| Дяловская | Дата: Четверг, 02.05.2013, 20:41 | Сообщение # 1 |
|
Полковник
Группа: Модераторы
Сообщений: 96
Статус: Оффлайн
| КОЗЫРИНА АННА ПАМЯТЬ
Она откинулась на спинку кресла и устало потерла глаза. Два часа ночи – через четыре часа зазвонит будильник, и она пойдет на работу, привычную, скучную, где многие заметят, но никто не спросит сочувственно, почему у нее измотанный вид и красные глаза. Коллеги придут к выводу, что ей по-прежнему не везет в личной жизни. Но на этот раз они ошибутся. А еще через несколько часов получит электронную почту тот, ради кого она…
Сегодняшняя – а, нет, уже вчерашняя – встреча до сих пор кажется чем-то нереальным, волшебным сном, чудом. Как иначе могло все это произойти? Встретить в большом городе того человека, о котором думала уже много месяцев, встретить именно восьмого октября, в тот самый день, когда все кончилось пять лет назад.
Она всегда избегала ходить той самой дорогой, через тот злополучный парк, а та скамейка несколько лет преследовала ее в кошмарах. Но почему-то сегодня (пусть уж будет «сегодня», раз она еще не ложилась спать) она пошла домой пешком и, о чем-то задумавшись, обнаружила, что стоит в парке, возле грязно-белой скамейки, одна, и по ее щекам скатываются черные от туши слезы. Она присела на доски с облупившейся краской – какой смысл бежать от плохих воспоминаний, если ноги ее и так принесли сюда! Достав из сумочки зеркальце, она стала приводить в порядок изрядно «потекшее» лицо.
Стоило ли вообще лелеять свою обиду все эти годы? И был ли повод для обиды? Он просто оказался живым человеком, с недостатками и слабостями. Но именно это и перевернуло мир глупой девочки-идеалистки. Его ошибка подняла всю грязь со дна ее мутной души. Были истерики, депрессия; она перестала верить людям, в каждом слове ей слышался намек, каждую минуту она ждала нового предательства, – была паранойя. И если бы ей задали вопрос: чего ты больше всего боишься? – она не задумываясь ответила бы: вновь оказаться перед ним, в том униженном и беспомощном состоянии, когда нет физического насилия или угроз, но ты все равно не можешь уйти; и кажется, что твоей вины ни в чем нет, просто выполняешь то, что он говорит, – но почему же потом никак не избавиться от ощущения испачканности; почему хочется вывернуть душу наизнанку и бесконечно оттирать всю мерзость и грязь, хотя наперед знаешь, что она никогда не станет чистой, потому что гнусность не инородна, а исходит из самых недр конвульсирующей души. Но проходит пара дней, и живучий организм привыкает к состоянию жгучего раскаяния, оно больше не ново и только мешает существовать; оно излишне и, следовательно, должно быть подавлено. А страшнее этого могло быть только настойчивое желание снова погрузиться в отвратительные миазмы плотского хотения, вновь влекшее ее к тому человеку. И чувство собственной вины становилось все слабее, и раскаяние вытеснялось на задворки сознания все легче, и ощущение правоты и оскорбленного достоинства наконец пришли им на смену. Гораздо приятней винить другого в своем падении, но можно ли долго терпеть чужие ошибки? И она ушла. За пять лет она сменила несколько амплуа. Ей сделали больно и она испугалась, стала прятаться за масками, которые все плотней прилегали к лицу. Она чувствовала себя раздавленной и преданной; она злилась и жила вопреки его правилам; она устала и чуть не сошла с ума от серого спокойствия; она потеряла смысл и цель… О, сколько она совершила ошибок! Было ли у нее какое-то право теперь осуждать его? Она уже несколько месяцев думала об этом и отчаянно мечтала когда-нибудь встретить его, чтобы сказать, что повзрослела и простила. И чтобы извиниться.
Стерев маску печального мима и устремив расфокусированный взгляд в перспективу золотой аллеи, она почувствовала, что очередной затихающий всхлип так и не вырвался из ее все еще вздрагивающего тела. Это не могла быть его походка, потому что это не мог быть он! И все же человек шел к ее скамейке, нимало не беспокоясь тем, что, по ее мнению, его там в принципе не должно было быть.
– Привет.
– З-здравствуйте…
– Не против, если я присяду?
– Нет… То есть, да! Я запуталась… Садитесь, пожалуйста.
– Спасибо.
Она не могла прийти в себя и только изумленно глядела на него, боясь, что мираж вот-вот исчезнет, оставив ее слушать барабанную дробь собственного сердца.
– Так и будем молчать?
– Я не понимаю… Как? Как Вы здесь оказались?
– Пришел.
– Я имею в виду, почему?
– Тебе это неприятно?
– Нет, что Вы! Но как Вы узнали, что я здесь?
– Я видел сон.
– Но Вам ведь очень редко…
– Вот именно! Мне приснилось твое грустное лицо.
– Но меня могло попросту не быть в парке! Я вообще не знаю, почему пришла.
– А это, видимо, судьба.
И снова неловкое молчание. Ее дыхание почти восстановилось, сердце перестало притворяться порхающей бабочкой, вот только вместо мыслей в голове слышался шум. Ветер?
– Ненавидишь?
– Что..? Простите, я до сих пор не могу поверить, что вижу Вас.
– Я задал вопрос.
– Никогда не ненавидела. Обижалась. Злилась. Но всегда скучала.
– Так почему избегала меня?
– Мне было бы тяжело тогда снова увидеть Вас.
– Тогда? А сейчас?
– А сейчас я ошеломлена. Но очень рада.
Он посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд был таким родным и теплым! Как же ей не хватало этих добрых карих глаз! Сколько раз она тонула в любви и ласке, которые они излучали.
– Прости меня. Я был груб с тобой. Мне жаль, что ты тогда ушла.
– Вы ни в чем не виноваты! Это все я! Простите, пожалуйста…
– Бог простит… Все хорошо, девочка моя.
– Спасибо.
– Пойдем куда-нибудь?
Они шли по осеннему парку, под ногами шуршала листва. Нет, вряд ли она повзрослела! Сейчас ей очень хотелось набрать охапку листьев, подбросить их и глядеть, как с лазоревого неба льется золотой листопад, как каждая солнечная ладошка, раскрутившись вихрем, с мягким шелестом ложится под ноги.
В такую прекрасную погоду было бы кощунством идти в какое-нибудь помещение, запирать себя в четырех стенах. Поэтому они по молчаливому согласию прошли мимо маленького, вечно пустого кафе. Дойдя почти до окраины города, где начиналась посадка и безлюдная набережная, они присели на небольшой полянке возле векового дуба, давно рассеченного грозой, она, наверное, тогда еще изучала в школе простые и сложные дроби. А может позже, когда, затаив дыхание, она на уроках слушала его мягкий, молодой, приятный голос.
Молчание не было неуютным, в нем не чувствовалось напряжения или недосказанности. Он смотрел куда-то вдаль, его лицо было таким умиротворенным. Он не сильно изменился за эти годы: только в уголках глаз появились мелкие лучистые морщинки и седина тронула виски. Она подумала, что теперь его волосы похожи на ночное небо, прочерченное серебряными линиями метеоров.
Она попыталась изобразить на лице то же задумчивое выражение и так же сплести пальцы в замок – и едва сдержала улыбку. Как это было глупо! Он никогда не требовал подражания, напротив, старался освободить ее, помогал найти себя. Она закинула ногу на ногу и с прежним любопытством стала рассматривать его.
Теперь он рассказывал о себе: о работе, о публикациях, о семье. Он любил рассказывать, а она любила его слушать. Его речь всегда была совершенна, изысканна и жива; порой трудно было уследить за полетом его мысли, трудно было понять переход от одной темы к другой, но эти отступления потом непостижимым образом связывались в единое целое; как кусочки мозаики, дополняли друг друга, пока вдруг перед увлеченным слушателем не открывалась полная картина, поражавшая своей красотой и сложностью, безупречной точностью каждого штриха и чистотой логики.
Они вышли на набережную. Уже зажигали фонари, хотя темная река еще не поглотила пурпурный шар, обрамленный полупрозрачным лиловым облаком. Та вода давно утекла, но камни несомненно помнят робкое признание ученицы и немного смущенную улыбку всезнающего учителя. Как давно это было!
– Послушай, это очень важно, я хочу, чтобы ты поняла. Помнишь, как я сказал тебе остаться после уроков? Я много раз замечал, как ты на меня смотришь. И я видел, что тебе плохо. Тебе нужна была помощь, причем моя. Вряд ли бы ты смогла довериться кому-то еще… Ты пообещала быть послушной. Я тогда долго все объяснял, но сомневаюсь, что ты многое запомнила или хотя бы услышала. Тогда ты была очень влюблена. Поэтому твое обещание, или клятва, было несколько необдуманно. Вот почему я начал вытаскивать тебя из твоей трясины не сразу, хотел дать тебе время понять и подготовиться. Я много раз предупреждал, что могу сделать тебе больно, обидеть, что тебе захочется уйти. Но ты предсказуемо твердила, что все выдержишь, потому что любишь меня. Ты очень упрямая. Я сразу понял, что причина этого упрямства в том, что ты болезненно горда. Ты погрязнешь в своих ошибках, но никогда не признаешь их и погибнешь в этом душном тупике. А значит, мне нужно было пробиться через твою влюбленность и победить гордыню. Те события в парке – не вздыхай так тяжело! – не были ни случайной грубостью, ни моим желанием тебя. Хотелось тебе, а я лишь позволил тебе погрузиться в столь интересующий тебя предмет. Я ждал, когда ты наконец пресытишься и поймешь, что тебе это больше не нужно. Ты бы взглянула на себя совсем другими глазами, и увиденное тебе бы совсем не понравилось. Я знал, что ты во всем обвинишь меня и будешь злиться, может, даже станешь бить меня своими маленькими кулачками. Я был готов к тому, что ты сочтешь меня извергом и возненавидишь. Но ты ушла раньше, чем я предполагал. Я не успел тебя научить, ты прошла не весь путь. И наверняка из-за этого ты позже совершила много ошибок. Прости меня…
– О Боже… Так Вы все наперед знали?! Но Вам же было невероятно тяжело знать заранее, что я не пойму и обижусь!
– Я верил, что ты однажды поймешь. Помнишь, как у Есенина: «Большое видится на расстоянье».
– Вы замечательный психолог! Предугадать мою реакцию и весь дальнейший путь…
– Ты его еще не прошла. Я бы хотел, чтобы ты пришла к Храму.
– Но я не готова! Воцерковление мне кажется лишь набором ограничений, а не высшей свободой!
– А я и не говорю «сейчас». Просто помни, что я жду этого, что это мое желание, а мое желание…
– Закон! – она улыбнулась, и те воспоминания перестали казаться ей чем-то ужасным, от чего непременно нужно бежать и прятаться. Даже самые нелюбимые из них оказались полезными – это был опыт, который ей никогда не захочется повторить.
В абсолютно черной воде плескались осколки ярких звезд. Издалека долетали звуки спешащих машин, гул большого города, каждый вернувшийся домой житель которого стремился возвестить семье о своем приходе нарочито громкой и немного неискренней фразой – а к чему нести в дом всю нервотрепку и неурядицы, объяснения с начальником, ссоры с коллегами? Приветственные слова, лай собак, звон посуды, шум телевизоров, тяжелая рок-музыка в комнатах подростков, смех, пьяные крики, плач детей и скандалы сливались в один монотонный звук; эта привычная нота резонировала в душе каждого участника недирижируемого хора. Сегодня в ее душе была блаженная тишина. Ее худые плечи обняла сильная, тяжелая рука. Дыхание не перехватило, сердце не забилось чаще, но ее затопила теплая волна счастья. Любимый… Нет, не ее любимый мужчина. Ее Учитель.
– Так что же мне теперь делать со всеми этими открытиями… и любовью?
– Опиши.
Она нажала «Отправить» и со счастливой улыбкой легла в холодную постель.
|
| |
| |
