| gesl | Дата: Пятница, 14.10.2011, 13:33 | Сообщение # 1 |
|
Генерал-лейтенант
Группа: Модераторы
Сообщений: 320
Статус: Оффлайн
| Представление о студенческой жизни у меня было довольно смутное. Оно базировалось на рассказах моего деда, выступавшего в них в различных социальных ипостасях - дореволюционного студента и доцента советского вуза. В роли студента представить себе деда было трудно, зато в образе настоящего профессора он смотрелся очень органично. В последние годы жизни он принимал экзамены у своих студентов непосредственно на дому, в своем бывшем довоенном кабинете, преобразованном, после моего появления на свет, в детскую комнату. Помню, как возвращаясь из школы, и зайдя в свою парадную, я увидел стайки молодежи, пристроившиеся на широких оконных подоконниках нашей старинной лестницы. Это была импровизированная очередь на сдачу зачета по дисциплине со скучным названием ”Технология металлов”. Спустя почти полвека я перенял опыт своего деда, и принимаю своих дипломников и дипломниц факультета истории мировой культуры все в той же комнате, восстановившей свой кабинетный статус. Большое впечатление произвел на меня эпизод, весьма характерный для моего деда - педагога. Одна из его студенток после сдачи экзамена вышла из кабинета с заплаканными глазами. Мой дед попросил ее вернуться:
- Почему вы так расстроились? Я же поставил вам заслуженную четверку. Это что, может сказаться на вашей стипендии? – участливо спросил экзаменатор.
-Вы знаете, Иосиф Федорович, я живу в Ленинграде вдвоем с бабушкой. Ей уже под восемьдесят. Она признает только отметку “отлично”, и я стараюсь ее не огорчать.
- Ну, раз вы такая хорошая внучка, давайте зачетку!
Если дед задерживался на работе, то обедал не в профессорской, а в студенческой столовой.
“Не люблю сидеть со стариками! Начинают ныть, жаловаться на болезни, рассказывать про диеты. Хотя, и молодежь уже не та. Для меня студент с кефиром – это как кошка с солеными огурцами. Студент должен пить пиво!”
Есть два вида вузовских работников – исследователи и популяризаторы. Для подготовки специалистов, увлеченных своей профессией, необходимы и те , и другие. Начав научно- исследовательскую деятельность под руководством выдающегося русского ученого академика Н. С. Курнакова, дед создал новый сплав, нашедший применение во многих технологических процессах. Но свое истинное призвание он нашел как педагог и яркий популяризатор инженерной науки. Проходя мимо аудитории, в которой преподавал И. Ф. Альтшулер, часто можно было услышать взрывы дружного смеха. На его лекциях по таким, отнюдь не располагающим к артистизму, предметам, как металлургия или металловедение, словно на концерте прославленного исполнителя, всегда был аншлаг. Успех у слушателей вызывали не только глубокие профессиональные знания, но и сочный русский язык и, необходимое для лектора , чувство юмора.
Студентом Иосиф Альтшулер стал в далеком 1906 году, поступив в Политехнический институт имени Петра Великого по конкурсу аттестатов. Как внук николаевского солдата Николая Альтшулера, прослужившего в Русской армии 37 (!) лет, он имел право жительства в больших городах. Однако , для того, чтобы стать студентом вуза надо было попасть в тонкое горлышко трехпроцентной нормы, выделенной для абитуриентов иудейского вероисповедования. Вступительных экзаменов тогда не было, и зачисление производилось заочно - по конкурсу аттестатов. Для того , чтобы носить форму студента таких престижных институтов, как Горный, Путейский или Политехнический, еврею, как правило, надо было иметь золотой или серебряный аттестат. При всей своей дремучести, этот, по сути дела, расовый закон, имел и положительные стороны.
Во- первых, его преимущество , по сравнению, с более близким к нам, временам, было в абсолютной прозрачности. В послевоенные годы громкогласно объяснить чью-то неудачу при поступлении в институт или на работу, “пятым пунктом”, было равносильно идеологической диверсии. Как говаривал мой дед в те годы: «Бьют, и плакать не дают!” Точную характеристику правящему тогдашнему режиму дал редактор легендарного перестроечного “Огонька”, яркий публицист Виталий Коротич: ”Жлобократия стала беззаконием, а не тиранией, как многие считали. Тирания – это хоть какие-то законы…“
А, во-вторых, - это дискриминационное положение стимулировало еврейскую молодежь к ответственному отношению к учебе. Уже с приготовительного класса каждый ученик знал правила предстоящей борьбы, и проникался мыслью о необходимости получения высших баллов в гимназии или реальном училище. Жесткий, точнее – жестокий, закон конкуренции заставлял рано взрослеть, не лоботрясничать и серьезно изучать все предметы – от математики до Закона Божьего.
… Мой дед учился очень хорошо, но вот иностранные языки давались ему с трудом .
Помню, уже в преклонном возрасте, он смущенно шутил:
« Вот и жена, и дочь у меня свободно говорят по-немецки и по-французски, а я в семье так и остался каким-то печенегом ».
На выпускном экзамене в реальном училище задание по французскому языку было не из легких: за короткое время перевести фрагмент из драмы Корнеля.
Находясь в цейтноте, дед был вынужден списать у однокашника финальную реплику –
« Кинжал закончил то, что начал я…», - и сдал экзаменационный лист внешне строгому и педантичному учителю. Через несколько дней он получил аттестат зрелости, в котором наряду с пятерками по остальным предметам красовалась столь необходимая отличная оценка по французскому языку!
В 1913 году Россия пышно праздновала 300-летие Дома Романовых, и выпускникам были вручены юбилейные, украшенные императорскими вензелями, дипломы Политехнического института. В том из них, который и поныне хранится у нас в семье, значилось, что « студент Иосиф Альтшулер удостоен звания инженер-металлург и ему предоставляются все права и преимущества, законами Российской Империи с этим званием соединяемые ». Замечу, что этих прав и преимуществ у тогдашнего инженера было немало…
Прошли годы. Сменилась эпоха. Однажды на Невском проспекте ученик встретил своего старого учителя французского и поклонился ему безо всякой надежды, что тот его узнает.
- “ Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мой! Как я рад вас видеть! Должен признаться, что из-за вас я совершил тогда маленький проступок. У Корнеля в последней фразе было: «кинжал закончил то, что начал яд », а не «я». Так что, батенька, я сразу понял, что эту реплику вы второпях у кого-то списали. Но знал я и другое: стоит мне поставить вам хотя бы четверку и из-за одной недостающей буквы все ваши планы получить высшее образование улетучатся как дым. Поэтому, и взял я грех на душу - и не жалею об этом. Да, думаю, и Бог меня за это простит…”
Я много слышал и читал о замечательных людях старой России, но почему-то этот учитель стал для меня символом истинного русского благородства и интеллигентности.
Мне вообще посчастливилось. Мое детство прошло среди людей того давно ушедшего поколения, в которых самым парадоксальным образом органично сочетались внутренний аристократизм с удивительно демократичной манерой поведения. Эти старые по возрасту, но не по мироощущению люди, пережившие революции, войны, террор и голод, до конца своих дней оставались доброжелательными и веселыми, не были заражены микробами зависти и злобы, ядовитыми миазмами которых отравлена окружающая нас атмосфера.
Оглядываясь вокруг, невольно пытаешься найти людей, не подверженных этим болезням; сохранившим чувство собственного достоинства, но не гордыню, здоровое чувство юмора, но не язвительное хамство , и , главное,– способность на благородный поступок, а не на удачно состряпанный донос.
Семья новоиспеченного студента Иосифа Альтшулера была не очень зажиточной и проживала в небольшом флигеле на Бассейной улице ( ныне улице Некрасова),напротив Эртелева переулка, носящего теперь имя А.П. Чехова. У владельца типографии Федора Альтшулера и его супруги Леи было четверо детей. Два сына с библейскими именами– Иосиф и Яков и две дочери Роза и Устинья.
Политехнический институт и сейчас находится в Лесном, - от центра на метро - 15-20 минут, но сто лет назад до альма матер надо было добираться на паровичке и, казалось, что учебные корпуса находятся далеко за городом. Студенты предпочитали снимать там вскладчину небольшую квартирку, и приезжали к родителям только на выходные дни и в праздники.
Экзаменационной сессии в современном значении этого понятия, тогда не существовало .
Студенты слушали лекции, проводили лабораторные работы, а на старших курсах им предстояла практика на крупных предприятиях. Так Иосиф Альтшулер в 1912 году был направлен на один из знаменитых уральских металлургических заводов. На старости лет он с удовольствием вспоминал эту поездку и гордился тяжеленной настольной лампой, вмонтированной в чугунную фигуру кузнеца -молотобойца. Столь необычный сувенир будущий инженер получил на прощание от рабочих и мастеров завода, с которыми быстро нашел общий язык. Одна маленькая лампочка ввинчивалась в фонарь, укрепленный над всей композицией, а другая,- миньон, расположенная внутри наковальни, создавала иллюзию раскаленного металла.
Изучаемые предметы сдавали по согласованию с профессорами целыми курсами или отдельными разделами. Наиболее памятным для моего деда был экзамен по физике, который ему довелось сдавать еще совсем молодому ассистенту - Абраму Федоровичу Иоффе. Будущий академик принимал экзамен в огромном кабинете, по стенам которого располагались книжные шкафы, заполненные фолиантами на многих европейских языках. Задав несколько вопросов экзаменуемому, Иоффе вышел из зала и плотно закрыл за собой дверь.
-“Сначала я начал готовиться к ответам самостоятельно, но время шло, а преподаватель не появлялся. Я подошел к двери , потихоньку ее приоткрыл, за ней виднелся абсолютно безлюдный длинный коридор. Тогда я вернулся в кабинет, нашел на полке необходимый учебник по физике, и быстро списал с него недостающие данные на свой экзаменационный лист. Аккуратно вернув объемистый том на место, я успокоился и перевел дух. Теперь- то я был уверен , что высший балл у меня - в кармане. Прошло еще томительных полчаса, я уже подумал, что Иоффе просто обо мне забыл. Но вот, наконец, дверь распахнулась и
Абрам Федорович, находившийся явно в хорошем настроении, расположился в кресле напротив меня. Я подал ему заполненный формулами и определениями лист. Иоффе лишь бросил на него взгляд, хитро, но доброжелательно улыбнулся и произнес: “а теперь господин студент давайте поговорим о физике…” Собеседование длилось довольно долго и касалось различных разделов сдаваемого предмета. Не помню , какую именно оценку получил мой дед, но судя по тому, как часто он возвращался к этой студенческой истории, экзаменатор и испытуемый , расстались довольные друг другом.
Когда я учился в девятом классе и проходил еженедельную практику в Институте полупроводников Академии Наук, то каждый раз не без гордости распахивал тяжелую дверь на набережной Кутузова, с удовольствием перечитывал знакомую надпись на медной входной доске: “имени Академика Абрама Федоровича Иоффе”.
С именами учителей своего деда, я встречался дважды и в своей студенческой жизни. Речь идет о профессорах Давиде Георгиевиче Ананове ( кстати, тесте Михаила Моисеевича Ботвинника) и члене – корреспонденте АН СССР Павле Павловиче Федотьеве, сын которого, профессор Николай Павлович был руководителем моей дипломной работы в Технологическом институте.
Cтуденческой компании, в которую входил и Альтшулер, покровительствовал богатый зубной врач , холостяк лет 35-ти, эпикуреец, снимавший большую квартиру на Петроградской стороне. Видимо, ему нравилось находиться в окружении молодежи. Пока хозяин принимал пациентов, в его апартаментах можно было выпить вина, сыграть в карты, и , даже, уединиться с барышней. Для этого занятия у стоматолога были припасены дешевые конфеты- тянучки. Они прилипали к небу, и деликатная гостья , не желая показаться плохо воспитанной, стремилась избавиться от них без помощи рук. Это занятие отвлекало внимание и предоставляло свободу рук ее vis- à - vis. О дальнейших событиях мой дед предпочитал не распространяться.
По нынешним критериям, мой дед в юности был человеком скромным и даже застенчивым. Он был замечательным сыном и братом , и , пожалуй, единственным его греховным пристрастием были карты. Роль карточных игр в досуге российского общества , начиная со времени правления Анны Иоанновны и ее фаворита Бирона была необычайно высока. Позднее, “язвительный поэт” Петр Вяземский отмечал, что: «Нигде карты не вошли в такое употребление, как у нас: в русской жизни карты одна из непреложных и неизбежных стихий». А состоявший в конце 18-го века на русской службе, француз Шарль Массон в своих “Секретных записках о России времени царствования Екатерины II и Павла I”, сравнивая светские развлечения европейских народов, возвысил любовь к карточным играм , чуть ли не до национального свойства русского характера: «У француза забавляются салонными играми, весело ужинают, напевают некоторые водевили, которые еще не позабыты; у англичан обедают в пять часов, пьют пунш, говорят о торговле; итальянцы музицируют, танцуют, смеются, жестикулируют, их разговор вращается вокруг спектаклей и искусств; у немцев разговаривают о науках, курят, спорят, много едят, изо всех сил стараются делать друг другу комплименты; у русских встречается смесь всех возможных обычаев, а чаще всего – азартная игра: это душа всех их собраний и удовольствий, но она не исключает ни одного из других развлечений»
Однажды старшекурсник Иосиф Альтшулер играл в аристократическом клубе в старинную азартную карточную игру
Chemin-de-fer или по –простому в железку.
Пожалуй, ни одна карточная игра не имела столь печальной судьбы. Попав в Россию из Франции только в начале XX века, «Железная дорога» феноменально быстро завоевала популярность. В нее играли во всех игорных домах России и на всех сборищах азартных игроков. Об игре упоминают многие писатели и поэты, обращавшиеся в этот период к теме азарта, игры, корысти. Возникает даже своеобразный фольклор, посвященный шмендеферу. После революции «Железка» исчезает с такой же скоростью, с какой до этого и появилась, просуществовав в России всего каких-то 15 лет.
Правила этой игры весьма своеобразны:
В игре участвует от двух до пяти человек. В игорных домах — до двенадцати. На каждого играющего необходима одна колода из 52 листов. Карты имеют определенную стоимость, например: туз — 1 очко, остальные — по достоинству.
Карты собираются в одну колоду и тасуются . Стопка снимается на две или три части. Верхняя карта снятой стопки всовывается поперек в середину колоды. Карты кладут на узкое блюдо боковым ребром вверх, рубашкой к игрокам. Подрезанная карта ставится поперек колоды, т. е. стоймя. В клубах для укладки карт употреблялся специальный лоток. В 1913 году для игры была даже изобретена специальная машинка с сильной пружиной, с тем, чтобы из отверстия ящика всегда была готова выскочить очередная карта.
Банкомет ( крупье) назначает банк. Например, 10 рублей. Игрок, сидящий слева от банкомета, ставит любую сумму, но не более банка. Если поставленная понтером ставка менее банка, то следующий может ставить на часть или весь остаток. Также и следующие игроки по очереди имеют право ставить свои ставки в остатке банка.
Затем банкомет, не дотрагиваясь до других карт, одним указательным пальцем правой руки сдвигает верхнюю карту приготовленной колоды и подвигает ее игроку, имеющему право вести игру. Это право принадлежит понтеру, поставившему более всех. Затем банкомет придвигает карту себе, затем вторую понтеру и вторую себе.
Банкомет и понтер смотрят свои карты. 8 и 9 очков («дамблэ») открываются и считаются выигравшими сразу. Если оба имеют по 9 или по 8 очков («En-carte»), то карты скидываются и метка продолжается.
Владимир Маяковский в 1922 году опубликовал в журнале “Крокодил” несколько своих гневных опусов c антирекламой “железки”. Работу крупье он охарактеризовал следующим образом:
”С изяществом, превосходящим балерину,
парочку карточек барашку кинул.
А другую пару берет лапа
арапа.
Барашек
еле успевает
руки
совать за деньгами то в пиджак, то в брюки.
Минут через 15 такой пластики
даже брюк не остается
одни хлястики.
Без "шпалера",
без шума,
без малейшей царапины,
разбандитят до ниточки лапы арапины.
Вся эта афера
называется шмендефером.”
И в финале карточного цикла дал такой суровый совет:
”Удел поэта - за ближнего болей.
Предлагаю
как-нибудь
в вечер хмурый
придти ГПУ и снять "дамбле"-
половину играющих себе,
а другую
МУРу.
Судя по термину “дамбле”, с правилами игры великий поэт был знаком не понаслышке.
“Понимаешь, - вспоминал мой дед.- “как ни подниму карты, так - дамбле! Мне даже становилось неудобно, но карта шла и шла. Со стороны можно было подумать, что играет какой-то фокусник или просто шулер!»
В конце концов, выяснилось, что за вечер студент выиграл 700 рублей золотом. В предвоенные годы - огромные деньги. И главное, у кого, - у голландского посланника. Дипломат был явно смущен – у него с собой не оказалось такой суммы. Выложив из бумажника двести рублей наличными , посол принес свои извинения и осведомился, нельзя ли недостающие пятьсот привести господину Альтшулеру домой. Смущенный студент сообщил свой адрес, и поскорее покинул помещение клуба.
Прошло пару дней, и Иосиф стал уже забывать о столь неожиданно выигранных деньгах. Семья Альтшулеров в полном составе обедала в своей скромной квартире на Бассейной улице, и, вдруг, в их дворик въехала роскошная карета, украшенная золочеными вензелями Голландского Королевского дома. Из нее вышел сотрудник посольства в расшитом мундире. Раздался звонок, и Иосиф бросился открывать дверь. Голландский чиновник поклонился и вручил господину Альтшулеру запечатанный плотный конверт с сургучной печатью. Это был первый крупный гонорар моего деда, заработанный за ломберным столиком.
Можно себе представить удивление моей прабабушки Елены Григорьевны, молча наблюдавшей из-за стола за этой, почти, театральной сценой. На другой день она получила от сына роскошный подарок - мешок зерен, самого дорогого тогда, ароматного гватемальского кофе.
Мне самому довелось видеть деда за карточным столом нечасто. Были у него постоянный партнеры – два старых холостяка- преподаватели математики. Заядлые преферансисты занимали квартиру на первом этаже в одном из домов Невского проспекта с окнами, выходящими непосредственно на главную городскую магистраль. В домработницах у них жила моя бывшая нянька Ольга Яковлевна. В молодости она работала кухаркой “за повара” в богатой немецкой семье, и не привыкла экономить на своих гастрономических изызсках, впрочем, надо отдать ей должное- готовила она превосходно. Иногда она заходила к нам и жаловалась на своих новых хозяев. Ей не нравилась их скаредность, и. главное, непривычный режим дня . Видано ли дело , когда мягко говоря пожилые люди ( старшему из них – Абраму Яковлевичу Шнеерсону было почти восемьдесят) еженощно принимают у себя партнеров и, чуть ли не до утра, расписывают пульку. Дошло до того, что подозрительно поздно освещенные окна, вызвали интерес у милиции, так что пару раз старикам пришлось доказывать в участке, что они совсем не фальшивомонетчики. Помнится, играли они как-то и у нас на Басковом.
Моя студенческая жизнь , как это ни странно, тоже началась с увлечения картами. Правда, играл я не в азартные игры, а в преферанс – игру, по словам моего деда, - “коммерческую”. Моими партнерами были и бывшие одноклассники, и шахматисты, и даже мой недавний соперник Валерий Бахрах, к тому времени также , как и я потерявший надежду на завоевание Наталии Левитиной. Она поступила в Кораблестроительный институт, где познакомилась со своим будущим мужем Николаем Чечиком. Вскоре они влились в диссидентское движение, и после долгой борьбы за возможность покинуть страну, перебрались в США.
Среди моих карточных партнеров бывали и весьма примечательные личности. Пожалуй, наибольшее впечатление на меня произвела игра в преферанс с популярнейшим в те годы композитором и обаятельным человеком В.П. Соловьевым - Седым. Зимние каникулы на втором курсе проводил я в Доме Творчества ВТО в Комарово.
Один из первых читателей этой рукописи, – старый мой приятель, скрипач, много лет проработавший в оркестре оперного театра в Ганновере, и , главное, автор популярных романов Леонид Гиршович сурово указал мне, что истинный петербуржец должен говорить как Анна Ахматова: “ в Комарове“. Это замечание меня несколько задело. Я в очередной раз перечитал пронзительный по искренности, и близкий своей мудрой и печальной интонацией всякому немолодому человеку, «Приморский сонет” :
“Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет…”
Под ним рукой Анны Андреевны выведено:
“Комарово
1958”
Наверно опытный литератор был прав, но я упрямо продолжаю привычно и неграмотно склонять название ленинградских пригородов: “частенько посещая Пенаты в Репино” , а не в Репине, или “ собираясь недельку до второго провести в Комарово”, а не в Комарове.
Для меня, сторожила Зеленогорска, соседнее академическое Комарово, осталось в памяти как некий миф о дачной жизни интеллектуальной элиты Ленинграда.
Пожалуй, откровеннее всех описал этот “поселок Солнца” Даниил Гранин:
“Комарово – это эпоха нашей российской интеллигенции, которой уже не существует. Интеллигенция кончилась. Остались интеллигентные люди более или менее. Во время расцвета Комарова оно было причалом интеллигенции как некой функциональной части общества, которая имела возможность соединяться ради каких-то акций, каких-то требований. В пределах тоталитарного общества, конечно, не более того. Но все-таки это было достаточная сила, которая перед лицом этого государства хотела, пыталась и могла объединяться.
Наша власть – глупая, всегда была глупее, чем народ. Сосредоточила в одном месте в непосредственной близости несколько домов творчества – писателей, композиторов, кинематографистов, театральных работников, журналистов, архитекторов. Надавала дач ученым и деятелям искусства. Наша глупая власть исходила из того, что «мы их тут сосредоточим - легче будет присматривать за ними, собирать информацию на них, они и сами будут стучать друг на друга – это очень удобное дело». Они не понимали, что люди, которые живут вместе поблизости – общаются. Сам по себе процесс общения, он, конечно, революционный процесс всегда. В этом смысле власть просчиталась.
Поскольку сейчас тоталитарного государства нет, функция интеллигенции кончилась, и нам не вокруг чего объединяться, разве только для временных разовых акций. Раньше в Комарове всегда вырабатывались какие-то мнения, происходили споры, в результате которых люди сходились вокруг того, что хорошо и что плохо, что надо и что не надо. Сейчас это людей интересует гораздо меньше, люди этим не заняты. Интеллигенции как социальной прослойки нет, и Комарово стало фактом истории.”
В середине шестидесятых годов сомнительный комфорт, предоставляемый в Доме творчества (с раковиной в номере и удобствами в коридоре) вполне устраивал неизбалованных, несмотря на высокие звания, театральных деятелей. Кроме главного корпуса, по соседству - в саду, располагался еще один флигель. Кажется, когда-то он служил дачей прославленной русской актрисы Екатерины Павловны Корчагиной - Александровской. Именно туда и направил администратор двух студентов – Виктора Лисняка и автора этих строк. В дачном домике условия, учитывая морозную зиму, были уж и вовсе спартанские. Фактически мы там только ночевали, а время проводили в главном корпусе. Компания была у нас веселая – студенты творческих вузов, популярный актер ТЮЗа Евгений Шевченко, обучавший нас пить водку “из горла”, запивая ее молоком. Как-то после ужина, пока не наступило время богемных развлечений, коротали мы вечер у телевизора перекидываясь в картишки. Неожиданно распахнулась дверь в гостиную и на пороге появился укутанный в необъятную, покрытую инеем , шубу, представительный немолодой мужчина с рассеянным взглядом и растерянной улыбкой на лице. Так улыбаются сильные и добродушные люди, проведшие некоторое время в одиночестве, и испытывающие желание присоединиться к любой, вне зависимости от возрастного, интеллектуального или сословного уровня, компании. Такой выход из вакуума, возникшего по причине длительного запоя или нахлынувшего творческого озарения, бывает необходим для быстрой адаптации во внешней социальной среде.
Оглядев присутствующих, припозднившийся гость уверенно направился к нашему столику:
- “Ну, что , молодые люди, не желаете ли сразиться в преферанс?
Мы неуверенно переглянулись, узнав в новоприбывшем Василия Павловича Соловьева- Седого, или , как его называли за глаза, - ВПСС. Не обращая внимания на нашу растерянность, композитор, эффектным жестом швырнул свою шубу куда- то на диван, и с нескрываемым удовольствием плюхнулся в глубокое кресло.
Из карманов он достал явно заготовленный заранее сложенный вчетверо плотный лист бумаги, уже расчерченный под пульку, и граненый красный карандаш, толщиной с большой палец:
“- Привык, знаете, свои висты им записывать”, – как бы извиняясь, объяснил нам Василий Павлович.
Играли мы некрупно. Наш именитый партнер прекрасно понимал, с кем имеет дело. Сначала наша команда держалась скованно. Конечно, опытный игрок и прекрасный психолог это сразу почувствовал, и, для разрядки обстановки, рассказал пару еврейских анекдотов. Мы восприняли их довольно сдержанно. Не почувствовав поддержки, автор “Подмосковных вечеров”, ставших с легкой руки, или, точнее, с легких рук Вана Клиберна,-
музыкальной визитной карточкой России, внимательно нас оглядел и мгновенно среагировал на увиденное:
- “Вы только, друзья, не подумайте, что я антисемит! У меня же жена-еврейка.”
Это было произнесено так искренне и серьезно, что мы все расхохотались , и лед был сломан. Не помню, кто и сколько выиграл в этой пульке. Разве это имело значение. Мы были горды, что общались абсолютно на равных с таким талантливым и ярким человеком.
Те давние зимние каникулы подарили мне еще одну встречу.
В дальнем одноместном номере, который, несмотря на обычное отсутствие удобств, был объектом вожделений театральных деятелей, поселился человек средних лет, выглядевший стариком на фоне студенческой молодежи. В его облике парадоксальным образом сочетались черты опытного, много пережившего мужчины и любознательного, смешливого мальчишки. Тогда еще немногие знали его в лицо, хотя за его удивительными пьесами и сценариями начинали охотиться известные театральные и кинорежиссеры. Это был Александр Моисеевич Володин. В воскресенье в Доме творчества было много гостей. Утром навестить драматурга приехал его сын – студент- математик Володя Лившиц, а днем в фойе появилась очаровательная пара – моя бывшая одноклассница- Лена и ее мама, слывшая первой красавицей филологического факультета довоенного Ленинградского Университета, и по-прежнему, эффектная Софья Львовна Донская. Именно, в их огромной квартире на улице Красной связи (ныне этот, расположенный параллельно Баскову, переулок носит старое вполне приличное название –Виленский), впервые услышал я запрещенные тексты Александра Галича. Маленькие новеллы, каждая из которых воспринималась как завершенное драматургическое произведение, ошеломили меня. Большинство его текстов вскоре уже я знал наизусть. Лена Донская – изнеженная девочка с ангельским лицом и голубыми глазами, училась в параллельном классе и перешла к нам, кажется, только на пятом году обучения. Причиной тому была антисемитская обстановка в ее классе. Странно, что в одной и той же школе, в одно и тоже время, эта, весьма заразная бацилла, действовала, как и вирус СПИДа,- избирательно. Видимо, это зависело и от личности классного руководителя, и от тех ребят, которые верховодили в коллективе.
Первую сессию я сдал без четверок, и получил повышенную стипендию. Впрочем, надо признать, что и здесь на моей стороне было везение. При полном отсутствии пространственного представления ( что, кстати, стало одной из причин моего перехода на заочные шахматы ), осилить такой предмет , как начертательная геометрия, казалось невозможным. Но на экзамене мне достался удивительный для подобной дисциплины, “гуманитарный” вопрос: “История развития начертательной геометрии в России”. Вот где пригодились мне рассказы деда о профессоре Ананове – одном из основоположников методики обучения этому предмету в нашей стране. Дело в том, что преподаватель моего деда в Политехническом институте предложил не только вычерчивать эпюры на листе ватмана, то – есть, на плоскости, но и склеивать геометрические объекты в объемном виде. Мой подробный экскурс настолько заинтересовал пожилого экзаменатора, что он решил не задавать мне больше вопросов, и в моей зачетке появилась первая отличная отметка.
Остальные предметы – физика, неорганическая химия и , конечно, необходимая будущему технологу, история КПСС - проблем для меня не представляли. В это время начался мой короткий роман с физикой. Я даже вступил в студенческое научное общество, где проводил интересные исследования по акустике жидкостей. Моей руководительницей была Ксения Маренина – опытный педагог и представительница ушедшей петербургской интеллигенции. Она относилась к своим студентам тактично и уважительно, как к младшим коллегам. Мы вместе обсуждали результаты опытов. Это не могло не льстить самолюбию первокурсников, и служило дополнительным стимулом для их работы. Возможно, интерес к удивительным свойствам, различных по химическому составу, растворов возник у меня генетически. Мой отец – профессор Ефим Несис почти полвека посвятил изучению молекулярных взаимодействий, происходящим в трудно познаваемом и изменчивом мире веществ, находящихся в жидкообразном состоянии, а главный труд его жизни “Кипение жидкостей” переведен на многие языки мира.
Во время первого семестра я сыграл несколько партий в командных соревнованиях – в чемпионате Ленинграда среди спортивных обществ и в первенстве вузов. Самой памятной стала матовая атака, проведенная мной в поединке против Николаева. Эта комбинация с жертвой ферзя вошла в знаменитую “Энциклопедию шахматных миттельшпилей”, вышедшую в Белграде в 1980 году. Среди моих соперников был и хорошо знакомый мне Александр Чумаченко, выступавший за сборную “Буревестника” и один из лидеров команды Педагогического института имени А.И. Герцена, энциклопедически образованный профессор Захар Каплан, чудом сумевший вырваться из оккупированной фашистами Польши. Остроумный и неутомимый рассказчик, проживший драматическую жизнь, он стал для меня, несмотря на огромную разницу в возрасте, одним из самых ярких собеседников. Своеобразный польский акцент, сквозь который иногда пробивалась и интонационная мелодика языка идиш, придавал его речи какую-то особую притягательность.
По итогам соревнований 1964 года команда Технологического института получила играть в первой лиге первенства вузов. Для того , чтобы иметь возможность выступать за сборную своего института, мне пришлось покинуть ФСО “Динамо”, и стать членом студенческого спортивного общества “Буревестник”, старшим тренером которого, к тому времени стал, знакомый мне по шахматному клубу, мастер Ефим Столяр. Шахматная комната располагалась над боксерским рингом в Доме физкультуры имени Мягкова на улице Софьи Перовской ( ныне Малой Конюшенной).
Там проходили квалификационные турниры, а также личные первенства студенческого общества. Сразу же после окончания моих первых зимних каникул, весело проведенных благодаря дяде Анатолию Альтшулеру в студенческом лагере ВТО в Сестрорецке, я стартовал в полуфинале чемпионата “Буревестника”. Сделав очередной ход, я выходил из душного помещения на своеобразную балюстраду, но амбре, возносившееся к куполу здания от разгоряченных боксерских тел, быстро возвращало меня в турнирный зал. Скорее всего, это соревнование, не осталось бы в моей памяти, если бы не случившееся тогда знакомство с замечательным человеком, дружбой с которым я дорожу уже сорок пять лет. Почти на каждом туре поднимая голову от доски, я встречался с дружелюбным и чуть ироничным взглядом коротко стриженного молодого человека, внимательно наблюдавшим за ходом моих поединков. Это был Вадим Файбисович.
ГЕННАДИЙ НЕСИС, ГРОССМЕЙСТЕР ИКЧФ. ТРЕНЕР СИНЬОР ФИДЕ, ПРОФЕССОР.
|
| |
| |
