Ора, — говорит, хорошо, что за сирийца тогда не вышла, а то пришлось бы два раза бежать.
Дверь ресторана внезапно отворилась и с размаху захлопнулась. Внутри все будто сдетонировало. Но в зале никто не показался.
— Сволочи, и так каждый день. Главное, чтобы змей не напустили, — сказала Роза и пошла к двери. — А то моду взяли змей в дверь бросать. Это у них теперь теракт называется.
— Змеи ерунда, — успокоила Ора, — лишь бы не мышей.
На улице раздался устрашающий женский крик, потом бухнуло, как при выстреле, и все затихло. Дамы насторожились, вскочили и выбежали на улицу. Я за ними. Вдоль стены ресторана, слева от входа, лежал молодой араб с задранной на голову рубашкой и обнаженным животом. Диана, я её в сумерках едва узнал, стояла несколько поодаль, широко расставив ноги в своих терракотовых ботинках, и звонила по мобильному телефону. Она говорила с кем-то на иврите. Я ничего не понимал. Потом вдруг по-русски:
— Где-где, у него в голове!
Её белая блузка была забрызгана кровью. Меня удивило её деловое спокойствие.
— Туда, там второй, — показала она нам в сторону старого кинотеатра, — убежал.
Три женщины на удивление бойко, размеренным бегом, будто выполняя марш-бросок, побежали туда. Я же стоял, смотрел на лежачего араба, не в силах пошевелиться. Я чувствовал себя в этой заварухе совершенным ничтожеством, не способным ни на какое полезное дело.
Приехали полицейские, почти одновременно с ними скорая помощь, отовсюду набежали военные с автоматами. Диану, после короткой беседы, увезли в больницу. Араб еще долго лежал на прежнем месте, потом увезли и его. Сюда же привели второго араба, активно побитого, но живого.
Мои три дамы переговорили с военными и вернулись обратно в ресторан. Я поплелся за ними. Попросил у Розы стакан водки и выпил залпом. Это было единственным подвигом, на который я был способен. Тело мое расслабло, как, впрочем, и нервы.
— Кто эти боевые подруги? — решился спросить я Розу.
— Наши бывшие официантки, — ответила она, и я понял, что хозяйка капитально слукавила.
— Вот тебе и отдохнули! — громко сказала Мирьям, причем совершенно беззлобно, — ну никак не расслабиться в этой стране.
— Как они уже достали. Совсем управы на них нет, — проворчала Галит.
— Была б моя воля, я бы их давно всех выселила на территории к черту! — сказала Ора.
— Типун тебе на язык, — одернула её Галит, — чему тебя год учили?
— Если бы не я, она бы второго убила, — сказала Мирьям.
— И убила бы. А в следующий раз точно убью. Главное, чтобы тебя рядом не было, подруга.
— Под трибунал пойдешь!
— Ой-ой, пуганых видали, — ответила бойкая Ора, но предусмотрительно замолчала.
— Заводи шарманку! — скомандовала Мирьям хозяйке, — танцевать будем.
Роза включила музыку.
— Что-нибудь побыстрее, — поправила хозяйку Галит.
— «Все мы бабы-стервы», — запела Аллегрова в черных ящиках. Геры повыскакивали из-за столов, и тут начались невыразимые танцы, больше похожие на ведьменский шабаш. Меня они сразу затащили к себе в круг, и я тоже запрыгал вместе с ними. К тому времени мне было все равно — я уже был в хорошей кондиции и выделывал ногами такие загогулины, на которые в обыкновенной жизни не был способен с самой юности.
Ключ от квартиры я в этот день не получил, о чем сожалел. Мне казалось, что эта история плохо кончится и я не смогу вовремя, если вообще, въехать в квартиру. Правило второй попытки не сработало.
Диана позвонила через два дня, извинилась, что так вышло. Она — только что из больницы. Мы встретились через полчаса возле моего нового дома. Правая рука её была забинтована до локтя. Она отдала мне ключи, улыбнулась, пожала плечами, сказала:
— Это Израиль.
Мне показалось, что она хотела добавить слово «детка», но вовремя его проглотила.
Я подумал, что ключи я получил с третьей попытки. Значит, что-то начинает меняться в моей судьбе.
Мимо нас в это время шла веселая процессия во главе с полицейским в желтом жилете,. Такие обычно регулируют дорожный порядок. На украшенной гирляндами невысоком грузовике везли большие музыкальные колонки и прочую музыкальную технику. Следом несли хупу на четырех длинных палках, а под ней Тору в серебре и бархате. Звучала веселая хасидская музыка. Вокруг хупы плясали ортодоксальные евреи, одетые, как обычно, сильно не по сезону, и уж совсем не к 21 веку. Это было что-то вроде «датишной» праздничной дискотеки. Следом, на некотором расстоянии, шли женщины с колясками и дети постарше, всего человек тридцать-сорок. Диана вдруг бросила меня, не сказав ни слова, и пошла за ними, замыкая колонну. Я остался с дурацкой улыбкой на обочине.
Я мог, конечно, пойти за ней следом, но мне уже не хотелось задавать Диане вопросов относительно её прошлой жизни. Её нынешняя жизнь была не менее захватывающей.
Быть может, на берегах Невы подобных дам видали вы? Что-то берет меня сомнение.
|
| |
| |
