В начале 50-х годов элита обеих столиц облюбовала рижское взморье. Название Юрмала в нашем обиходе появилось значительно позднее. С детства мне запомнились звонкие, как в считалке, объявления в приморских электричках , отправлявшихся с пригородного вокзала Риги — Дубулты, Майори, Дзинтари с роскошными песчаными пляжами, а также Кемери со знаменитыми санаториями и грязелечебницей. Однажды, кажется, ещё в 1949 году, там лечился мой дед.
В начале пятидесятых годов мы всей семьёй провели один сезон в Майори. Память сохранила лишь вид роскошной клумбы, с которой я, назло ворчливой хозяйке, срывал понравившийся мне цветок, и с тем, чтобы загладить свою вину, преподносил его бабушке или маме. Отчётливо сквозь незаметно пролетевшие шесть десятков лет вижу их прогуливающихся вдоль бесконечного пляжа на вечернем променаде в глубоко запахнутых длинных, доходящих до щиколоток разноцветных халатах из набивного японского шелка. (У мамы — бордовый, а у бабушки — темно-синий, почти чёрный с неизменными вышитыми розами). Такой наряд на курорте был в те годы последним писком моды. Вспоминаю, как гостившая у нас на даче, младшая из Альтшулеров — Тамара, студентка Педагогического института имени А.И. Герцена, втайне от моего деда угощала меня мороженым, которое всю жизнь было моим любимым, но и вечно запретным лакомством — сказывался особый медико-географический феномен, именуемый врачами старой школы «ленинградским горлом».
C мороженым странным образом связан ещё один яркий кадр из разрозненного видео ряда моих детских впечатлений. В один из жарких июльских дней я гулял с дедушкой по тенистой дорожке, шедшей вдоль пляжа. Впереди показалась раскрашенная тележка с искусственным льдом, доверху заполненная заветным пломбиром. За мороженым чинно выстроилась небольшая очередь. Я жалобно посмотрел на деда, и почувствовал, что на сей раз он не сможет мне отказать. Заглядевшись на продавщицу в широкополой соломенной шляпе, которая с быстротой и таинственностью факира обменивала какие-то смятые бумажки на столь желанный стаканчик, я сначала не обратил внимания на необычную троицу, стоявшую перед нами. Высокий пожилой дяденька в непривычном курортном костюме с двумя маленькими девочками по бокам. Они смешно цеплялись своими ручонками за длинные пальцы старика. Только, когда незнакомец медленно рассчитавшись, отошёл на несколько шагов, дед мой, наклонившись, шепнул мне: запомни, сегодня мы стояли в очереди за самим Александром Вертинским. Спустя много лет, услышав прелестную песенку «Доченьки», я, конечно, вспомнил про ту мимолётную встречу с великим и обожаемым мною артистом.
Неожиданно извлёк из лабиринтов памяти фамилию Шмакалов. И сразу возник образ высокого русского красавца, директора или главного инженера какого-то крупного рижского завода. Мне было четыре года и, конечно, я не задумывался, почему он часто заезжал к нам на дачу, и с ветерком катал нас с мамой на своей белой служебной «Победе». Моей маме шёл тридцать второй год, и, несмотря на гибель уже в первые месяцы войны её суженого Оси Воркунова, на сложные отношения и последующий развод с моим отцом и, наконец, уже ощущавшуюся атмосферу махрового антисемитизма, она оставалась веселым, коммуникабельным человеком и яркой, привлекательной женщиной. Взрывной, неровный характер Наты Альтшулер ничуть не отражался на широком круге ее друзей и знакомых, сузившимся лишь по мере прогрессирования тяжёлой и, поныне практически неизлечимой, болезни. Взращённая любовью удивительных родителей, дедушек и бабушек, она до конца своих дней сохраняла черты избалованного ребёнка, что не помешало ей стать не только замечательной мамой и самым близким моим другом , но, и со временем, как это неудивительно, вполне благожелательной свекровью.
Самым популярным заведением тех лет в Прибалтике был ресторан с загадочным по тем временам иностранным названием «Лидо». Лишь спустя много лет я узнал, что Лидо — архипелаг, состоящий из маленьких песчаных островков, отделяющих Венецианскую лагуну от собственно Адриатического моря. Самый большой из них облюбовали кинематографисты для проведения ежегодного Венецианского фестиваля.
Фактически это было первое варьете в послевоенном Советском Союзе, хотя сам этот термин для предприятия общественного питания по идеологическим соображениям не мог быть использован. Кстати, и знаменитое парижское кабаре с тем же названием возникло сразу после войны в 1946 году.
В один из летних вечеров мой дед с бабушкой и мамой, принарядившись, отправились развлекаться, а я остался дома со своей няней, которая даже не пыталась укладывать меня спать, ибо прекрасно знала, что я буду дожидаться возвращения своих близких. Вернулись они поздно и в приподнятом настроении. Оказалось, что кроме предусмотренного в программе представления и заранее заказанного меню, посетители получили на десерт приятный подарок. Среди гостей «Лидо» был замечен популярный эстрадный исполнитель песен и романсов Михаил Давидович Александрович. Его бархатный голос с начала 40-х годов часто звучал и по радио и с граммофонных пластинок. Биография Михаила Александровича необычна. Уроженец Прибалтики, он уже в детстве стал профессиональным исполнителем еврейских песен. Концерты одаренного мальчика с огромным успехом проходили во многих странах Европы. Подзабывшему нашу недавнюю историю читателю поясню, что был он гражданином независимой Латвии, в ту пору еще не входившую в Советский Союз. В 1934 году молодого певца приглашают в Англию, где он становится кантором Манчестерской синагоги. Одновременно он продолжает совершенствовать свое мастерство под руководством итальянского певца Беньямино Джильи. Уроки великого тенора не прошли даром. Богатый репертуар Александровича расширился за счет неаполитанских песен. В 1937 году певец возвращается в родную Прибалтику, правда не в Латвию, а в тогдашнюю столицу Литвы — Каунас. Хоральная синагога «Оэль Яаков» приняла известного певца с распростёртыми объятьями. Впрочем, будучи светским человеком, он продолжает выступать с сольными концертами и даже исполняет заглавные партии Ленского и Альмавивы в городской опере.
В 1940 году Литва на основании секретных протоколов Молотова - Риббентропа стала частью СССР, и работа популярного певца в синагоге явно не украшала его анкету. Перед самым началом войны Александрович становится солистом Белорусской госэстрады. Выступления перед бойцами Закавказского фронта, гастроли в Тбилиси, Баку, Ереване, и, особенно, его знаменитый сольный концерт 5 июля 1943 года в Москве принёс артисту всесоюзную известность. Самое удивительное, что спустя пять лет после московского триумфа, человеку с такой явно не советской биографией присуждается Сталинская премия. Я отвлекся от своего репортажа из «Лидо» не столько с целью воздать должное полузабытому кумиру середины прошлого века, сколько в попытке воссоздать ту атмосферу надежды, которая возникла среди посетителей ресторана, когда по их убедительной просьбе на сцену вышел Михаил Александрович, и, вместо арий из опер или неаполитанских романсов, запел популярные еврейские песни на языке его детства — идише.
Напомню, что речь идёт о лете 1951 года, когда борьба с «безродными космополитами» была в самом разгаре. За предшествующие два-три года был разгромлен Еврейский антифашистский комитет и зверски убит его председатель — великий актёр и режиссёр Соломон Михоэлс. Был закрыт созданный им популярный Еврейский театр ГОСЕТ. Были разогнаны редакции журналов и альманахов, издававшихся на идише. Разорваны дипломатические отношения с государством Израиль. Начались первые аресты в преддверии «дела врачей». Трудно было представить, что лауреат Сталинской премии без всякого разрешения свыше, на свой страх и риск, исполнит знакомые песни на фактически запрещённом в Советском Союзе языке европейского еврейства. В душе слушателей царил восторг, а на глазах заблестели слезы. Именно в таком состоянии и вернулись тем вечером с импровизированного концерта дедушка, бабушка и мама. Как хорошо, что я их тогда дождался!
Года через три пальма первенства среди прибалтийских курортов перешла от нынешней Юрмалы к элитной литовской Паланге и более скромному эстонскому Пярну.
