Я родила Илью 27 июля 1980 года, в 10 часов 24 минуты утра. Было воскресенье. А в субботу мы долго ходили с Николаем по Измайловскому парку и обсуждали пришедшую накануне весть: умер Владимир Высоцкий. Помню, в разговоре мелькнуло что-то вроде того, что теперь Россия осталась без голоса. А лет через пятнадцать, говоря об этом уже с Ильей (после периода его увлечения песнями Высоцкого, которые одно время постоянно звучали в нашем доме), полушутя-полусерьезно даже углубили тему: мол, Россия только один день смогла прожить без Поэта, и он явился.

Чтобы закончить тему совпадений, скажу еще о двух кумирах Ильи: об Иосифе Бродском и Джоне Ленноне. Первому 24 мая 1980 года исполнилось сорок лет – рубеж, как известно, примечательный для российских поэтов; он написал в этот день строки, очень впоследствии любимые Ильей:

... Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность,
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

В октябре того же года достигнет сорокалетия и второй, но через два месяца он будет убит. Признанный лидер самой популярной в ХХ веке группы «Битлз» вдохновит Илью и на создание группы «Пожарный Кран», и на песенное творчество, и на прекрасную мистификацию – альбом «The Beatles again», состоящий из четырнадцати песен на английском языке...

Как рано он ощутил в себе дар? Я думаю, оформление этого чувства шло с самых первых минут и не закончилось до последней. Этим переживанием насыщены многие его стихи:

Я знал свой дар – и в осторожном тоне
Молился укороченной строке,
И жил, как шум в опустошенном доме,
Волной на позабытом молоке...

А квинтэссенцией, сгустком стало крохотное эссе: условно мы так и назвали его – «Дар». В быту же это осознание проявлялось в том, что Илья не то, чтобы сторонился сверстников, ему просто не приходило в голову, что его и их что-то объединяет – возраст, например. Этого было так мало! Шумные игры, плаксивость, детское лукавство скорее разъединяли: в любом организованном взрослыми сообществе детей – в саду, студиях, в школе, наконец – Илья всегда стоял на особицу, одиночество являлось для него естественным, вряд ли он даже предполагая, что может быть как-то иначе. Но и процесс официальной учебы – скованной и приспособленной к уровню лишь самого нетворческого ума – тоже не занимал его. От первоначальных семи лет обучения в двух школах, включая английскую, остались только несколько бодрых фотографий да толстущая поэма «Две Тверди Ларских» (1993): воображение Ильи, склонное в равной степени к «фантазиям» и к исследованию, создало сначала хронику мифической Ларской эпохи с четко выверенной иерархией правителей, а затем и ее поэтический аналог – наподобие только что прочтенной «Божественной комедии» Данте. О том, как серьезно относился Илья к этому своему творению, свидетельствует авторское послесловие к «Четырем сюжетам для прозы»: «В своей жизни я написал две законченные поэмы». Речь идет о «Двух Твердях Ларских» и о «Раздвоении личности», написанной через год.

Я уже говорила о литературных пристрастиях Ильи: Пушкин, Бродский, позднее Мандельштам. Влияние этих гигантов на Илью разновелико. Пушкин – идеал, совершенство. «Пушкин – Божий псевдоним», – напишет Илья и этим скажет все. Мандельштам – звук хрупкого времени и трагичного безвременья. Стихи Иосифа Бродского – закваска для стихов Ильи. Он и без Бродского был бы поэтом, но с Бродским поэтом стал. Хотя настоящий «выброс» стихов случился уже после смерти Бродского. Будто природа, почуяв пустоту, вновь попыталась заполнить ее. Из дневников Ильи:

13.01.96: Читал Бродского; и поймал себя на том, что сравниваю его с собою (стихи). У Иосифа почти везде есть «птицы» так же, как у меня – «боги»?!! Мы с лауреатом Нобелевской премии чем-то похожи, страшно подумать... 28.01.96: Я только что узнал, что умер Иосиф Бродский, ночью, в Нью-Йорке, во сне... Теперь, произнося это имя, я каждый раз буду внутренне содрогаться, как будто вызывая его обратно, совершая нечеловеческий путь... 29.01.96: Я прерываю (пока) свои отношения с «нечто», потому что хочу написать для Бродского... Перекопал всю Библию и наконец нашел – «Сны Иосифа». Так и назову... 31.01.96: Иосиф Бродский завершил этот январь, и одновременно начал его в виде «Части речи» (сборник стихов Бродского – от сост.) на моем столе. Он – везде, и каждый атом теперь (подобно черному квадрату на выставке) наполнен им. Стараюсь использовать эту «атомную энергию Бродского», потому что подобные моменты быстро проходят. Первый из «Снов Иосифа» практически готов. Считайте его атомной бомбой. 14.02.96: Сегодня читал Бродского – вроде бы как пример «чистого искусства», но на самом деле – как пример просто Бродского... «Римские элегии» абсолютно царили и в зале и во мне – посреди страшной тишины. Сравнительно небольшое стихотворение я пел, как некий суфий – долго и протяжно, даже начал ловить себя на том, что принимаю чересчур «античные» позы... 29.02.96: Это – месяц нас с Бродским. Я впервые ощутил себя поэтом, через десять лет после первого стихотворения. Это – вне меня; это – вне четырех четвертей, в которые я больше не могу себя заталкивать; это – вне! Возможно, это самовнушение, но скорее – симптом. Я чувствую зависимость от собственного шестого чувства (УП,УШ и т.д.), я должен писать. В противном случае я навсегда в квадрате, в кирпиче, в «проезд воспрещен»... 1.03.96: Все время рисую себя – Великого... Было бы прекрасно всегда носить с собой «Часть речи», а на вопросы отвечать, что «приятно, когда в кармане – иной мир»...

Поэты – и затворники, и гуляки – за сотни лет многое поведали нам о своем творчестве. Знаем мы, и «из какого сора растут стихи, не ведая стыда», постигли и самый миг их рожденья: «минута – и стихи свободно потекут»... Создавал свой «иной мир» и Илья. Но сооружать его он мог только из кусочков, «кирпичиков» своего разума: из своих фантазий, приближений и догадок – провидческих, а потому печальных догадок. Словом, строил свой стих-ячейку, а когда она оказывалась мала ему – взрывал ее, нимало не заботясь о том, что первой жертвой этого «взрыва» всегда становился он сам.

Разрушение – как созидание, взрыв – как опора, фантазия – как реальность. И – мысль! Мысль исследователя, желающего дойти до атома всего сущего, и до электрона атома, и до «атома» электрона, и дальше-дальше – бесконечно. Увидеть, чтобы отшатнуться?.. Мне довелось наблюдать самую «механику» написания им стихов. Вот Илья сидит за письменным столом: слева – горящая лампа, справа – недвижный холм тетрадей и бумаг, чашка чая... Но: отодвинул чашку, посмотрел сквозь, и вот уже из приоткрытой двери несутся звуки гитары – прелюдия, предшествие того, что уже возникает, что назовется стихом. Затем – гитару в сторону. Вскакивает и ходит-ходит по кругу комнаты, и отталкивается руками от стены: короткий взбег – и прыжок, взбег – и прыжок! В тесной клетке бьется мысль – упреждение слов, и только потом приходят слова...

1996 год приносит и первые разочарования. Илью вдруг охватила горячка возможных публикаций – в настоящем журнале! Вернее, эту горячку спровоцировала я, поскольку имела довольно обширный круг знакомых в «литературном мире», а значит, и довольно большие иллюзии. Словом, главный редактор новомодного альманаха, публикующего стихи Бродского, Сапгира, Рейна, назначил нам встречу в ЦДЛ, благосклонно посмотрел «Сны Иосифа» и еще несколько стихов и сказал: «Будем печатать!» Потребовал принести фотографию Ильи, пригласил его на устные вечера поэзии, которые проводил в избытке, улыбался и жал руку при встрече, но так ничего и не напечатал... В дружественной газете, даже не читая стихов, пообещали публикацию и заказали предисловие к ней. Я адресовала просьбу Илье. Он долго отказывался писать сам о себе, потом предисловие все-таки сочинил (оно открывает книгу). Стихи не опубликовали. Оказалось, что «ответственный» за рубрику терпеть не мог Бродского, а подборка, естественно, начиналась «Снами Иосифа»...

Я не хочу сказать, что нигилизм Ильи взрос на этих и других подобных же моментах, но первые неудачи с публикацией стихов – естественные и даже обязательные для любого начинающего поэта – направили его внимание на новую проблему: а что же собственно такое гуманитарная мысль, в чем ее сила и слабость. Тем более, что к весне 1997 года он пробует себя в журналистике – пишет и публикует рецензии на спектакли, посещает выставки, философские собрания, музыкальные салоны (на одном из них, в фойе театра «Геликон» и сделана фотография, открывающая книгу), словом, изучает материал изнутри. Через год все эти наблюдения подвигнут Илью начать фундаментальный труд «Механика гуманитарной мысли»... А пока приходит к ошеломляющему выводу: он, выпускник гуманитарного лицея, гуманитарием не будет! Есть и «зацепка»: химию в лицее преподает потрясающий учитель – профессор, который читает лекции по химии в институте, но раз в неделю появляется перед скучающими лицеистами. Илья в восторге: он полюбил химию, он ведет беседы с преподавателем – философский взгляд на предмет объединяет их. И вот результат: когда все пишут заявления с просьбой считать выпускные экзамены в лицее вступительными в РГГУ, Илья не делает этого. Он станет химиком, нет – врачом, и единственно потому, что видит в медицине практическую философию. В его формуле «хочу спасать людей и знаю, как» (философски знаю, медицинский вуз может дать только «инструмент» к этому) было то же, что для философа в формуле «хочу понять, что такое мир и человек в нем». А с другой стороны, врач – это ли не профессия для мужчины?

А что же сами стихи? Их нет. После восхитительных сцен «Шекспира», написанных в два дня, без помарок в блокноте, слово за словом (Шекспира, как и Байрона, Илья читает в подлиннике, «ворчит» в связи с этим и на переводы Пастернака – далеки от оригинала, и Лозинского – слишком академичны), – молчание. Только на мой вопрос «Разве ты больше не пишешь стихи?» ответит шутливыми строчками «Если кто по дружбе спросит...» А через год я случайно обнаружу листок со стихотворением «Финал»: Илья жестко прощается с поэзией. Правда, стихотворные «судороги» будут и потом. В записных книжках Ильи я найду целую россыпь философских строф, но в определенном смысле «Финал» – это финал. «Мой волшебный родник стихов давно затих», – напишет Илья в июне 1999-го.

Наш дом заполнен музыкальными инструментами: пианино (осталось от моих детских опытов, да и Илья несколько месяцев проучился в музыкальной школе, но водить первоклашку было некому – пришлось отказаться), ксилофон, рожок, губная гармонь, две акустические гитары – одну подарил Филофей ТруПКа, на ней Илья выучился играть, другую я купила на его восемнадцатилетие, впрочем, в промежутке было несколько других гитар, и даже простенькая электрогитара, но все они «ушли» куда-то. Есть даже скрипка! Илья сам купил ее на первые заработанные деньги, когда окончательно уверовал в то, что все может, и обещал, что через год даст концерт, и я не сомневаюсь, что выполнил бы обещанное, но что-то его отвлекло от самой идеи. В тот день, когда Илье исполнилось девятнадцать, мы пошли покупать электрогитару: я, наконец, сдалась на многочисленные его просьбы и уже смирилась с предстоящей шумной зимой. Съездили в музыкальный магазин на Неглинной, на ВДНХ и еще куда-то, а купили у себя в Сокольниках – в крохотном отсеке магазина «Зенит». Илья был счастлив! Устроили праздничный ужин с настоящим грузинским вином (бутылку водки припасли для поездки в деревню: Илья хотел отметить день рождения с находящимся там отцом), послушали музыку. Вдруг телефонный звонок: Петр Быстров поздравляет Илью и говорит, что сейчас приедет к нему с друзьями. Илья несколько растерян: никогда в заводе не было приглашать кого-то на его день рождения, он почему-то не хотел. Приехали IPSE (привез в подарок цветок в горшке: так называемую французскую березку – Илья давно просил отросток от той, что стоит у того дома), Авдей (Илья Будрайтскис), Дядька (Павел Дощенко) – все бывшие лицеисты. Я собрала остатки праздничного стола, извлекла ту самую бутылку водки, Илья, конечно, продемонстрировал новую гитару... Словом, продолжение праздника получилось потрясающим. А наутро он уже ехал в нашу рязанскую деревню. Через несколько дней начинался его последний август.

* * *


24 августа, во вторник, я рано разбудила Илью: к десяти часам он уже должен был быть в Строгино. Меня тоже захлестывали редакционные проблемы: время шло к отпуску и надо было доделать множество накопившихся мелочей. Позавтракали. Илья был неразговорчив, хмур – не выспался. Быстро собрался: надел было новый клетчатый пиджак, но что-то его не устроило, переоделся в любимый светло-коричневый, вельветовый. Перекинул через плечо электрогитару в мягком футляре, посмотрел в зеркало – у меня в глазах так и стоит эта «картинка» – и направился к входной двери. Я двинулась следом: «Когда ты придешь?» Илья задержался на пороге: «Когда?.. Поздно...» – и направился к лифту. Я еще хотела постоять, как делала это обычно, подождать пока он уедет, но тут зазвонил телефонный звонок: оказывается, накануне умер артист Александр Демьяненко, и надо срочно писать что-то душевное в номер...

К несчастью, после этой минуты я больше не была с Ильей в его последний день. Если бы была, скорее всего, он не был бы последним.

Я никогда не узнаю по-настоящему, что же случилось в тот страшный миг между восемью и девятью вечера на Кировском затоне (ничего себе название!), куда Петр и Илья пошли купаться. Конечно, мне теперь известны какие-то подробности. Они решили доплыть до острова. Петя Быстров не знал, что Илья неважно плавает, а Илья, с горячностью поэтической души убедивший себя и других, что он и это умеет делать превосходно, не мог признаться в обратном. На полпути он повернул к берегу, но в косых лучах заходящего солнца Петр не увидел, что же случилось дальше. Когда приплыл, Ильи не было. Несколько раз нырнул – ничего. Бросился на спасательную станцию – водолазы закончили работу... А ведь какой они вместе прожили день! До последнего момента записывали уже написанные песни Ильи, и еще он тут же сочинил новую – «Почему так случается?» – которая заканчивалась словами «но я не думаю, что скоро мы забудем этот год»... И ее записали тоже.

«Илья был совершенно счастлив тогда. Может быть, поэтому забыл об опасности», – скажет мне потом Наталья Иоасафовна, мама Петра, и я верю ей: ведь это в ее доме Илья провел свой последний день. Потом мне попадутся в книге о «Битлз» слова продюсера Леннона: «Я никогда не видел Джона таким счастливым, как в последний день его жизни» – и я вновь склоню голову перед неизбежностью совпадений...

* * *        

Из записных книжек Ильи:

«Смерть – защитная реакция организма, такая же, как образование тромбов, кашель etc. Необратимость смерти сводится не к невозможности возвратить умершему жизнь, а к невозможности вернуть тот момент времени, в который смерть наступила. Точно такая же необратимость сопутствует и образованию тромба, и кашлю. Не может быть, чтобы после кашля (или свертывания крови в ране) в организме не произошло изменений. Изменения в организме после смерти – только грубее и ярче выражены. Смерть безусловно принадлежит общему ряду «защитных» реакций организма – но выделяется из этого ряда потому, что мы не знаем следующего за нею процесса. Думаю, что процесс, естественно наблюдаемый после смерти, то есть разложение тела на химические элементы, — и есть «последующий». Всякий элемент подразумевает атомы и электроны, среди которых нет «живых» и «мертвых», а есть только более или менее сложные комбинации. Элементы разложившегося (погибшего) организма могут участвовать в создании новых организмов с таким же успехом, как и все остальные элементы мироздания. Если представлять себе это мироздание как <бесконечное> уравнение реакции, то символы «смерти» в таком уравнении приобретут смысл совершенно равный смыслу символов «жизни».

Не правда ли, боимся пустоты
От полного отсутствия метафор
На эту тему? Будто с нею ты
Не азбука, а звук – как имитатор.

14 апреля 1997

Я чувствую, как много впереди
Ни звуком не оправданного гула –
В котором есть миры, но посреди
Которого не плачет Мариула.
А значит, сам он только адресат
Наружных слез, летящих отовсюду.
Я знаю, что меня не воскресят,
И потому не осужу Иуду.

21 апреля 1997

* * *


Я вижу: воскресенье, завтрак. Илья только что закончил есть свою любимую овсяную кашу и сотворяет на тарелке нечто из творога, сметаны и варенья... Я улучаю момент и говорю: «Илюша, мы решили сделать твою книгу». Он: «Зачем? Ты же знаешь, как я относился в последнее время к своим стихам. Или тебя все еще греет мысль, что я – гениальный поэт?» Я начинаю сбивчиво: «Но ведь книга – материализация всего, что ты нам оставил...» Тогда Илья встает и уходит в свою комнату. Через некоторое время я слышу, как он поет под гитару что-то из «Битлз». Может быть, это – «Let it be» («Пусть так и будет»)?!.


Ирина Медведева

Москва, 1999