| litcetera | Дата: Вторник, 13.05.2014, 12:40 | Сообщение # 1 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 1363
Статус: Оффлайн
|
Европейская образованность Тургенева ставит его на особое место в плеяде блестящих русских писателей середины XIX века. В неменьшей мере, чем понимание души русского народа, обнаружившееся уже в ранних произведениях - например, в очерке "Смерть" (1848) из "Записок охотника", его отличало умение сделать свои повести и романы близкими западному читателю. По единодушному мнению исследователей, именно благодаря творчеству Тургенева русская литература в 50-70-е годы XIX века получила признание в Западной Европе. В Германии этих лет слава Тургенева вообще затмила популярность современных национальных авторов, и не в последнюю очередь такое стало возможным благодаря глубокому, проникновенному, далекому от стереотипов изображению немецкой действительности и немецкой культуры.
Тургенева обоснованно называли внимательнейшим летописцем своей эпохи, писателем, умевшим выразить еще только намечавшиеся тенденции общественного развития. Не прошла мимо его внимания и заметная (с нач. XVIII в.) пронизанность русской жизни германским элементом. В этой связи было бы интересно обратиться к оценке писателем многих ситуаций, возникавших на месте пересечения национальных культур, в точках взаимодействия различных идентификационных процессов.
Безымянный немец-сапожник появляется уже в драматической сцене "Безденежье" (1846 ?). Его образ не несет еще никакой особенной смысловой нагрузки, отражая лишь реалию быта. В очерке же
"Смерть" (1848) впервые явил себя тонкий замысел Тургенева: раскрывая свое понимание русского человека, писатель обратился к сравнению. По его мысли, различные типы мировосприятия рельефнее предстают в сопоставлении друг с другом. Он показал в очерке выражение особенной русской ментальности, формировавшейся в условиях исторически расширявшегося жизненного пространства. Тургенев, тонко чувствующий слово, переходит на почти былинный стиль, замечая, что десятский Архип, в отличие от "правильного" немца-управляющего, нисколько не горевал о поваленных дубах (в России таких дубов много!), а "даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал". В этом очерке стало заметным и иное - ни один элемент сравнения не принижался в сравнении с другим. Да, действительно г. Готлиб фон-дер-Кок выведен "худым", "подслеповатым", "со свислыми плечами", однако Тургенев не позволил развиться негативному эстетическому впечатлению, описав тут же приземистого мужика Архипа - "с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами" (III,98).
Сопоставление образов немца и русского мы находим и в других произведениях: "Чертопханове и Недопюскине", "Вешних водах", "Дворянском гнезде", "Накануне", пьесах "Холостяк" и "Месяц в деревне"... Подобные сравнения играли двоякую роль.
Во-первых, обращение к чужой культуре всегда сопряжено с определенным эстетическим и этическим шоком. В такой кризисный момент с большей художественной силой проявляет себя авторская интенция. Осуждение внутренней пустоты Паншина более заметно на фоне романтической одаренности Лемма. Расчетливость, практичность (и эмоциональная несостоятельность!) г-на Карла Клюбера вызывают отвращение при воспоминании о естественной пылкости Санина. В. Кантор первым обратил внимание на то, что немецкий элемент часто вводится для лучшего понимания элемента русского оттенения тех или иных сторон русской действительности. Соглашаясь с этим, мы должны заметить, что Тургенев всегда преодолевает подобную "служебную" иллюстративность. Ему как писателю не была свойственна манера предвзятого сравнения. Тургенев в "Дворянском гнезде" и "Вешних водах" осуждает пустоту не конкретного героя, но пустоту определенной формы человеческой жизни. Ничтожны в этом отношении не только Паншин, но и жена Лаврецкого, и мсье Жюль... Бездушно-расчетливым оказывается не только честный немец Карл Клюбер, но и русская госпожа Полозова, и, собственно, сам Полозов. Этот момент "всемирности" в авторской концепции повествования как раз и делает Тургенева писателем, понимаемым за пределами своей национальной литературы. Тургенев вообще очень четко показывает сильные и слабые стороны немецкого характера. Немцы добры и сентиментальны (Шиммель в "Фаусте", немочки в "Асе"), на многих из них лежит словно бы отблеск великой романтической эпохи (Лемм в "Дворянском гнезде"), им присуще умение разумно организовывать свой быт (семейство Винтеркеллеров в "Якове Пасынкове"), они старательны в исполнении обязанностей (доктор в "Переписке")... Вместе с тем от "немецкого" существования часто веет скукой (вспомним загородный обед в "Вешних водах"), расчетливость немцев губительна для высоких порывов, четкая иерархия жизненных явлений порождает солдафонство... Однако внимательное чтение убеждает нас в том, что Тургенев говорит не о национальном, а об общечеловеческом и кажущееся "столкновение" национальных типов есть лишь средство создания "кризисной" в ментальном отношении ситуации (см. выше).
Во-вторых, часто одно лишь упоминание о немцах (и о немецком) превращалось в знак, указывающий на состояни русского общества . Так, в повести "Переписка" (1844-1854) речь заходит о постепенной утрате немецкой идеалистической философией своего значения в России. В очерке "Гамлет Щигровского уезда" (1849) впервые была выражена мысль об устойчивой самобытности русского существования. Герой очерка вспоминает: "оденешься и поплетешься к приятелю и давай трубочку курить, пить жидкий чай стаканами да толковать о немецкой философии, любви, вечном солнце духа и прочих отдаленных предметах. Но и тут встречал я оригинальных, самобытных людей: иной, как себя ни ломал, как ни гнул себя в дугу, а все природа брала свое" (I,266). В этом отношении все разговоры о "западничестве" Тургенева (едва ли не попытки сблизить его взгляды со взглядами Чаадаева) оказываются вещью весьма условной. Тургенев был убежден в том, что не существует универсальных правил; разумные немецкие схемы не применимы к русской действительности. В незавершенном очерке "Реформатор и русский немец" (прибл. 1847) им была сделана попытка показать всю абсурдность германских установлений на русской почве. А через 20 лет из-под пера Тургенева вышла ироничная, но удивительно верная фраза: в "Дыме" автор вспоминает, что в имении Литвиновых существовала "большая фабрика.., заведенная ревностным, но безалаберным барином, процветавшая в руках плута-купца и окончательно погибшая под управлением честного антрепренера из немцев" (III,9).
Учет "знаковости" немецких включений в тургеневский текст объясняет и частую внешнюю "противоречивость" их оценок. Такая противоречивость оказывается иллюзорной, если принять во внимание естественное различие между мнением автора и позицией какого-либо персонажа. В репликах тургеневских героев, адресованных немцам (и немецкому) как в зеркале видится состояние собственной русской жизни. Менялось время - менялись и оценки, и Тургенев действительно, как никто другой, умел представить физиономию своего века в подобных частностях.
Так, в очерке "Гамлет Щигровского уезда" (1849) появился немецкий профессор, который "был не то что глуп, а словно ушибен: с кафедры говорил довольно связно, а дома картавил и очки все на лбу держал" (I,267). Противопоставление "кафедры" (науки, высоких сфер) и "дома" (обыденного существования) показательно. В 40-е годы в России происходила переоценка немецкой философии. Герой Тургенева так и скажет: "Посудите сами, какую, ну, какую, скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что общего, скажите, между этой энциклопедией и русской жизнью? И как прикажете применить ее к нашему быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию... скажу более - науку?" (I,263).
Говоря о пользе "немецкой" науки в России, следует вспомнить Антона Карлыча Центелера из повести "Затишье" (1854), знатока естественной истории. "Эта наука всем немцам далась", - почтительно замечает старичок-горожанин (IV,171). Недоверие к заграничной учености всегда бытовало в русском обществе. Ирония Тургенева кроется в том, что Центелер определил забежавшее в город существо как гиену - "по причине особенного устройства ее хвоста" (IV,171). Это был типичный кабинетный, наукообразный подход - ведь гиены не водятся в средней полосе России.
В повести "Яков Пасынков" (1855) , романе "Накануне" (1859) выведены персонажи-немцы, в характеристике которых легко услышать отголоски воспоминаний о культуре бидермайера с ее вниманием к тихим бытовым, семейным радостям (любовь к домашнему очагу, ограниченный кругозор Зои Никитишны Мюллер, семейства Винтеркеллеров). Россия во второй половине девятнадцатого века жила иными интересами: поэтому герои тургеневских произведений и видели в немцах прежде всего то, что было отличным от их собственных идеалов, что сразу бросалось в глаза.
В 70-е гг. XIX века Тургенева иногда упрекали в германофобии (упреки участились в связи с переездом писателя во Францию). Ему предъявляли претензии в том, что он с пренебрежением изображал немецкую жизнь - здесь обыкновенно вспоминали ироническое описание немецких обедов в "Вешних водах"; Тургеневу приписывали склонность к уничижению немцев и т.п. В подобных упреках проявлялось полное непонимание объективности тургеневского взгляда на немецкую культуру. Осознание этой объективности становилось невозможным при обращении только к одному произведению, а не ко многим. Действительно, по прочтении романа "Накануне" (1859) можно было вообразить, что писатель совмещает понятия "немец" и "невежа", "солдафон" (происшествие у Царицынских прудов). Это соображение будет в корне неверным, потому что Тургенев - именно в 1870-1871 гг., то есть в момент идейного размежевания с германской политикой! - нарисует в "Вешних водах" сходную ситуацию, признает за майором фон Дцнгофом наличие благородства, деликатности, способность к раскаянию и тем самым вновь перейдет от субъективного восприятия героя (Санина) к объективному авторскому взгляду.
Впрочем, объективность авторского взгляда не должна давать повода говорить о безразличии Тургенева к национальному началу. Несмотря на исключительную близость западноевропейской цивилизации, Тургенев оставался русским писателем. Именно поэтому так называемые "русские немцы" в его произведениях показаны резко сатирически. Мы уже говорили о том, что писатель сомневался в целесообразности прямолинейного переноса немецких достижений на русскую почву. Тем более не приемлемым для него оказывалось разрушение, фальсификация чувства национальной идентичности. Это выражалось разными способами.
Тургенев лишал речь такого персонажа всякого обаяния. Иоганн-Дитрих Ратч ("Несчастная", 1868), прозывавшийся Иваном Демьянычем, разражается у него "металлическим хохотом", старательно коверкает грамматические формы, подделываясь под живую русскую речь (V,8). "Они все так, эти обруселые немцы", - следует резюме (V,10). Вместе с тем следует вспомнить, что речь Лемма из "Дворянского гнезда", тоже неправильная, но - естественная! - не производила такого отталкивающего впечатления.
В другом случае Тургенев доводил "правильность" германского племени до абсурда. Ростислав Адамыч Штоппель ("Чертопханов и Недопюскин", 1849) "выражался языком нестерпимо чистым, бойким и правильным" (I,287). Зоя Никитишна Мюллер ("Накануне", 1859), "русская немочка", "одевалась со вкусом, но как-то по-детски и даже слишком опрятно" (II,176). Родион Карлович фон-Фонк ("Холостяк", 1849) склонен к педантизму, соблюдению всевозможных приличий, говорит, как многие обруселые немцы, слишком чисто. В доме г-жи Ратч все слишком чисто, слишком выглажено, вымыто ("Несчастная").
Интересно, что в повести "После смерти" (1882) появляется персонаж по имени Купфер, "немец до того обрусевший, что ни одного слова по-немецки не знал и даже ругался "немцем" " (V,411). Однако и здесь Тургенев вспоминает о национальной идентичности "развязного немчика", о его влечении к "идеальному" (V,411).
Приведенные примеры можно было бы продолжить, но даже ограниченного количества их достаточно, чтобы понять: оценка немецких образов в произведениях Тургенева всецело подчинена творческому самосознанию писателя, без сомнения входящего в круг авторов мировой литературы и вместе с тем сознающего свою национальную самобытность.
И. Б.
|
| |
| |
