| litcetera | Дата: Вторник, 03.09.2013, 21:09 | Сообщение # 1 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 1363
Статус: Оффлайн
| Павел Сиркес
Горечь померанца
Фрагмент из романа
Павел Сиркес – сценарист и режиссер более чем сорока документальных фильмов, журналист и прозаик. Непридуманный роман «Труба исхода» признан одной из лучших работ против национальной розни. Автор живет в Мюнхене. В издательстве «Verlag an der Wertach“ (Издательство Вальдемара Вебера, телефон: 0821-4190433) роман вышел в немецком варианте.
В последний раз мы виделись четвертого апреля сорок второго года. Уже в Алма-Ате установилась теплынь, а он ввалился в ватнике, в стеганых брюках. Тяжелая кобура оттягивала ремень.
Мамы дома не оказалось.
Отец поцеловал сестренок. Младшей было шесть месяцев. Я часто потом представлял перед ней в лицах эту последнюю нашу встречу.
На прощанье прижал к груди, отдал аттестат, пачку денег и вскочил в кабинку грузовика.
Знал ли я своего отца? Говорят, он был добр, бесшабашен, смел до дерзости. Второго мая ему исполнился тридцать один год.
В августе получили не треугольник – письмо в обычном конверте. Мама разорвала его и беззвучно повалилась навзничь. В листок, где сверху типографский оттиск “Извещение”, твердым писарским почерком внесена бесстрастная формулировка: “Младший лейтенант Сир¬кис Шлем Моисеевич погиб смертью храбрых 26 июля 1942 года в бою у деревни Кропоткино Ливенского района Орловской области, похоронен в селе Троицкое (садик)”.
Мы все надеялись: после похоронки снова приходили треугольники, даже в сентябре.
Глубокой осенью было еще одно письмо – от комиссара полка майора Пырина. Он интересовался, в чем нуждается семья павшего боевого товарища, предлагал помощь.
С ответом мама не медлила. Попросила сообщить хоть какие-то подробности об отце, написала и о том, что наспех слепленная дедом мазанка размокла от дождей – ночью обвалилась часть стены, засыпало сына. Меня, действительно, слегка придавило, больше натерпелся страху под ватным одеялом. Пролом зашили досками, набив между ними глины.
Пырин обратился в горком партии. Оттуда пришла комиссия. Нас переселили в комнату, которая освободилась в доме напротив. Но еще раньше маму вызвали в военкомат, передали расчетную книжку отца и фотографии, что были при нем на фронте. Книжка поплыла кровью у корешка – папиной кровью.
Кровь на корешке книжки из левого кармана гимнастерки убеждала, что отца нет, но даже через годы и годы мы уповали на его возвращение. Нельзя человеку без этого... “Папа жив, – внушал я самому себе, – попал в плен раненый, оказавшись в окружении, случилось же такое с дядей Хаимом. А после войны – скитания перемещенного лица: Европа, Новый Свет, Австралия... Где-то мыкается, тоскуя обо мне, о сестрах, о матери... Пусть! Только бы живой...”
Как недоставало отца мальчишке и – еще больше – взрослому! Мы понимали бы друг друга, несмотря на взаимную отчужденность, глухоту, разделившие сейчас поколения. Сколько ошибок и заблуждений можно было бы избежать, будь он рядом!.. Так казалось, кажется до сих пор.
И Саша. Она называла дедушкой разве что твоего дядюшку Витю.
Никто из наших не видел могилы отцовской, обелиска с его именем...
Первый раз в Орловщину я поехал только в шестьдесят четвертом, перед рождением дочери. Сначала учился вдалеке от тех мест и не было денег, потом работал в Казахстане, в отпуск спешил к маме. Она тосковала, звала. Отец ждал... Никогда себе этого не прощу.
За окном поезда стелется среднерусская равнина – города, полустанки, деревни, избы... И каждый кров для кого-то отчий.
Следы последней войны на этой земле заметит, да и то не всегда, лишь очень внимательный взгляд. В надломе старого дерева. В оспинах от пуль и осколков на кирпичной кладке водокачки. В плохо замазанном “Проверено, мин нет”.
Осевший холмик с пирамидкой, увенчанный жестяной звездой.
В скверах при станциях – стандартные фигуры автоматчиков в цементных складках склоненных знамен. Значит, братское кладбище. Кто здесь лежит, сколько их?..
Это ли не военные отметины?
Вертятся, грохочут на стыках колеса. И разное навевает из прошлого. Многократно повторенный гудок локомотива слышится воплем сирены: “Воздушная тревога!” Поневоле вздрогнешь, когда пролетит рейсовый “Ту” – его тень кажется похожей на силуэт выползающего из детства “мессера”.
Тянется вдоль состава дым, исторгаемый стареньким паровозом, заволакивает все вокруг, и уже видятся сполохи тех пожаров. Сквозь них мчится эшелон. Он везет к передовой бойцов – сколько таких эпизодов сняли фронтовые кинооператоры!
До сих пор, смотря ту хронику, до рези в глазах вглядываюсь в каждый кадр. Форма делает людей одинаковыми. Этот лейтенант чем-то отдаленно напоминает отца... Останавливаю мгновение. Но нет. В сорок втором еще было не до съемок...
После шестичасовой духоты в рабочем поезде от Орла до Ливен я пересел в автобус на Троицкое. Троицкое – конечная остановка. И название знакомое. Но не вспомнил, почему оно мне известно. В голове засело Кропоткино. Туда и стремлюсь. Надо будет, говорят, еще километров пять-шесть пройти пешком.
А вот и околица Троицкого. В садике перед церковью – братская могила. Такая же, как и другие. Памятник – неуклюжая стандартная поделка. Надпись: “Вечная слава героям!” Кто схоронен, не сказано. Постоял у оградки и заспешил по проселку вдоль жнивья.
Прошагал час. В полях безлюдье. Только на горизонте ползает одинокий трактор.
Наконец, встречный расхлябанный “ЗИЛ”, волокущий за собой завесу пыли. Поднимаю руку – шофер наверняка знает дорогу.
– Ни, мы – полтавськи, прыгнали сюды на буряк...
То двигалась колонна. Третий или четвертый водитель оказался из местных.
– Садитесь, подвезу.
Лесозащитная полоса привела к свекольному бурту. Вокруг женщины перебирают клубни, обрезают ботву.
– Сами кто будете? – спрашивают.
– Из Москвы я.
– Из самой Москвы!?
– Из самой... Есть тут у вас солдатские захоронения?..
– Есть, как не быть. Кого ищете?
– Отца.
Сбежались мальчишки, предлагают свои услуги:
– Пойдемте, дяденька, покажем, тут близко...
Деревенька – в низине, и потому словно вырастает из вечного чернозема. Ряд изб образовал одностороннюю улицу.
Место, которое когда-то было садом, – пни торчат.
Пологий склон, лысый, выбитый копытами скотины. На нем едва заметны проплешины. Можно догадаться: заброшенные могилы.
Их оказалось три. И все были безымянными. На покоробленной измятой полоске цинка вкривь и вкось выведено: “Вечная слава”. Больше – слово “героям” – не убралось в строку.
Я вернулся к бурту, стал допытываться у женщин, не помнят ли имен покойников.
– Надо Митяя Бородина поспрошать. Они с Дмитрием Семеновичем приезжали пшеничку выкапывать. Мы-то были в отступе.
Молодайка вызвалась проводить к Митяю.
В четырехстенке копошились на полу в подсолнечной лузге голопузые дети. За длинным дощатым столом сидела на лавке старуха.
– Вот, из самой Москвы человек приехал. Отцов след ищет... У нас тут от немца убит, – сказала молодайка с порога.
– А наш Иван где?! Где его косточки посеяны?.. – заголосила старуха.
Появился Митяй. Узнав в чем дело, спросил:
– Твой отец был кто, часом, не лейтенант?
– Младший лейтенант.
– Крайняя его могила.
– Там две крайние.
– Пойдем, покажу. И Дмитрий Семенович подтвердит. Я-то малой был, а Дмитрий Семенович председателем у нас тогда работали – не даст соврать...
По дороге мы зашли к бывшему председателю, тоже Бородину.
Он начал издалека, с коммуны, которую, по его словам, сам же и организовал здесь еще до колхозов в честь революционера князя Кропоткина.
– Фронт здеся долго стоял, месяцев восемь, – придвинулся, наконец, Дмитрий Семенович к интересующему меня времени. – А хлеб мы перед вакуацией в землю зарыли. С собой взяли немного. Когда съели, пришлось просить военное начальство, чтоб разрешили откопать запас. Приехали под вечер, на подводах. Тут, аккурат, лейтенанта хоронят. Других так в землю лóжили. Ему гроб сколотили...
– А какая его могила?
– Не скажу. Мы издаля смотрели, салют слышали.
– Митя говорит – крайняя.
– Может, и крайняя. Давно это было...
Митяй пригласил на ночлег. Мы долго сидели, пили вонючий свекольный самогон, говорили о своих отцах.
Утром я был среди почерневших пней прежнего сада. Частью его вырубили на обогрев солдаты, когда лютой зимой сорок второго - сорок третьего годов удерживали здесь натиск немцев. Остальное – сами кропоткинцы после войны. Невмоготу стал налог: взимали за каждое дерево.
Подсыпал холмики, ровняя их лопатой, обложил дерном.
Ждал: может, сердце подскажет?.. Не подсказало. И выбрал: пусть эта, крайняя слева. Ведь должна же какая-то быть его...
Митяй дал мне не только лопату, но и другой нужный инструмент, предложил досок, красной масляной краски.
Я сбил деревянную пирамидку, укрепил на теперь уже своем холмике. Спереди приладил фанерку:
Младший лейтенант
Сиркис С. М.
2.5.1911–26.7.1942
В Кропоткине тогда было тринадцать обитаемых изб – все больше малые ребятишки да старики. Подошел какой-то дед, молча постоял, посмотрел, как работаю, осенил меня крестным знамением.
В обед прибежал Митяй.
– Пойдем, поснедаем. Теперь, Паша, не беспокойся, – твердил добрый Митяй, – не болей душой. Доглядать буду, как бы родной отец в ней лежит...
Сфотографировал самодельный обелиск и повез карточку маме.
|
| |
| |
