Когда заканчивается лето.

                                                                 "Лето умрет раньше всех, лето уже умирает. Лето во что-то верит.        поэтому умирает так смело. Лету нисколько себя не жаль - оно что-то знает. Оно знает, что оно будет снова! Оно умрет совсем ненадолго, а потом снова родится. И снова умрет... Оно привыкло. Хорошо, если бы я привык умирать и рождаться. Как это грустно и как весело!.."

                                                                                                                                               (Сергей Козлов).

                     Воспоминания абитуриента.

Летом 1963года мы снимали двухкомнатную квартиру в современной пятиэтажке на Комсомольской улице в Зеленогорске. В соседнем доме жил со своими родителями мой тогдашний друг – скрипач Виктор Лисняк. Ему было уже семнадцать, и он увлекался "Опытами” Мишеля Монтеня. Вокруг нас быстро образовалась огромная компания, в основном, состоящая из старшеклассников, хотя, помнится, были и студенты Ленинградских технических вузов и учащиеся музыкальных училищ. В солнечные дни все мы встречались на пляже, купались, играли в карты. Дорога к заливу вела через парк культуры и отдыха. До сих пор вижу эти дорожки и аллеи, где на скамейках в тени или под зонтиками сидели наши дедушки и бабушки. А родители, правда больше мамы (отцы были далеко не у всех ) - совсем еще молодые, проводили время примерно также как и мы – загорали, плавали и, конечно, без умолку говорили - обсуждали новости, рассказывали анекдоты, вспоминали школьные годы. Пожалуй, они, пережившие страшную войну, были веселее нас. В то памятное для меня лето я приобрел много новых знакомых и друзей. Большинство из них в 70-80-ые годы покинули нашу страну, и проживают сейчас на пространстве от США и Канады до Израиля, Южно- Африканской республики и даже Австралии. Пожалуй, самым колоритным в нашей шумной компании был Георгий Оганесян, смуглый выдумщик и весельчак, создавший для себя маску кавказца- ловеласа, готового в любой момент броситься в огненную лезгинку. На самом деле, рос он в семье русских интеллигентов, состоящей из дедушки , бабушки и мамы, а отца – красавца- армянина ,морского офицера ,служившего в Риге видел не так часто. И все же, Сулейман, как он всем представлялся, пошел по стопам отца, стал офицером- подводником, чуть не погиб во время пожара на подводной лодке, но, и списанный на берег, сохранил свой природный оптимизм и легкое отношение к жизни. В центре внимания нашего, в основном, мужского коллектива, была Наташа Левитина - невысокая брюнетка с чуть раскосыми карими глазами. Красавицей ее назвать было нельзя, но маленький носик и заметный темный пушек над ее капризной верхней губой, придавал ей удивительный шарм. Чем-то она напоминала героиню из неореалистических итальянских кинофильмов, пользовавшихся в послевоенные годы огромной популярностью. В Ленинграде мы были с ней почти соседями. Она жила вдвоем с мамой в коммунальной квартире на Озерном переулке, что в трех минутах ходьбы от Баскова. На лето они снимали комнату в деревянном домике, спрятавшимся за зеленью палисадника, на противоположной стороне нашей же улицы. Наташей были увлечены все мои новые приятели, но официально у нее был молодой человек- старшекурсник Кораблестроительного института. Для нас - 16- летних, этот, достаточно субтильный невысокий парень, воспринимался чуть ли не бретером, хотя больше был известен, как удачливый карточный игрок. Валерий - сын известного театрального деятеля (кажется, в те годы Бахрах-старший был директором Московского Театра им. Маяковского), вел богемный образ жизни, и вряд ли воспринимал кого-нибудь из нас, как своего возможного соперника. К неудовольствию Наташиной мамы, он часто наведовался в Зеленогорск, что, честно говоря, и меня тоже не радовало. Наташе, как и всякой представительнице прекрасного пола, конечно, льстило внимание, которым она была окружена, но при появлении Валерия, ее удивительное обаяние словно улетучивались. В ее поведении появлялась напряженность и искусственность, совершенно ей не свойственная. Вместе они не выглядели счастливой парой, и это оставляло мне какую-то слабую надежду.
Тем летом мне было не до шахмат. Играл я мало, ограничиваясь лишь блиц - партиями на открытом воздухе рядом с импровизированной игротекой, специально устроенной для поклонников интеллектуальных игр. Забивать козла, там было не принято. Места за столом шахматисты дружно делили с шашистами и картежниками. Впрочем , такие звезды преферанса, как Борис Гуревич или Вилли Дозорцев, предпочитали расписывать пулечку вдали от многочисленных зевак, в дачной тиши. Часы для игры мы приносили из дома, остальной инвентарь можно было взять в расположенной рядом летней библиотеке. Моими партнерами бывали и сверстники –Боря Гоберман, Юра Шерешевский, Саша Корсунский, и совсем юный талантливый свердловчанин Боря Мень, и специалисты по блицу старшего поколения А.Трескунов, В. Хотимлер. .Иногда, прямо здесь же, давали сеансы одновременной игры ленинградские мастера . В них участвовали местные и приезжие любители, к которым я уже себя не причислял, соглашаясь лишь на роль зрителя или добровольного консультанта. Сеансеру было крайне неудобно вышагивать вдоль длинного стола взад и вперед, перегибаясь через врытые в землю скамейки. Хорошо еще, если он был высокого роста, и мог дотянуться до фигур соперников, расположенных на восьмой горизонтали. Спустя 15 – 20 лет, когда по путевкам лекторского клуба, я сам выступал в знакомом парке в качестве лектора и сеансера, это неудобство ощущалось моим собственным позвоночником.
Лето, беззаботное лето последних школьных каникул осталось позади.
Надо было выбирать будущую профессию, а на первом этапе, хотя бы решить непростые вопросы, связанные с поступлением в институт. Надеюсь, что эти заметки будут читать не только мои сверстники, а для последующих поколений придется сделать небольшой историко-социологический экскурс.
В начале 60-х годов в СССР имелось три основных вида средних и средних- специальных учебных заведений, после окончания которых можно было поступать в высшие гражданские учебные заведения: общеобразовательные школы – одиннадцатилетки , школы рабочей молодежи с десятилетнем обучением и техникумы ( или училища, например, медицинские), по окончании которых , выпускник получал не только аттестат о среднем образовании , но и диплом по соответствующей специальности, причем красный диплом обеспечивал поступление в институт практически вне конкурса. При выборе наиболее подходящего варианта для юноши, надо было еще учитывать и, постоянно меняющееся, законодательство о призыве на военную службу.
После долгих семейных советов и раздумий было принято решение, оказавшееся для многих моих знакомых и соучеников, довольно неожиданным. Я ушел из физического класса элитной одиннадцатилетки в школу торгового ученичества, расположенную на улице Жуковского. Эта была одна из разновидностей школы рабочей молодежи, со сменной формой обучения. Естественно, я выбрал утреннюю смену. Cамым приятным в таком расписании занятий, было то, немаловажное для меня, обстоятельство, что к часу дня, я уже был дома. Со слов деда, мне было известно, что мудрый Уинстон Черчилль относился к заочному образованию, также как к заочному питанию. Но зато я был свободен! Наташа Левитина училась в одиннадцатом классе школы , расположенной неподалеку. Так что , я успевал встретить ее в половине девятого утра на углу улицы Радищева и Озерного, проводить до школы, а затем , свернув на Лиговку, вовремя прибежать к первому уроку. Тем более, что мои немногочисленные одноклассницы, работавшие в "Гостином Дворе” или в "Пассаже” в вечернюю смену, подтягивались на утренние занятия без особого энтузиазма. Конечно, подобная интенсивность учебы, не могла обеспечить тот уровень знаний, который был необходим для поступления в вуз. В чем же был смысл моей рокировки? Идея ее заключалась "в выигрыше темпа при потере качества”. Благодаря переходу в школу-десятилетку , я выигрывал год, и, в случае,( не дай Бог!) неудачи при поступлении в институт, теоретически сохранял право на еще одну попытку до призыва в Советскую Армию. С точки зрения моего деда, это обстоятельство перевешивало минусы фактически заочного обучения в школе торгового ученичества. Он считал, что при серьезных домашних занятиях , мне удастся самостоятельно ликвидировать пробелы в тех предметах, которые выносятся на приемные экзамены.
При этом возникала еще одна проблема юридического характера. Мне надо было обрести статус представителя рабочей молодежи , то - есть, устроится куда-нибудь на работу. Это требование носило достаточно формальный характер, но все-таки, какую- то справку с места трудовой деятельности надо было предъявить. Как всегда, выручила дедушкина смекалка. До войны он , как и его брат Яков Федорович, руководили полиграфическим факультетом в Промышленной Академии им. Сталина, где получала высшее образование новая советская номенклатура. Некоторым из бывших студентов этого своеобразного учебного заведения, удалось избежать репрессий периода культа личности, и во времена хрущевского правления, они заняли руководящие посты во многих отраслях промышленности, в том числе, и в полиграфии. До восстановления на работу в адвокатуре, моей маме приходилось подрабатывать в качестве корректора в одной из крупнейших типографий Ленинграда, во главе которой, стоял выпускник Промакадемии с необычной фамилией Гуля- Яновский. По просьбе моего деда, он не только принял меня на работу, но и разрешил мне брать верстку на дом. Задание мне выдавалось на целую неделю и корректуру мы читали дружно втроем -дедушка, мама и я. Особенно запомнился своей сложностью русско-шведский словарь, но за него и платили с надбавкой, как за научную или техническую литературу. Такой семейный подряд позволил мне осуществить давнюю мечту – обзавестись собственным магнитофоном. Сначала появились бобины с записями Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого. Увлекался я и русскими, и старинными цыганскими романсами, любил слушать очаровательные песенки Вертинского. Чуть позднее меня потрясли полные горькой иронии, мудрые и пророческие баллады Александра Галича. Тексты всех, постоянно звучащих в моей комнате, песен и романсов вскоре я знал наизусть. Но это не мешало мне слушать их снова и снова. Они звучали в моем мозгу и в школе, и на улице, и , даже, во время партий за шахматной доской. Они стали каким- то наваждением, без которого я не мог существовать.
Что касается шахмат, то за весь 1963-64 учебный год я сыграл всего несколько партий в командных соревнованиях, выступая то за Куйбышевский район, куда, по странному территориальному делению, входила четная сторона улицы Жуковского, то за ФСО "Динамо”, в котором я по – прежнему числился. В тот год моим шахматным кураторам стал Марк Александрович Фридман – деликатный и вкрадчивый человек, увлеченный коллекционер различных шахматных раритетов. Впоследствии, несмотря на большую разницу в возрасте , мы с ним подружились, и встречались на его новой родине в Иерусалиме, где ему было суждено прожить еще четверть века. Чемпионаты города среди районов были в те годы очень популярны. Именно на этих массовых соревнованиях я приобрел немало новых шахматных друзей. Прежде всего, отмечу Александра Чумаченко, с которым мы неразлучны уже почти полвека.
Сменился мой тренер-организатор и в спортивном обществе. На смену легендарному коллекционеру В. Домбровскому пришел бывший директор Городского шахматного клуба милейший старичок Яков Михайлович Криман, в старинной квартире которого на Чайковской улице я стал бывать довольно часто. Спустя много лет, будучи заместителем Председателя городской шахматной федерации, я попытался помочь Якову Михайловичу сохранить жилплощадь - эту главную ценность советского периода, для его потомков. Моя беседа с начальником Паспортного стола Ленинграда - генералом – держимордой, судя по всему, махровым антисемитом, чуть не закончилась для меня крупными неприятностями. Во всяком случае, за всю мою жизнь, ни одно официальное лицо не разговаривало со мной в таком угрожающем и хамском тоне. Впрочем, кого только не испортил проклятый квартирный вопрос?
Однако, время шло, неумолимо приближался момент подачи документов, а судьбоносный выбор конкретного вуза, так и не был сделан.
Здесь предстояло решить уравнение со многими неизвестными.
Итак, с чем же я подошел к этому ответственному, можно сказать , кульминационному моменту моей юности ? Я был увлечен поэзией, авторской песней и Наташей Левитиной. Вполне нормальный набор для шестнадцатилетнего ленинградца из интеллигентной семьи. Учеба в школе давалась легко. Из естественных наук, больше всего мне нравилась химия. Но, мои интересы лежали в области гуманитарных дисциплин. Если бы можно было начать жизнь заново, сегодня я бы без сомнения избрал стезю адвоката. Но, в те времена подобные планы выглядели, мягко говоря, иллюзорными. Надеюсь, что мою неосуществленную мечту, претворит в жизнь дочь Ася– студентка юридического факультета Петербургского университета. В середине 60-х годов, несмотря на внутриполитическую оттепель, попасть на дневные отделения гуманитарных факультетов ЛГУ с моими анкетными данными было практически невозможно. Кроме того, при поступлении на юридический факультет ( также, как и на факультет журналистики) требовался 2-3 летний стаж работы по специальности. Надо сказать, что эти дискриминационные правила были всем хорошо известны и воспринимались, как данность , без возмущения и протеста. Чтобы не выглядеть чересчур субъективным, придется вновь процитировать воспоминания Ларисы Найдич о проблемах поступления в вуз Марка Сермана _ сына известных ленинградских филологов Ильи Сермана и Руфи Зевиной ( Зерновой), репрессированных одновременно с Ахиллом Левинтоном:
"Позже мама помогала Марику в драматический момент, когда он готовился поступать в университет на Востфак. Евреев туда, разумеется, не брали, но могли сделать исключение, тем более что Марик шел как производственник: последние годы он учился в вечерней школе и работал на кораблестроительном заводе. Требовалось знать наизусть всю русскую историю, начиная с древнейшего периода, когда "наши предки" жили в лесах, и до последних съездов КПСС. Я до сих пор считаю, что запомнить всё это невозможно. Мама была мастером придумывать "мнемонические правила". Я помню, как она учила Марика истории народовольцев: "Вот идешь по Невскому от Адмиралтейства. Какая улица будет слева? - Правильно, молодец. А потом какая?". Сегодня этим улицам возвратили их исконные названия, так что эта мнемоника не годится, но и история несчастных террористов, убийц-романтиков, надеюсь, не занимает больше такого места в школьной программе.”
Как у многих представителей моего поколения, творческая и человеческая судьба Марка Сермана совершила зигзаг, и абитуриент Востфака ЛГУ, сделал карьеру в Нью-Йорке в качестве кинооператора и фотохудожника.
В качестве альтернативы недоступного Университета мог рассматриваться Педагогический институт имени Герцена, где после борьбы с космополитизмом, нашли приют ведущие профессора – гуманитары Ленинграда ( например, Ефим Эткинд ), однако там была уже ликвидирована военная кафедра.
За время моего обучения в вузе система отсрочек от воинского призыва менялась два или даже три раза и , предвидеть будут ли забирать студентов в качестве рядовых во время учебного процесса или позволят им предварительно получить дипломы, было просто невозможно. Те же проблемы возникали и в случае выбора факультета театроведения Института Театра, Музыки и Кинематографии( ныне – Академия Театрального Искусства), куда по стопам своего дяди – Анатолия Альтшуллера я также стремился поступить.
Итак, я оказался витязем на распутье: гуманитарная дорога была практически недоступна, солидные технические вузы, сохранившие военные кафедры, не только отвращали черчением, но и мало прельщали математикой, к которой я относился с уважением, но без всякого интереса. На престижные естественно - научные факультеты ЛГУ – химический, или , тем более, модный, физический, "инвалиду пятого пункта”, поступление могло обеспечить только чудо.
Взвесив все эти соображения, я принял компромиссное и, довольно неожиданное, решение,- подавать документы в Первый Медицинский институт, где гендерная принадлежность , по слухам, могла скомпенсировать национальную. Большинство абитуриентов этого старейшего учебного заведения составляли девушки, а стране необходимы были врачи, которых, в случае необходимости, можно будет призвать в армию.
Профессия врача была в нашей семье всегда очень уважаема. Я и сейчас считаю , что русские доктора, несмотря на многочисленные проблемы нашей медицины, - лучшие в мире. Кроме того, важным аргументом в моем выборе было то обстоятельство, что при поступлении в медицинские вузы надо было сдавать только два основных экзамена - по физике и химии, к которым я надеялся неплохо подготовиться самостоятельно.
Занятия с репетиторами, которые в те годы , начали входить в обязательную программу абитуриентов, у меня симпатии не вызывали. Может быть, сказался неудачный опыт. Ко мне был приглашен надменный и, потому, дорогой, доцент с физического факультета Университета. Методика его работы заключалась в следующем. Он проходил в мою комнату, и без всякого теоретического вступления, предлагал мне решить какую-нибудь сложную задачу, а сам, удобно расположившись в кресле, погружался в чтение свежей газеты. Ход моих мыслей его интересовал мало, а поторапливать меня с ответом, для него не было никакого резона,- он действовал согласно старой народной мудрости: "Солдат спит – служба идет”. После двух занятий мы с ним распрощались.
В середине мая занятия в школе , в основном, заключались в натаскивании учащихся для сдачи выпускных экзаменов. Но здесь меня ожидал неприятный сюрприз. Накануне своего 17-летия я заболел детской болезнью – ветрянкой, и на первом экзамене - по русскому языку и литературе – мое лицо напоминало портреты художника – пуантилиста Пола Норманселла, с той только разницей, что все точки на нем, были нанесены одной ядовито-зеленой краской. Не могу сказать, что болезнь способствовала творческому процессу, но сочинение на тему” Лирический герой в поэмах Владимира Маяковского”, я писал с удовольствием. Как бы я хотел прочитать эти экзаменационные листочки! Может быть, они до сих пор пылятся на полках кого-нибудь архивного шкафа . Хотя, вряд ли . Давно уже нет ни школы торгового ученичества, ни районного отдела народного образования, ни самого Куйбышевского района, впрочем по ним ностальгия меня не мучает.
В школьном табеле у меня были пятерки по всем предметам, и я надеялся завершить свое обучение в школе рабочей молодежи с золотой медалью. В 1964 году этот знак отличия особенных льгот при поступлении в вуз не давал, но при прочих равных условиях, обеспечивал его обладателю определенное преимущество.
Однако, меня ожидал непредвиденный и неприятный сюрприз. За мой восторженный опус о лирике Маяковского мне "вкатили” тройку. Это была первая тройка за десять школьных лет. Абсурдность такой оценки, особенно, на фоне работ моих одноклассниц, была очевидна, но учителя выполняли наказ своего руководителя. Это была единственная возможность,- оставить меня без золотой медали, и они ей воспользовались. Снизить отметку за русский язык было просто невозможно, так как в моем сочинении не было ни одной, даже синтаксической ошибки, а поставить мне "удовлетворительно” на любом устном экзамене в присутствии комиссии, они побоялись. Когда я обратился за разъяснениями к директору школы – отставному военному,- он ответил мне открыто и без обиняков: ” Я знаю, что вы вместе со своими друзьями Львом Гайцгори, Леоном Песочинским и такими же, прочими, пришли в нашу школу за медалями, но у меня вы их не получите.” Почувствовав, что в своей откровенности, он явно переборщил, опытный администратор , сослался на новое постановление, согласно которого, претенденты на медаль должны проучиться в данной школе не менее двух лет. Сдав все остальные экзамены на отлично, вместо положенной мне серебряной медали , я был удостоен, в качестве компенсации, Похвальной грамоты, которая не имела никакой юридической силы. Все же, я сохранил ее на память.
После получения аттестатов зрелости и вышеприведенного документа, наша компания демонстративно покинула выпускной вечер и направилась в ресторан гостиницы "Октябрьская”, где за бутылкой водки и распрощалась со школьным детством. Моих товарищей по школе я давно не видел, но знаю, что, несмотря на все препоны, они доказали право на неполученные медали. Леон Песочинский стал известным математиком, профессором Университета в Калифорнии. Михаил Круглов ( Вайнштейн)- защитил докторскую диссертацию по физике в Ленинградском Университете, был депутатом Ленсовета, возглавляемым Анатолием Собчаком. Этот список можно при желании продолжить.
Предстоящие вступительные экзамены не нарушили нашей дачной традиции, и мы сняли квартирку в центре Зеленогорска. Но прежде, чем выехать на дачу, надо было подать документы в приемную комиссию намеченного Медицинского института. Здание вуза находилось на Петроградской стороне, куда мы и отправились на трамвае с моим дедом. Абитуриентов на удивление было не много, и вскоре я оказался у столика секретаря приемной комиссии. Бегло просмотрев мое заявление и школьный аттестат, она погрузилась в изучение моего паспорта. Дойдя до контрольного пункта, она неожиданно вернулась к моему аттестату, и задала вопрос о моей работе. Трудовой книжки в типографии я не оформлял, у меня была с собой лишь справка. Важность этого упущения обнаружилась через сорок с лишним лет при начислении пенсии. Именно по этой причине, пять лет обучения в вузе не были включены в мой трудовой стаж. Но тогда годы в столь нереально далекое будущее я не заглядывал.
Нащупав слабость в моей позиции, секретарь продолжила наступление: "А где ваша характеристика с места работы, вы же, заканчивали школу РАБОЧЕЙ молодежи?”
В перечне необходимых документов таковая не значилась, но вступать в спор было явно бессмысленно.
-" Без характеристики, я у вас документы принять не могу”-это был приговор.
Получить требуемую справку было невозможно, так как на временной "надомной” службе я не вступал ни профсоюз, ни в комсомол, а без подписей руководителей этих структур, выдать характеристику при всем желании, не рискнул бы и знакомый директор.
Я вышел к деду, ждавшему меня на улице, абсолютно обескураженный. Здесь же на трамвайной остановке, спонтанно, было принято решение подать документы в Технологический институт имени Ленсовета. Не теряя времени, мы решили отправиться прямо туда.
Лишь тогда, когда мое заявление, без всяких проволочек, было подшито в общую папку, до моего сознания дошло крайне неприятное обстоятельство. Кроме экзаменов по химии и физике, предстояло дополнительно ( по сравнению с медицинским институтом) выдержать два испытания по математике. Подготовка по этой дисциплине не входила в мои первоначальные планы, мгновенно изменившиеся не по моей воле. За оставшиеся какие-то четыре недели, надо было не только повторить весь теоретический курс, но и приобрести навыки решения математических уравнений для письменного экзамена. Задача, учитывая уровень преподавания в сменной школе,- почти невыполнимая. Стоит еще добавить, что в связи с переходом из одной школы в другую, в моих знаниях по ряду дисциплин имелись серьезные лакуны. Так, тригонометрию и оптику, за счет нестыковки программ, я вообще не изучал, что чудом не привело меня к катастрофе на экзамене по физике.
Не помню уж по чьей рекомендации, направился я к опытной учительнице, которой предстояло за рекордно короткое время натаскать меня в решении заданий по всем разделам математики. Первый визит на урок к Софье Моисеевне произвел на меня тяжелое впечатление. Прежде всего, мне необходимо было разобраться с огромным количеством звонков и звоночков, расположенных на входной двери старинной петербургской квартиры. Найдя искомую фамилию, я аккуратно нажал на соответствующую кнопку, звука звонка я не услышал, но через некоторое время, тяжелая дверь распахнулась, и я увидел миловидную женщину среднего возраста с встревоженными библейскими глазами. Она поздоровалась со мной шепотом и пригласила меня пройти в ее комнату. В этом путешествии по коридорам и внутренним лесенкам квартиры неопределенной геометрической формы, она передвигалась на цыпочках, дабы не дать соседям лишнего повода для разговоров о ее незаконной деятельности. Указ о нетрудовых доходах был принят значительно позднее, но всякая частная практика (врача, адвоката или репетитора ) находилась под запретом. Главными осведомителями в таких делах были , конечно, соседи по коммунальной квартире. Впрочем, находились доброжелательные граждане и среди дипломированных коллег.
Похожую дверь, в детстве мне приходилось видеть довольно часто. Особенно, запомнилась характерная фамилия Погромкина, напечатанная на полоске из картона и присобаченная к кнопке одного из звонков на мощной дверной груди. Рядом с ней некоторым диссонансом выглядела надпись, выведенная крупным гимназическим почерком, – А.И. Люксембург. Эта входная дверь много лет подряд вызывала у меня стойкую ассоциацию с сильной зубной болью. Объяснение подобного странного феномена вновь потребует отклонения от хронологической линии моего повествования.
На углу Невского проспекта и набережной реки Фонтанки долгие годы проживала двоюродная сестра моей бабушки – Анна Иосифовна Люксембург. Окна ее комнаты на втором этаже, занавешенные в любое время дня и ночи тяжелыми, непроницаемыми для чужого глаза, гардинами, располагались как раз над знаменитой в городе Аничковой аптекой. Судьба тети Ани ( которую мы все любили , хотя и именовали за глаза довольно грубо – Hanka –die Mischugene) достаточна характерна для представителей ее поколения, вырвавшихся из затхлого мирка черты еврейской оседлости.
В конце XIX- начале ХХ веков провинциальная молодежь иудейского вероисповедования стремилась любой ценой получить образование, с тем, чтобы впоследствии занять в социальной иерархии место, соответствующее ее знаниям и способностям. У таких пассионариев из местечек было три пути для достижения своей цели.
Первый, внешне самый простой и доступный – принятие государственной религии - православия. Многие иудеи ценой вероотступничества, сделали прекрасные карьеры в русской науке, искусстве и, даже на государственном поприще. Но при этом, как правило, их ждало трагическое духовное одиночество. Они проклинались родными и близкими, а в новой идеологической среде, также не становились своими, и часто воспринимались как ненадежные неофиты. Недаром, великий знаток русского языка и ярый юдофоб Владимир Иванович Даль с удовлетворением включил в свой сборник пословицу:” Жид крещеный, что вор прощеный”.
Второй путь, который избрал вместе со многими своими героями, представитель культуры на языке идиш, ставший классиком мировой литературы, замечательный писатель Шолом – Алейхем,
вел через океан в Соединенные Штаты Америки. Но далеко не каждая семья была готова покинуть родину и отправиться в рискованное и дальнее путешествие.
Третий путь – это получение высшего образования за рубежом, что в дальнейшем обеспечивало право на проживание и работу в столичных городах Российской Империи – Санкт - Петербурге, Москве, Киеве. Однако, такое могли позволить себе лишь дети из обеспеченных семей, которых в черте еврейской оседлости, было не так много.
После успешного окончания женской гимназии в Ковне ( ныне –литовский город Каунас), Анна приехала к своим столичным родственникам с целью поступления в медицинский институт. Родители моей бабушки приняли провинциальную племянницу очень радушно, но даже мой прадед, носивший звания Потомственного почетного гражданина Санкт- Петербурга и Поставщика Двора Его Величества, не имел законной возможности оставить жить у себя родственницу иудейского вероисповедования. Пришлось прибегнуть к унизительной, и мало приятной , уловке, которая позволяла будущей студентке остаться в столице. За определенную мзду полицейский чин оформил девице Анне Люксембург желтый билет, а проституция, согласно Уложению, была отнесена к тем видам ремесел, которые давали право жительства в крупных городах России.
Парадоксально, что подобные средневековые законы, искусственно и недальновидно созданные власть предержащими, продолжали действовать в стране, которая на все парах мчалась в развитый капитализм. В конце концов, они и привели цвет еврейской молодежи, в русскую революцию. Но это тема для специального исследования.
Успешно закончив стоматологический факультет, Анна стала хорошим зубным врачом и до войны работала в обычной ленинградской поликлинике. Замуж она не вышла , но на ее плечи легли заботы по воспитанию детей рано умершей сестры. Ее племянник Иосиф закончил Высшее мореходное училище , получила высшее образование и его сестра Ада. Всю войну Анна Иосифовна проработала в полевых госпиталях, дойдя с нашей армией до Вены. В родной город она вернулась в чине майора медицинской службы, а ее китель украсили многочисленные награды. Поселилась она в огромной коммунальной квартире, но зато могла любоваться из своих окон знаменитыми на весь мир, клодтовскими конями.
Официальная зарплата врача была мизерной, и тетя Аня подрабатывала дома частной практикой. Ее комната была разделена на две части. Прилегающая к входной двери половина служила для нее жилым помещением , т.е. и столовой, и спальней, а вот, сокрытая от любопытных взоров перегородкой, вторая половина использовалась в качестве стоматологического кабинета.
В углу у окна располагалось зубоврачебное кресло, напоминавшее экспонат из музея по истории инквизиции. Механическая бормашина издавала скрежет, который мог бы теперь использоваться в саунт треках для фильмов- ужасов. В отсутствии пациентов все это пыточное оборудование было покрыто большим белым покрывалом и напоминало огромный бесформенный сугроб.
В детстве и юности немало часов пришлось мне просидеть в этом кресле. Анестезия при лечении зубов тогда не применялась, так что воспоминания об этом законспирированном кабинете у меня не самые приятные. К моему удивлению, среди пациентов тети Ани были известные в городе люди – профессора и даже академики. Так, однажды в ее коммуналке я встретил выдающегося биохимика и физиолога Евгения Михайловича Крепса. На прощание, он с благодарностью поцеловал Анне Иосифовне руку.
Моя бабушка дружила с сестрой академика, но лишь спустя много лет я узнал, что Евгений Михайлович был одноклассником Осипа Мандельштама и Владимира Набокова по Тенишевскому училищу.
Как много интересного мог бы он поведать о двух, столь разных, российских гениях! Но во времена моего детства эти великие имена были не в почете.
В разгар хрущевской оттепели Анна Иосифовна возобновила переписку с многочисленными родственниками, разлетевшимися из Ковны по всему миру в эпоху революций и войн. Ее сестры и братья, кузины и племянники, обнаружились в Нью-Йорке и в Копенгагене, в израильском кибуце и в Париже, в Турине и в Лондоне. Первой ласточкой были скандинавские родственники- племянница Эстер с мужем- датским инженером. Они прибыли в Ленинград на круизном корабле. Рано утром, зайдя навестить Tante Аnnе , и , обнаружив на ее кухне обнаженного по пояс молодого мужика, умывающегося над раковиной, гости были явно ошарашены такой свободой нравов в Советской России.
- "Это твой друг?” – возможно деликатнее спросила гостья.
- "Что ты !”- воскликнула хозяйка. "Это мой сосед.”
- "Но , почему же он моется в твоей квартире ? У него, что нет в доме горячей воды?”
-"Да, нет! Просто он здесь тоже живет. У меня же коммунальная квартира.”– безнадежно попыталась объяснить растерянная тетя Аня. Датчане удивленно переглянулись и покинули места общего пользования.
Следующий контакт с родственниками проходил уже в Париже, куда Анна Иосифовна отправилась по приглашению своей кузины Ребекки. Получить разрешение на такую поездку даже ветерану войны, было не так-то просто. Надо сказать , что тетя Аня не только лечила зубы, но и была неутомимой общественницей. Стены ее комнаты были увешаны бесчисленными грамотами за общественную работу от жилищной конторы и отдела Куйбышевского райисполкома по санитарному состоянию и благоустройству.
Мой дед, относившийся к подобной деятельности, мягко говоря, с
иронией, предлагал развесить эти разноцветные листочки с печатями и подписями руководящего треугольника, в коммунальном сортире, с тем, чтобы их с уважением и завистью могли изучать бдительные соседи. Впрочем, при прохождении различных выездных комиссий, эти Почетные грамоты произвели впечатление на старых большевиков, и необходимые характеристики и резолюции были получены.
В Ленинграде еще подтаивал серо-коричневый снег, а парижан уже грело теплое весеннее солнце. К поездке тетя Аня подготовилась основательно. На свое единственное выходное платье она толстыми нитками, что называется насмерть, пришила все свои воинские и трудовые награды – ордена, медали и даже юбилейные значки, врученные ей в Жэке. В целом, иконостас выглядел достаточно внушительно. Распахнув подаренное богатыми родственниками норковое манто, она вышла на Елисейские поля на прогулку. Шуба была одета явно не по сезону, но зато, сверкающие на солнце золоченые профили Сталина на ее груди производили неизгладимое впечатление. В те годы, советский человек на французской улице и без подобных аксессуаров выглядел экзотикой. А эта невысокая сутулая еврейская старушка с гордо поднятой седой головой, отмеченная, столь непривычными для встречных регалиями, не могла не вызвать интереса и даже уважения.
"Натка! На меня заглядывались все мужчины Парижа!”- с восторгом делилась она впечатлениями с моей мамой, и на радостях, тут же передарила ей, модный тогда, кримпленовый костюм от тети Ребекки.
В середине 60-х годов проходя с мамой по Невскому проспекту, мы встретили всклокоченную и возбужденную тетю Аню, мчащуюся мимо нас на большой скорости с какими-то документами в руках.
Мама попыталась ее остановить: "Аня! Что случилось? Что с тобой?”
-" Вы что с ума сошли- закричала она на ходу-"Завтра же в Ленинграде будет Де Голль”
- Но, он же приезжаете не к тебе”, урезонивала ее мама.
– Я же должна проверить санитарное состояние всех общественных уборных в районе!”
-"Неужели, ты думаешь, что он захочет воспользоваться уличным сортиром?”- в чисто альтшулеровском стиле, попыталась снизить пафосность момента моя мама.
Но Анна Люксембург относилась к полученному заданию по-военному, к тому же, все еще надеялась, получить от Исполкома, как одинокая участница войны, положенную ей по закону отдельную квартиру. Ее мечта осуществилась , но прожила она в долгожданной новой квартире всего несколько месяцев. Похороны Анны Иосифовны были немноголюдны. Несколько оставшихся в городе родственников и парочка самых благодарных пациентов проводили военврача в последний путь.