Немцы — самые недоверчивые люди на земле. Никаким медицинским заключениям, кроме своих, конечно, они не очень-то верят. Уж на что у меня, слава богу, надёжный, подтверждённый годами диагноз: врождённая олигофрения, а всё ровно усомнились. И отправили меня на обследование в Зонненберг. Психушка такая, санаторного типа. Тут все чисто, блестит, лифты работают. Ну, как не порадоваться за умалишённых, что они такую классную житуху заслужили.
А в моей бывшей психушке на Украине запросто можно с голодухи окочуриться. Воду только зазря в котлах кипятят. Какой-то тощий супец сварят, так в нем лапшу, или перловку солдатскую по пальцам можно сосчитать, а вместо мяса плавает кусок варёной подмётки. Ее ни зубами, ни ногтями не разорвать. Обычному чоконашке это не под силу.
Зато у немцев на счёт обжираловки — рай земной. Четыре раза в день кормят до отвала и всякие йогурты дают. Немецкие больные — едоки слабые, только продукты переводят. И белье постельное меняют каждое утро. У нас если бы такое хоть раз учудили, то больные вмиг разбежались бы, кто куда. Подумали бы всерьез, что наступил конец света. Я хорошо помню, что ещё при Брежневе хоть куцые простыни были, но их вроде всем хватало. А потом от них вообще одни лохмотья остались. Так что на вильной Украине можно к голому матрацу запросто прилипнуть.
Познакомился я в палате с одним коренным немцем. Он сам родом из Восточной Германии и почему-то к нам в Саарланд на лечение угодил. Он этих западных, саарландских немцев называл почему-то капиталисты проклятые, а бывшего генсека Горбачёва, — ну тот самый, который водку с лимоном придумал, — сильно  по матерному ругал. А звали моего соседа по палате Петер. По-русски свободно шпарил, и когда-то учился в Москве. Он раньше был большой полицейский начальник в ГДР. Потом, когда они эту самую, осточертевшую всем берлинскую стену, пошли курочить, чтобы свободно друг к другу в гости ходить, так ему в этой суматохе камень на голову свалился. С тех пор он с Дурдомом практически не расстаётся. Всю Германию исколесил и только психушки успевает менять. Он вообще-то не буйный, не орёт, не беснуется, а как всякий серьёзный шизик всех вокруг напрягает, пишет повсюду какие-то жалобы, и мечтает опять в полиции восстановиться.
Вот он мне и говорит: слышишь, парень, я точно знаю место, где скрывается этот террорист и бандит Бин Ладен, кого по телевизору показывают. И только я смогу его обезвредить и догадался, где его тайная нора:
— И где же?
— В Дрездене, где стоянка рейсовых автобусов Кауфманн и Додд. Там в здании работают круглосуточные туалеты. И он «шустрила» устроился там мойщиком и сменным дежурным.
Меня аж потом прошибло. Когда на этих раздолблённых автобусах едешь, где вечно туалеты закрыты, то в Дрездене обязательно стоянка и народ в 00 гурьбой бежит. Мы, когда в Германию ехали на ПМЖ, в Дрездене останавливались, и когда на Украину в гости едешь эту стоянку никак не миновать. Только мужиков дежурных я в этих клозетах не видел ни разу. Там всегда дежурит тетечка пожилая и вежливая. Ширинку расстегнул — она тебе сразу: Битте, а когда ты все свое сделаешь, и монетку ей оставишь на блюдечке — опять: «Битте» и «чусс» скажет. И здесь вонючей тряпкой, как это у нас привыкли, никто не ширкает.
— А чего он в том Дрездене забыл? — говорю, — там людей всегда навалом, а у него рожа заметная. Ему где-то втихую надо отсидеться.
— Хитёр, паразит, — объяснил Петер, — я ведь родом из Дрездена и знаю, что в дорожный сортир ни один наш полицейский не ходит. Брезгают они с толпой вместе облегчаться. У них свои служебные туалеты есть, где тихо, чисто и приятно. А здесь идеальное место для террориста. Все только одним заняты, как нужду справить. Вот и занимайся любимым делом: набивай бомбу взрывчаткой, как пустую гильзу табаком.
Петер — мужик башковитый, как, впрочем, и все остальные пациенты нашего общего Дурдома, кто на каком-то пунктике свихнулись и чего-то придумывают, соображают, прикидывают, а для всех остальных — это сплошные галюники.
Он меня спрашивает:
— Слышишь, Додик, ты по какой эмиграции въехал?
— По еврейской. По какой же ещё.
— Тогда у тебя шансы выше, чем у русских немцев и статус другой. Они — аусзидлеры (переселенцы). Переселились из одного места в другое. А ты — беженец (флюхтлинг). Бежишь от того режима, который твою нацию давил и угнетал твоё национальное самосознание. Запрещал ходить в синагогу и праздновать ваши праздники.
— Почему запрещал? Папа все время ходил в синагогу, и мацу мы кушали постоянно. Наоборот, сейчас у нас все хотят стать евреями, поджениться на еврейке, чтобы удрать из Украины. Папа сказал, что наши антисемиты украинские такие ручные и ласковые стали, и даже возлюбили нас, но не так, как раньше, когда собирались усих зныщить. 
— Видно, парень, что ты слабоумный с детства, — вздохнул Петер — При чём тут ваша маца фанерная, или любовные переживания украинских антисемитов. Тебе надо убедительно указать нашей немецкой медицинской занудливой экспертизе, что твоя болезнь прогрессирует именно в силу политических воздействий. Если хочешь, чтобы инвалидность была стоящая, ты должен доказать нашим бюрократам, что ты — жертва политической интриги.
— Интересно, ты замутил, — говорю,  — Если я — жертва, то почему я ещё живой? А ведь по телеку этих жертв уже мёртвыми показывают.
— Я это без тебя знаю, не идиот ведь, слава богу. Мёртвым инвалидность уже не нужна. И потом ведь не всех жертв политического режима убивают, а просто осложняют им жизнь. Тебе жизнь осложняли, когда ты еще на Украине жил?
— Ну случалось, конечно: пенсию по два-три месяца не приносили. Она и так малюсенькая, а когда ее нет, так вообще, хоть заживо пропадай.     
— Пенсия не годиться, — поморщился Петер, — Тут надо что-то посущественней найти. Короче, ты когда-нибудь страдал от своих властей?
— Ну, вообще-то, страдал один раз дизентерией. У нас в психдиспансере как-то гнилой окрошкой накормили и пол отделения отравилось, и всю больницу зеленью обдристали.
— Это не то, это — бытовое преступление. А вот, к примеру, в конфликт с КПСС или с КГБ, с учением марксизма-ленинизма ты вступал? Преследовали тебя за твои слова и убеждения.
— Ещё как преследовали. Когда мне было одиннадцать лет, я учился в школе для умственно неполноценных детей. И меня почему-то не захотели принять в пионеры. И тогда дядя Арон, как самый грамотный родственник, он, между прочим, закончил заочные курсы марксизма-ленинизма, пошел к старшей пионервожатой и спросил ее:
— Почему еврейскому ребенку такое недоверие со стороны нашей родной и всеми еще горячо любимой и единственной партии?
И она ответила ему:
— Дело не в национальности. Пионером может быть каждый сознательный советский школьник. Ваш Додик — аполитичный мальчик.
— Что значит аполитичный? — удивился дядя Арон
— Когда я читала детям про детские годы Володи Ульянова, то ваш Додик сказал страшные вещи. Это просто счастье, что он недоразвитый, а то ведь его родителями занялись бы компетентные органы
— Интересно, что наш Додик имеет против Ленина, — удивился дядя Арон. Додик сказал, что Володя Ульянов в детстве был кудрявым мальчиком, а когда он вырос, и врачи стали давать ему галоперидол от галлюцинаций, то он тут же полысел. Ужас, какой! Наш любимый вождь революции и этот отвратительный галоперидол, который дают психопатам.
— Ничего страшного, — засмеялся дядя Арон, — чтобы стать психопатом большого ума не надо. И кто от этого застрахован. Все пьют галоперидол. И даже Леонид Ильич Брежнев. Я слышал по «Голосу Израиля», что он регулярно принимает транквилизаторы, чтобы не так нервничать, из — за того, что в стране форменный бардак.
Так эта пионервожатая тут же сообщила в КГБ, и дядю Арона вызвали на профилактическую беседу. Ему там сказали, что если он не перестанет молоть всякую чепуху про Леонида Ильича, то ему устоят бесплатную путёвку на курорт в Мордовии, где вечно мёрзлая картошка, а комары грызут и сосут кровь круглосуточно.
Раньше у дяди Арона была астма и он, когда кашлял, аж весь синел, задыхался и плевался. А тут он так испугался, что астма куда-то подевалась, зато получил заикание первой категории. А меня директор школы запер в закрытом отделении моей родной психушки, чтобы я других детей не разлагал.
А в психушке начался месячник по повышению политической культуры среди умалишённых. Лекции стали читать о том, как члены нашего Политбюро, и лично товарищ Брежнев, делают все, чтобы советские психи жили счастливо назло проклятым империалистам и сионистам. Нам объяснили, что это такие евреи, которые из СССР давно уже сбежали, и тем евреям, что пока ещё остались и ждут удобного момента, чтобы сбежать, вредят, чем только могут. И портреты членов Политбюро везде поразвешивали: в коридоре, в столовых, в кабинетах врачей. Нашей палате Суслов достался. Худой такой дядечка в очках. И чего-то я заметил, что нашим больничным мухам он особенно понравился. Ни на одном портрете вождей столько мух вместе не собиралось. И мне, почему-то, так жалко стало этого Суслова. Плохо жить, когда тебя никто не любит. Наши знакомые евреи его прозвали "глиста в маринаде”, а русские (я сам слышал) — туберкулёзник долбанный! А один дядечка, не русский, нацмен-кавказец горный, зашёл в нашу палату, увидел портрет Суслова, кулаком ему погрозил и сказал не хорошо: «козел задроченный»!
И я тогда решил написать дядечке Суслову письмо. Взял и написал так: «Самому худому члену нашей родной Коммунистической партии”. До сих пор не пойму, почему она мне была родная? У меня фамилия Ортопедов. У неё — КПСС. Совсем даже не русская фамилия. Написал я дядечке Суслову, что мой папа, дядя Арон и другой мой дядя Яша обозвали его глистой в маринаде. А я в консервах никаких глистов не нашёл, там одна тюлька валяется. И я знаю, почему он такой худенький, аж смотреть противно, потому что другие члены Политбюро забирают у него еду. У нас в психушке сильные дети всегда забирали еду у слабых. И я ему посоветовал иметь за пазухой мешочек, куда можно конфетки, печенье прятать, ну все то, что родители приносят. А в конце написал: «Ты, дядечка Михаил  Андреевич, поправляйся, а то у Брежнева вон какая морда, аж в телевизор не помещается. И ещё написал, что в пионеры мне расхотелось, и, когда вырасту, то обязательно стану членом Политбюро, потому что все наши знакомые говорят, что у этих выживших из ума пердунов сладкая житуха, и им все продукты по талонам домой привозят. Так что, перди, дядечка Миша, на здоровье и наедай морду».
Спрятал я письмо в карман курточки и забыл про него. А когда меня выписали, то папа достал семейную путёвку в Москву на два дня. И мы на Красную площадь ходили. И дедушку Ленина навестили в гробу. Он лежит, как живой, но только очень заспанный, так что слова от него не добьёшься. А потом папа взял меня, сестру Симу, и мы поехали на метро на площадь. Она так и называется Старой, ну потому, что там, в Большом доме эти старые пердуны-члены Политбюро заседают и дядечку Суслова объедают.
Папа обещал нашему соседу Лукичу, бросить его письмо в почтовый ящик. Лукичу 30 лет ремонта в квартире не делали, и он половину своей жизни писал повсюду письма и, как сказала мама, он решил насыпать соли на это место нашим воришкам из горисполкома, где взятки руками и попкой хватают. А как можно попкой что-то схватить не понимаю. Она же только все назад выбрасывает, и у нее зубов нет, чтобы жевать. И глотать она не может.
Бросил папа конверт, и тут я вспомнил, что у меня письмо лежит в курточке. Я сделал вид, что шнурок завязываю, отстал от них понарошку, и кинул письмо в ящик.
Прошло недели две, а может больше, и вдруг под вечер приехала машина из КГБ, и меня с папой отвезли к их начальнику. Папа в приёмной остался, а меня привели к дядечке генералу. Он весь в погонах и пуговицах блестящих и другие дядечки в штатском вокруг стола сидят. Генерал спросил:
— Скажи нам Додик Ортопедов, это ты написал? — и мое письмо показал.
— Я написал, а что ошибок много?
— В каждом слове хватает. Но скажи правду, как ты ухитрился это письмо отправить в Москву в ЦК КПСС?
— Я его не отправлял. Я его бросил в ящик.
— Поедем, покажешь нам этот ящик.
— Не покажу, потому что он далеко отсюдова.
— Значит, этот ящик не в Симферополе?
— Ну как письмо может без конверта ходить? Вы же без штанов не ходите и письма тоже.
Рассказал я, как бросил письмо в Москве, в почтовый ящик.  
Генерал покачал головой и сказал:
— Видите, товарищи, враги нашего строя используют любую возможность, даже больных детей привлекают, чтобы нам нагадить и скомпрометировать руководство партии. И за всем этим прячутся взрослые. Мы ещё хлебнём горя с этим сионизмом.
— Скажи, мальчик, — спросил генерал, — у вас есть родственники?
— Конечно есть. И здесь, и там. Тётя Лиля, дядя Яша, Григорий Моисеевич — там и ещё вредный дядя Меламед.
— Где там?
— Тётя Лиля и дядя Меламед — в Израиле, а Григорий Моисеевич — там, на кладбище отдыхает.
— А скажи, по-пионерски, честно, кто из взрослых тебя подговорил это письмо написать? Ну, например, этот Меламед?
— Никто не подговорил. А мой папа не любит дядю Меламеда и всё время шутит:
— Меламед, Меламед, хрен тебе на обед, а то самое на ужин!
— Чего на ужин?  — спросил генерал и стал очки платком протирать.
— Ну, эти штуки, которые под хреном висят у всех дядек. Ну, эти помидоры волосатые. А что у вас таких совсем нет?
Генерал покашлял и сказал:
— Мальчик, конечно, полный дегенерат, но за всем этим скрывается искусная режиссура.
Потом он с папой о чем-то долго говорил. И на другой день такое началось. Папу на работе заклеймили и сказали, что никогда больше путёвку от профсоюза в Москву он не получит. Статья была в газете о слабой политико-воспитательной работе среди учащихся моей спецшколы. Директора с работы сняли, парторга задвинули, а старшая пионервожатая стала директором, потому, что не приняла меня в пионеры и вовремя сигнализировала, что я аполитичный.
Петер аж за голову схватился:
— Так это такие как ты СССР и КПСС развалили, а все почему-то на Ельцина думают? Так тебе должны за это пособие дать и официально объявить жертвой политической интриги КПСС и КГБ. Да этот Бин Ладен, который в Дрездене туалеты драит, в сравнении с тобой — просто засранец. Я все это опишу по-немецки и отправлю в Бундестаг. Да мы с тобой такую политическую партию организуем, что все наши болтуны-депутаты от зависти лопнут.
Три дня он это письмо писал, а потом вложил в конверт и бросил в почтовый ящик, что стоит у входа в больницу. Через две недели старшая медсестра сказала Петеру собираться и его куда-то увезли. Может, отправили в Дрезден ловить Бин Ладена, а может, куда подальше, где его еще не лечили.
А меня несколько врачей и один профессор смотрели, в глаза заглядывали, по коленкам молоточком стучали. Я даже не слушал, о чем это они говорят, потому что ни бельмеса по-немецки не понимаю.
Потом пришёл врач, наш русский, кто диплом свой подтвердил и здесь же работает. В Германии. кто свой диплом подтвердил или инвалидность получил, или умалишённым числится, чувствует себя очень нормально. На эту двухевровую работу, как мой папа говорит: пить воду с варёных яиц, не берут. А зачем её пить, когда пива, кока-колы и минералки навалом?
— Ваши старые диагнозы полностью подтвердились, — объяснил врач, — Выпишу я вам все те же препараты. Вы тафил, кстати, попьёте.
— Я от него чешусь, доктор.
— Лучше здесь чесаться и дружить с тафилом, чем на бывшей Родине лапу сосать, — улыбнулся врач, — галоперидольчик попринимаете.
— А не будет со мной, как с Лениным? Он ведь тоже галоперидол принимал, полысел, и все говорят, умер в страшных мучениях. 
— Постарайтесь, голубчик, разрушить эти навязчивые образы вождей, которые вас преследуют с детства. Ну, зачем они вам сдались: Ленин, Сталин, Брежнев. И, вообще, старайтесь меньше думать о политике. И ваша болезнь не будет давать рецидивов. Кстати, Ленин отравился не галоперидол ом. Его тогда и в помине не было. Его отравили по указанию Сталина обычным ядом. Так что не грешите напрасно на проверенное и надёжное лекарство.
А когда меня выписали, я подумал, какое все же счастье, что меня тогда не приняли в пионеры. И что я не стал, как Суслов, членом Политбюро. Это уж точно, там бы меня отравили за милую душу.

Эльдар Солис