Я в составе делегации профсоюзных активистов отправляюсь в Париж на встречу с коллегами по работе, которым позарез понадобился наш передовой опыт по защите трудящихся. Кому-то это покажется маловероятным, но так, между прочим, и было написано в приглашении, мол, "приглашаем для обмена опытом".

Нам было велено собраться перед отлётом, уже в аэропорту "Шереметьево-2" и, возможно, поэтому лёгкости в общении, присущей подобным поездкам, не было. Наоборот наблюдалось некоторое напряжение: холодно, исподлобья, посматривали друг на друга, тяжело вздыхали.

По всей видимости, членов делегации тревожило положение дел в профсоюзных организациях у себя на родине и угнетало неудовлетворительное состояние защиты прав обездоленных в других странах. В связи с этим, их не могло не беспокоить отсутствие нужных персон на неподконтрольных территориях, распростёршихся далеко за пределами одной шестой части суши нашей планеты.

В силу этого каждый был занят своим. Один отчитывал провожающих его вассалов, с подобострастием просверливающих глазами высокое чело начальства. Другой по мобильному отдавал последние распоряжения. Третий, приткнувшись в углу, с озабоченным видом прощупывал пульс. Одним словом, все были при деле.

Здесь надо отметить, что группа была скомплектована из профсоюзных боссов, больших ли, маленьких ли, но боссов. Так что положение обязывало.

В парижском аэропорту "Шарль де Голль" нас встретил размалёванный самой различной рекламой (от французских духов до итальянской пиццы) респектабельный автобус. С гидом, импозантной женщиной, также раскрашенной под стать автобусу, бывшей нашей соотечественницей, несмотря на её физическое присутствие в автобусе, удалось познакомиться несколько позднее. Она, в силу известных мотивов — жажды беззаботной и красивой жизни за кордоном, побуждающей наших, несмотря на указанное место жительства в проставленном в паспорте прямоугольном штампе, именуемом в простонародье «Пропиской», — некогда покинула родные пенаты и разорвала сковывавшие её пролетарские цепи. И теперь, по всей вероятности, находилась во власти беззаботных проблем и счастливых хлопот, так как её постоянно куда-то уносило. То и дело напудренный надменный взгляд застывал на том или ином предмете, длиннющие ресницы неестественно замирали, как сломанные дворники в заснеженную погоду, и тогда достучаться до неё было невозможно.

Между тем гробовую тишину никто нарушать и не собирался. Все уткнулись — кто в рекламные проспекты, разложенные в спинках сидений, кто в прихваченные с собой газеты, и ушли в себя. Казалось, всех накрыл, словно одеялом, и усыпил импортный французский воздух.

А автобус, лихо разрезая сказочные сельские пейзажи бальзаковских романов, нёсся к Парижу. Водитель по имени Жан, этакий высокомерный, ростом под метр сорок пять, в узких коротких штанишках, не скрывал своего презрительного отношения ни к туристам, ни к гиду. Словно бы его, самого главного по туризму и экскурсиям Французской Республики, за неимением водителя попросили доставить туристов из аэропорта в Париж. Он и руль-то держал кончиками пальцев, словно брезговал. У меня все чесалось от этой обстановки и я искал повод взорвать, так сказать, изнутри эту изматывающую душу тишину, скорее напоминающую раскалённую атмосферу в приёмной главного инспектора по налогам и сборам, чем непринуждённую увлекательную поездку.

Любуясь французским ландшафтом, я увидел "А-образный" — то ли электрический столб, то ли антенну метров пяти высотой и, указав на неё пальцем, под иванушку-дурачка с азартом воскликнул, — "О ля-ля, Эйфель!?" Гид не услышала мою реплику, во всяком случае, она никак не отреагировала, чего не скажешь о водителе. Жан подпрыгнул от удивления в своём кресле и едва не выпустил руль из рук:

— Non, non, — хмыкая, пробурчал он, затем громко повторил: — "Non, non, non", — и его плечи затряслись от смеха.

Здесь специалисты по защите интересов трудящихся, вернулись к действительности и удивлённо посмотрели в его сторону, а тот, хихикая и качая головой, стал наращивать скорость.

Реакция водителя, наконец, встряхнула скромно расположившихся до этой минуты Homo sapiens за его спиной. Казалось, они проснулись от литургического сна, их лица слились в единой улыбке. Один из самых суровых коллег вдруг по-ленински вскинул руку и, указывая на приближающийся аналогичный столб, воскликнул: "Эйфель!" Эхом отреагировали ещё две дамы. Одна радостно завизжала, указывая на столб: "Эйфе-е-е-ль", другая, простонав: "Эйфель", схватилась за сердце.

— Non, non, non! — совсем было потерял голову водитель. В его глазах застыл ужас, а губы растянулись в саркастической ухмылке. Жан поднял руку вверх, как это делает наш гаишник на оживлённом перекрёстке и, медленно двигая неестественно длинным указательным пальцем влево и вправо, грозно произнес: — "Non, non, non!"

Впереди маячила водонапорная башня. Теперь уже пухленькая дама из Новосибирска подошла к нему и вежливо осведомилась: "Мсье, это Эйфель?" И, удовлетворённая своим поступком, торжественно взгромоздилась на своё место.

— Non, non, — буркнул Жан и, устало покачивая головой, что-то сказал не по-русски нашей соотечественнице.

"Мисс автобус", а она была, бесспорно, самой красивой в автобусе, наконец, вернулась из потустороннего мира и бесстрастным голосом изрекла:

— Если он поймёт, что вы издеваетесь над ним, меня уволят.

Профсоюзному работнику про увольнение вообще ничего говорить не надо. Все умолкли, как по мановению волшебной палочки, очевидно испытывая угрызения совести либо из чувства профессионального долга. Но у гостиницы Жан подлил масла в огонь: он вынырнул из кабины и, наблюдая за тем, как мы выгружаем чемоданы, стал откровенно смеяться над каждым из нас. Бестактно глядел прямо в лицо и заливался умопомрачительным смехом.

Мы делали вид, будто не замечаем этого, но понимали — этот оскорбительный смех касается каждого и, быть может, наша, а вернее, моя — так как я был её зачинщиком — неумелая шутка обернулась увесистой оплеухой одной на всех.

Не знаю, как у кого, но у меня теплилась надежда, что с этим водителем мы больше не увидимся. Но утром именно он ожидал нас в фойе гостиницы, комфортно развалившись в кресле и, как положено министру, небрежно листал свежий номер "Le Monde". По программе в первый день должна была состояться встреча с инициаторами приглашения, такими же, как мы ревнителями рабочей справедливости, но говорящими по-французски. Жан решил нас к месту назначения протащить по центру мимо Эйфелевой башни, чтобы так сказать, сразить нас нашим вчерашним заблуждением, расставить все точки над «i». Мы это поняли по его реакции. Как только между домами тем или иным боком показывалась Эйфелева башня, либо над крышами высовывалась её вершина, он с любопытством в зеркало рассматривал нас, ожидая вчерашних "ахов" и "охов". Но мы были невозмутимо спокойны. Наконец он не выдержал, и на очередном перекрестке, остановившись на красный свет, обратил наше внимание на уже больше половины высунувшуюся Эйфелеву башню:

— Madames et miseux, vous a vez voyez laTour Eiffel!

Я хладнокровно посмотрел ему в глаза и сказал:

— "Но, но, но!"

Он недопонял моей реакции и ещё более торжественно повторил:

— Madames et miseux, vous a vez voyez la Tour Eiffel!

Теперь уже половина автобуса отказалась признать маячившую перед глазами башню за подлинник. Хор, которому позавидовал бы и великий дирижёр, кавалер французского Ордена Республики Оган Дурян, в три голоса на совершенно профессиональном уровне пропел:

— "Но, но, но!"

Надо было видеть исказившееся лицо водителя. Его руки затряслись:

— Madames et miseux, — начал вибрирующим голосом он. Очевидно, в нем ещё теплилась надежда, что он сумеет убедить нас в том, что перед нами действительно великое творение великого французского мостостроителя Эйфеля.  — Madames et miseux, — c`est la Tour Eiffel!

Но наивный Жан не был знаком с упрямством народа, перемолотившего во второй мировой войне с полсотни миллионов граждан, из коих более половины оказались гражданами собственной страны.

— "Но, но, но!" — гудел уже весь автобус.

Жану стало плохо. Он включил аварийку и заглушил мотор. И в эту минуту общий хохот потряс автобус и близлежащие окрестности Парижа. Рассмеялась и до сих пор невозмутимая "Мисс автобус". Прохожие остановились и с любопытством рассматривали хихикающих да гогочущих, потерявших контроль над собой, людей. Другие за компанию смеялись вместе с автобусом. Молчал лишь обескураженный Жан.

На следующее утро в фойе гостиницы нас ожидал, развалившись в кресле со свежим номером газеты "Le Monde", другой водитель.

Ваагн Карапетян