Накануне штурма Вены политуправление фронта было приведено в боевую готовность, и все спецпропагандисты были на передовой. Здесь, по приказу генерал-полковника Желтова были сосредоточены все, имеющиеся в наличии агитационные машины-радиоустановки. Вещали непрерывно и днем, и ночью. Блискинер постоянно работал с пленными офицерами вермахта, австрийцами, зачитывали письмо и заявление Советского правительства, подписанное Молотовым. И воздействие этой пропаганды на умы не только австрийцев, насильно загнанных в свое время в гитлеровский вермахт, но и на немцев было весьма эффективное. Так что слово в подобной ситуации могло быть, приравнено к оружию, причем, массового поражения, но не оставляющим явных телесных повреждений.
 Противник тоже в долгу не оставался, пытался подавить артиллерийским и минометным огнем точки радиовещания. И даже организовывал контрвылазки, иногода силами до батальона. И потому командирам дивизий первого эшелона, в полосе которых действовали спецпропагандисты, было дано указание: обеспечить эти установки надежным прикрытием.
 В один из таких напряженных дней массированной радиопропаганды, лейтенант Блискинер работал в паре с двумя пленными офицерами-австрийцами и немцем-антифашистом из комитета «Свободная Германия». Майор Прохоренко, главный куратор этого процесса, убедившись, что у Блискинера все идет путем, отправился проверить работу остальных установок. К вечеру, противник перестал реагировать бешенными короткими вспышками артобстрелов на радиопропаганду. Все боевые охранения полков получили строжайшее указание начальника политотдела дивизии глядеть в оба, беречь радиоустановки, как зеницу ока, а командир батальона, в полосе которого разместилась одна из радиоустановок, пригласил спецпропагандистов к себе в блиндаж на товарищеский ужин. Блискинер вымотался за день и охрип. И оставшись один, решив выспаться в фургоне автомашины. И вдруг, к его вящему изумлению, появилась Маша Черничкина. Установка, к которой она была приписана, находилась в полукилометре от машины Блискинера.
 От Маши явственно попахивало шоколадным перегаром рома, и она объяснила свой визит тем, что решила проведать Сашулечку.
— Небось, голодный и холодный маешься тут, — заботливо проворковала она, доставая из карманов своей телогрейки фляжку с ромом, которым регулярно снабжал ее жених, и увесистый пакет с бутербродами. Саша был тронут до глубины души, а два глотка пахучего, обжигающего гортань венгерского рома, придали ему и бодрости и смелости
— Скучно, — призналась Маша. — Взводный из боевого охранения, совсем пацаненок, в женихи набивается. А мне вдруг так захотелось с тобой о чем-нибудь умном поговорить.
— Маша, ты извини, конечно, за мою бестактность, но все хотел тебя спросить и не решался, — пробормотал Саша, чувствуя рядом её упругое бедро и совершенно не зная, что ему предпринять дальше. — Ты, действительно, решила замуж выйти за своего генерала? Он же, тебе в отцы годится
 — Опять за рыбу гроши, — хмыкнула Маша. — А что ты хочешь мне предложить, умненький мальчик? Стать женой лейтенанта, кто на меня так жадно пялится? Вот ты после войны, что будешь делать?
 — Закончу учебу в институте, стану самостоятельным, получу образование.
 — Правильно мыслишь, поэт. И Валечка получит образование. А мне куда, с пятью классами податься? Я даже семилетку не кончила. Отец лесником работал, а район большой и мы долго нигде не задерживались. И даже дома своего постоянного не было. Куда мне идти, после войны? На кирпичный завод, неподалеку от Белёва, где маменька живет и две сестренки-подростки? Отец в сорок первом сгинул под Смоленском. Тут не до учебы. А своим помочь надо. Хороший ты парень, Сашок, и улыбка у тебя приятная, и глаза такие, что ни одну деваху равнодушной не оставят. Правда, ушки немного лопоухие, но для парней это не очень большой изъян. А что ты мне предложить можешь, кроме этих глазок зажигательных, и стихов, до которых я большая охотница?
 От неожиданности и столь прямолинейного вопроса он даже, не знал, что и ответить
 — Вот так-то, дружок, — довольно прищурилась Маша. — И твои мама с папой явно не обрадуются невесте с фронта. А, став женой Григория Николаевича, я буду генеральшей и многие бытовые вопросы сами по себе отпадут, как засохшие болячки. Ну, и чёрт с ним, что он на двадцать три года старше меня. Зато, самые свои сладкие годы поживу по-человечески и сестренкам с маменькой постараюсь помочь. А вот тебе лучшей жены, чем Валечка, не найти. Что ты носом фыркаешь, дурачок, ты не гляди, что я не такая образованная, как вы с Валечкой. Я как скажу, так оно и будет. Все равно — рано или поздно, а поженитесь вы с ней.
 — Что ты несешь?— возмутился Блискинер, — Валя, хороший, прекрасный человек, но как говорится, насильно мил не будешь.
Маша отхлебнула из фляжки, протянула ее Саше, кто уже после первых глотков почувствовал первые признаки опъянения, испытывая непреодолимое желание поцеловать Машу, и запустить руку под ее телогрейку.
— Я в бабушку пошла, а она с нечистым дружбу водила и в цыганской ворожбе собаку съела, — усмехнулась Маша. — Не спорь, тебе Валечка небесами предназначена. А я хочу чуток на память получить.
 Она рывком притянула его к себе, облокотила на свою руку и стала целовать с такой страстью, что у Саши всё завертелось перед глазами
— Эх, ты, поэт, целоваться ведь ещё не умеешь. Дверь закрой, да быстрее.  Не дай бог, кто засечёт. Постреляет нас мой женишок-перестарок.
 Все остальное, протекало для него в каком-то сладком фантастическом сне, и через некоторое время Маша, оттолкнув его от себя, прошептала: отвернись, милый. И быстро привела себя в порядок.
 — У, сколько в тебе этого добра, глазастенький мой. Всю залил с головы до ног. Сладкий ты Сашок, мужичонка, для нашей сестры. Все при тебе. Еще не дай бог захвачу от тебя, придется скребстись.
— Миленькая ты моя, единственная, — шептал он, целуя ее раскрасневшееся лицо и шалые от удовольствия глаза. — Я хочу, чтобы ты была со мной. Всегда!
— Ишь, чего захотел, глупый лосёнок, — улыбнулась она. — Однажды в детстве, один такой к нашему дому вышел. Вот у него, у этого юного лосенка, такие глаза были, как у тебя, Сашуля. Прощай, солнышко. Проведи меня немного. Я тут оставаться не буду.
 Он разбудил водителя, спавшего в кабине, приказал ему посматривать, и провел ее к тому месту, где стояли две остальных радиоустановки.
— Все, иди назад, а то, Валечка увидит и ей будет больно. Иди, милый, а то я тебя опять захочу.
 Он лежал в фургоне, трясясь в каком-то непонятном ознобе, чувствуя во всем теле удивительную легкость, и не мог уснуть до утра, бесчисленно переживая и воссоздавая в памяти все моменты этой встречи. Когда утром Прохоренко появился возле фургона в сопровождении дикторов-австрийцев и антифашиста из Комитета «Свободная Германия», он увидел своего боевого помощника, стоящим возле фургона, и, ожидающего команды своего старшего начальника.
 
 -12-

 Голодные спазмы выворачивали желудок, и слабость с тошнотой покачивали Блискинера из стороны в сторону. Еще никогда в жизни он не испытывал такого жуткого чувства голода и перед его глазами постоянно крутились все те каши, борщи и ломти шпика с мясными вкраплениями, которые он съел когда-то в столовой политуправления. И даже перловка, которая у него раньше не вызывала положительных гастрономических эмоций, казалось ему сейчас самым восхитительным яством. Он уже жалел, что так и не научился курить. Говорят, курильщики легко отбивают чувство голода несколькими затяжками. Приблизившись к лесополосе, он заметил несколько поваленных грозой, или сгнивших деревьев. Неподалеку нашел кривую ветку и, опираясь на нее, как на посох, побрел к виднеющемуся вдали автобану. С палкой идти было, гораздо легче и уже не так ощущалась боль в ступне поврежденной ноги. Пройдя еще с полкилометра, он заметил съезд в долину и бауэрские постройки. Их было не очень много, и это была не деревня, а скорей всего, хутор, возле которого зеленели ровные квадратики посевов. Война войной, а земля требовала к себе внимания и заботы. У него не было ни денег, ни документов и он решил все же заглянуть в этот хутор, попросить воды, и чего-нибудь съестного. Возле развилки стоял дорожный щит с указателями — одна стрелка вела в направление Мюнхена, другая противоположная — указывала в сторону Зальцбурга. И это его очень обрадовало. Зальцбург, был на австрийской территории, и в принципе до него было не так уже много. Каких-то сто двадцать километров.
 Он достиг хутора, проковылял вдоль широкого приземистого сарая. Оттуда доносились характерные запахи свиной живности. Пройдя немного, он приблизился к одноэтажному зданию, окруженному каменным забором. Ворота были открыты настежь, и он направился к скамейке и приземистому столику, немного передохнуть, и почувствовал головокружение
 Опустив голову на руки, он забылся, как вдруг услышал хриплый собачий лай и жуткое рычание. Около столика в агрессивной позе стоял мордастый ротвейлер, и его злобная морда не предвещала ничего хорошего. Блискинер, прижав к себе ветку, замер в ожидании прыжка, покрываясь холодным, липучим потом
 — Ральф! Стоять! Во время прозвучала команда и ротвейлер, все еще угрожающе порыкивая, лег, вытянул лапы, не спускал глаз со своей жертвы.
 К столику подбежала девушка в тёмном вязаном свитере и юбке, позволяющей увидеть ее стройные спортивные ножки. Короткая стрижка и чуть вздернутый носик придавали ей сходство с очаровательным белокурым мальчиком. А глаза пока она внимательно рассматривала незнакомца, становились то темно-серыми, то приобретали зеноватый окрас.
 — А что вы делаете у нас? — спросила девушка.
 — Я иду в Австрию, но по пути сломал ногу. Я очень хочу пить, и если вы будете так добры, дать мне немного хлеба, то я чуть посижу и пойду. А этот очаровательный песик не сильно кусается?
 Она засмеялась, почесала у ротвейлера за ухом, от чего тот довольно заурчал и, вывалив огромный язык, бережно облизал руку своей хозяйки.
— Ральф! Пошли со мной, — приказала девушка и пес, бросив прощальный, выразительный взгляд на прилипшего к скамейке Блискинера, потрусил следом за хозяйкой. Когда она направилась к дому легкой, чуть пританцовывающей походкой, то сходство с мальчиком полностью исчезало. А округлости бедер эффектно подчеркивали ее женственность и все— то природно — восхитительное, что притягивает взгляды настоящих мужчин, невзирая на их возраст и убеждения.
 Через некоторое время она принесла алюминиевый ковшик с водой и тарелку с двумя крупными варенным картофелинами, и куском хлеба с ветчиной.
 Вода была вкусной и прохладной. Опорожнив ковшик, он набросился на еду, с такой поспешностью, что даже ротвейлер облизнулся. Покончив в одно мгновение с бутербродом, Блискинер увидел улыбчивое лицо девушки, смутился и пробормотал: Простите, я так увлекся, что забыл поблагодарить за вашу доброту. А, кстати, как вас зовут моя добрая и прекрасная фея?
 — Меня зовут Эрика, а вы — австриец и идете к себе домой?
 — Меня зовут Александр, и я не совсем австриец, но вы правы: я иду к себе домой
 Она терпеливо дождалась, когда он покончит с едой, взяла пустые ковшик и тарелки и, направляясь в дом, сказала ему
 — Сейчас вас посмотрит мой дедушка Иоганн. Он профессор медицины и мы приехали сюда из Магдебурга, чтобы не попасть в русскую зону оккупации. Они ужасные звери: всех насилуют, и всё грабят, и воруют.
 Блискинер развел руками и ничего ей не ответил.
 Дедушка Иоганн, сухонький седенький старичок в очках, явился с фельдшерским саквояжем, буквально, через несколько минут. Следом Эрика несла табуретку.
 Он подошел к столику и Блискинер, опираясь о стол, привстал, но профессор махнул рукой и безошибочно указал на болевшую ногу, коротко спросил:
— Хиер ве?
— Так точно, — неожиданно брякнул по-русски Блискинер. И тут же перешел на немецкий.
 Профессор сделал вид, что не услышал незнакомые слова, но цепким взглядом таких светлых и пронзительных глаз, таких же выразительных, как у его внучки, прошелся по Блискинеру. Положив больную ногу на табуретку, он снял ботинок
Его длинные, как у пианиста руки, прирожденного хирурга, прошлись по ступне и щиколотке
 — Пошевелите пальцами, — приказал он
 К вящему удивлению Блискинера, пальцы шевелились, хотя это все же вызывало болезненные ощущения в ступне и лодыжке
— Упритесь и держитесь крепче за скамью, — скомандовал профессор. Взял ступню двумя руками, потом, каким-то неуловимым движением крутанул ее и дернул, отчего Блискинер пискнул, ойкнул и, вытаращил глаза, беззвучно матерясь
 — Нога не поломана. У вас был вывих, постарайтесь не утруждать её и все пройдет через несколько дней.
 Блискинер надел ботинок, зашнуровал его и робко привстал, стараясь не опираться на больную ногу, но той, прежней боли, он уже не испытывал и нога повиновалась ему как и прежде
 — Она целая, какое счастье! Большое спасибо, господин профессор. Я очень сожалею, но кроме человеческого спасибо, я не в состоянии вас отблагодарить более существенно.
 Профессор отмахнулся, внимательно посмотрел Блискинеру в глаза, и что-то буркнув внучке, направился в дом, прихватив свой саквояж, содержимое которого не понадобилось.
 Вскоре Эрика принесла Блискинеру палочку с удобной резной ручкой, на которую было удобно опираться.
 — Это тебе от дедушки презент. Идти придется долго и не так нога быстро устанет
— Спасибо большое, — растроганно произнес он, поглаживая рифленную ручку и, заметив с каким интересом, рассматривает его Эрика, спросил.
 — Ты хочешь меня о чем-то спросить, малышка?
 — А правда, что ты еврей? — пробормотала она, явно борясь со своим любопытством, но, не победив его.
 Блискинера этот прямой и неожиданный вопрос юной немки привел в явное замешательство, но он все же спокойно ответил.
 — Да, правда. А твой дедушка не очень любит евреев?
 — Вовсе нет. Он всегда считал, что наци погубят Германию и перессорят ее со всем миром. Он сказал, что ты польский или чешский еврей и что Гитлер сделал роковую ошибку, уничтожая вас. И что немецкий народ заплатит за это чудовищно большую цену.
— Дедушка ведь никогда не ошибается, — улыбнулся Блискинер. — Раз он так утверждает, значит, так оно и будет.
Некоторое время они молча, не отрываясь, смотрели друг на друга, и он заметил, как дрогнули у нее губы, и легкий румянец покрыл еще по-детски округлое лицо. Ему вдруг пришло в голову, что он где-то видел её, или очень похожую на неё, но это было просто невозможно, и он тотчас усомнился в этой нелепой мысли
— Сколько тебе лет, Эрика?
 — В марте исполнилось семнадцать. Я уже почти взрослая. А тебе, Александр, сколько лет?
 — Мне двадцать и я совсем уже взрослый мальчик
 -У тебя очень добрая, застенчивая улыбка и глаза, в которых столько грусти и печали. Ты очень несчастен?
 — Нет, пожалуй, это не так, — улыбнулся он, почувствовав неодолимое желание обнять это нежное создание. Может быть, я оттого печален, что ещё не встретил свою единственную и неповторимую любовь.
 Она кивнула ему в ответ, дав тем самым понять, что она полностью согласна с этим ответом и слова в данной ситуации излишни
— Ты сейчас уйдешь и уже никогда не появишься?
 — Скорей всего, что так, оно и будет. Но я всегда буду помнить прекрасную девушку по имени Эрика, кто напоила и накормила меня, и чей дедушка возвратил меня к жизни. Это останется навсегда.
— Подожди. Я сейчас вернусь, — сказала она и побежала к зданию, стоящему неподалеко от жилого дома. Скорей всего, там мог быть сарай.
 Она вернулась, катя велосипед.
 — Я не хочу, чтобы ты натрудил больную ногу.
 — Спасибо тебе, моя ласковая фея, но ведь я не смогу тебе его вернуть.
 — Я знаю, но я так хочу и я ведь могу сделать тебе презент.
— Когда-нибудь, этот день будет объявлен днем подарков и встреч с прекрасным.
 — С тобой очень интересно общаться, Александр. И хотя, ты, не совсем правильно говоришь по-немецки, и акцент тебя сразу выдает, но я все понимаю, что ты говоришь. Ты очень образованный и начитанный юноша. Если ты не возражаешь, я немного провожу тебя.
 Она вздохнула, посмотрела на крыльцо дома, дабы удостовериться, не стоит ли там её дедушка, которому, вероятно, эти затянувшиеся проводы, явно надоели.
 Возле развилки она остановилась
 — Теперь дальше ты покатишь по автобану в свою Австрию. Это ведь не так далеко от Баварии и если ты захочешь приехать, проведать меня, и поговорить просто ни о чем, то я буду тебя всегда ждать.
 Он положил свою ладонь на ее ладошку и ничего, не говоря, неотрывно смотрел в ее глаза. И опять эта почти безумная мысль дала ему понять, что это прекрасное, нежное лицо, эти глаза и губы он уже где-то видел. И было это еще до войны.
 — Ты, можешь, поцеловать меня, — прошептала она, стыдясь своего признания. — Только очень быстро.
 Если не считать тех страстных, болючих, жарких поцелуев, коими его одаривала Маша Черничкина и, которые он впервые постиг, став мужчиной в ту памятную ему ночь в фургоне спецпропаганды, этот поцелуй был настолько нежным и настолько трепетным, что у них обоих выступили слезы на глазах
— Ты, второй юноша, с которым я целуюсь. Первый — был мой жених, Вольфганг. Он погиб в чине лейтенанта вермахта под Кюстрином. Но мне, почему-то с тобой больше нравится. Война уже закончилась, ты ведь можешь приехать? Наверное, ты тот, кого я видела в своих, еще детских снах. Я буду тебя ждать долго-долго.
 Она направилась к себе и он, не трогаясь с места, смотрел ей вслед, мучительно пытаясь понять, почему ему знакомо ее лицо. И ему показалось удивительно, что образ Маши Черничкиной, о ком он непрерывно и ежедневно думал после той памятной встречи в автофургоне, уже не беспокоил его воображение.
Велосипед был старенький, и переднее колесо имело изрядный люфт, но все же катить по ровному чуду современной европейской дороги было гораздо приятнее, чем топать, опираясь на палочку. И он мысленно поблагодарил эту милую девочку-немку из враждебной, ненавистной ему Германии.
 Дедушка Эрик оказал ему бесценную услугу и, хотя нога в том месте, где был вывих, еще немного ныла, но крутила педали с полной отдачей. Он уже лет пять не ездил на велосипеде, взяв с ходу приличный темп, быстро выдохся, но старался не делать коротких остановок, чтобы хоть к ночи достичь границы с Австрией.
 По автобану, в сторону Зальцбурга, промчалась легковая машина, и впереди он заметил группу людей, которые катили на велосипедах. Судя по полосатым курткам, это были бывшие узники фашистских концлагерей. Но среди них были люди и в цивильной одежде. Блискинер пристроился в хвост этой весьма живописной группе. По пути обгоняли подводы, запряженные медлительными, огромными немецкими тягловыми лошадьми-першеронами. На подводах — поверх всякого скарба — восседали дети, женщины, старики и весь этот, растянувшийся на пару километров обоз, катил в сторону Австрии.
 Прошло несколько часов, и Блискинер изрядно устал, и утомленная нога все время давала себя знать. Он подумал о том, что, в сущности, у него нет никаких документов, а в случае проверки американских патрулей, он вряд ли сможет им что-нибудь внятно объяснить, Кто он? И что он делал на территории Германии? И с какой целью направляется в Австрию? В толпе людей было легче затеряться и не привлекать к себе внимание. И чтобы не было так томительно на душе, не донимала усталость он, стараясь, не упустить ни единой мельчайшей детали, вновь и вновь восстанавливал в памяти картину встречи с Эрикой. И всё больше приходил к выводу, как она мила, женственна, грациозна и, несмотря на свои еще несовершеннолетние года, смотрится, как вполне сформировавшаяся женщина. В этом он убедился, рассматривая ее со спины, когда она быстрой походкой шла к своему дому. И если быть совершенно искренним, то фигурка у Эрики была еще обворожительнее и утончёнее, чем у Маши Черничкиной. Почему такая лапочка, как эта Эрика, с ее меняющими цвет глазами, чуть припухлыми, но такими сладкими губками, встретилась в Германии, из которой он уносил ноги, а не встретилась ему дома?
 Это удивляло и злило одновременно.
 Он задумался и не заметил, что колонна остановилась, стала принимать вправо. Он налетел, на ехавшего впереди велосипедиста, кто коротко и выразительно обругал его на чистом мадьярском языке. Потом, передние сообщили по цепочке задним, что американская военная полиция перекрыла дорогу и кого-то ищут. У Блискинера тотчас пересохло во рту и он, как и остальные, терпеливо ждал возле своего велосипеда результатов проверки. Он сразу же догадался, на кого здесь идет охота, и лихорадочно пытался придумать, какую-то убедительную версию: кто он и куда направляется, но почему-то, ничего толкового и обоснованного в голову не приходило.
 Дело шло к вечеру. Смеркалось. И американский патруль решил ускорить проверку. В конец колонны подъехали открытый джип с несколькими патрульными в белых касках и два мотоцикла с колясками, откуда на толпу застывших в ожидании людей, посматривали круглые зрачки пулеметов. Джип остановился, и трое военных в щеголеватой, удобной и, совершенно не похожей на немецкую форму, вышли и направилось, к застывшим в ожидании людям. Привычных военному глазу погон на плечах у них не было, но, судя по знакам различия на отворотах форменных рубашек, первый был офицер (он почему-то, был в пилотке, лихо сдвинутой на ухо). Его сопровождали два здоровяка-негра, с крупными расстегнутыми кобурами револьверов, подвешенных на широких белых поясах и почему-то на животе, а не за спиной, как это всегда практиковали в советской армии. Они были не то сержантами, не то капралами. Офицер, поигрывая дубинкой, зажатой в правой руке, медленно прохаживался возле строя, мгновенно притихших и перепуганных людей, иногда останавливался, и что-то спрашивал. Он довольно— таки прилично говорил по-немецки и в услугах переводчика не нуждался. Когда он подошел совсем близко, у Блискинера глаза полезли на лоб. Американский офицер был как точный слепок с двоюродного брата Блискинера — Яши со смешной фамилией: Каценеленбоген. Кого в детстве многочисленные родственники доводили до бешенства, переиначивая его фамилию на Боген-Кацелен, что выглядело явной насмешкой. Конечно, бывают такие природные совпадения или случайности, когда вдруг видишь перед собой человека, кто, как две капли воды, напоминает тебе, кого— то очень знакомого или даже близкого. Но чтобы так все совпадало — это просто, какое-то наваждение.
 И тот же остренький Яшин подбородок, и длинный, чуток кривоватый нос, и так же повернуты в стороны локаторы огромных ушей, чутко реагирующих на любой шорох или шепот. Яшин двойник выбрал из общей массы несколько человек, что-то у них спросил и затем, приказал им следовать к машине. Мотоциклисты держали всех тех, на кого пал перст начальника, под прицелом. А из головы, застывшей в ожидании колонны, примчался виллис и негры, профессионально обыскав задержанных, подтолкнули их к виллису. Один из задержанных, упрямо не хотел идти, он что-то доказывал офицеру, размахивал руками и даже, возмущаясь, топнул ногой. Офицер что— то сказал одному из негров и тот, развернул упрямца в сторону виллиса, схватил его за шиворот огромной ручищей, подвел к машине, заломил ему руки за спину и тут же молниеносно нацепил ему наручники. А офицер так же неторопливо двинулся дальше, пристально вглядываясь в лица людей. Ещё недавно они радовались, что лично для них: война, облавы, обыски и аресты — уже, практически, кончились с уничтожением гитлеровского рейха. А теперь на смену гитлеровской фельджандармерии пришла военная полиция США. А впереди, на границе с Австрией, на всем пути к Вене, уже поджидали потоки людей советские фильтровочные пункты, нашпигованные сотрудниками СМЕРШ, в задачу которых входило изловить в первую очередь всех тех, бывших советских солдат и офицеров, кто активно сотрудничали с гитлеровцами в армии генерала Власова. Или тех, бывших советских людей, кто в войну служили в подразделениях СС и карательных отрядах. Пленные советские солдаты и офицеры, чудом оставшиеся живых, после гитлеровской каторги и плена — согласно распоряжениям Верховного Главнокомандующего — подходили под параграф предателей Родины. И в массе своей попадали в долгожданный СССР, но уже в качестве новых заключенных. Таким образом, они расплачивались за ошибки Иосифа Виссарионовича, и всех прочих, армейских начальников, виновных в первую очередь за неподготовленность к войне. Диктаторы и тираны, прежде всего, считались только со своим мнением; им абсолютно не ведомо ни сострадание, ни покаяние. Все человеческое — им чуждо.
 И вдруг от одной только мысли, что этот еврей в американской военной форме арестует его — советского еврея. И только потому, что он не имеет подлинных документов и не сможет обстоятельно объяснить, кто он, каким образом оказался в Германии, из которой теперь поспешно улепетывает. Блискинеру показалось вначале страшно, а затем смешно. И он вначале усмехнулся, а затем, не сдерживаясь, истерически засмеялся. Двойник Яши пристально посмотрел на него, шагнул в его сторону. Блискинер умолк и некоторое время они молча смотрели друг на друга
— Ты, еврей, парень? — спросил офицер.
 — Да, конечно. Я — еврей, — твердо и громко произнес Блискинер, заметив, что один из гигантов-негров, сопровождающих старшего по званию, приблизился и, поигрывая наручниками, ждал команды.
 — Тебе здорово повезло остаться в живых, — улыбнулся офицер. Он говорил свободно по-немецки, но все-таки чувствовалось, что это не его родной язык. — И запомни, мой мальчик, что это заслуга настоящих американских парней, которые покончили с этим вонючим дерьмом Гитлером и его гангстерами.
 Офицер благосклонно кивнул ему и, не задавая никаких вопросов, повернулся и зашагал к своему виллису.
 Вскоре колонна пришла в движение, и Блискинер покатил на своем велосипеде, уязвленный до глубины души словами этого американского офицера, кто не только внешне, но и своей показной напыщенностью достойно копировал Яшку — любителя напустить туману.
 — Мудак! Надо же, какой мудак! Они покончили с Гитлером, — матерясь с облегчением, бормотал Блискинер, — А наши тогда получается, где были в это время?
 Он, практически, не видел настоящую войну, а если говорить честно, то и пороху не понюхал, потому как, судьба и знание немецкого языка сберегли его от передовой, где ежеминутно и ежечасно гибли его сверстники — новоиспеченные лейтенанты. Но он, находясь в тылу, видел бесчисленное количество раненых, которыми заполняли под завязку санитарные эшелоны. Маша Черничкина, его первая женщина, одарившая его скоропалительной, но незабываемой любовью — два года была рядовой пулеметчицей в обычной стрелковой роте. И ордена Боевого Красного Знамени и Красной Звезды получила за участие в конкретных боях, а не зато, что ее любил комбат. Судя, по ее рассказам — геройский парень двадцати трех лет от роду, схороненный в чуждой ему венгерской земле.
 К ночи устали и люди, и кони. Колонна сделала привал, а ранним утром двинулась дальше. К десяти часам утра колонна достигла Австрии и растеклась вдоль границы. Впереди ожидали советские фильтрационные пункты.
 Напрасно Блискинер думал, что стоит ему подойти к дежурному по такому пункту, представиться и попросить предоставить ему такую возможность: позвонить в свой отдел политуправления. И на этом кончатся его дорожные приключения.
 На ближайшем пункте при въезде в Зальцбург он подошел к рослому, загорелому старшине, на широкой груди которого красовались несколько медалей, орден Отечественной войны первой степени и знак Гвардия.
— Здравие желаю, товарищ старшина. Я -лейтенант  Блискинер из седьмого отдела Политуправления фронта, выполнял специальное задание. Мне надо срочно позвонить своему непосредственному начальнику.
 — А, может, вы мне сначала свою офицерскую книжку покажете? — ухмыльнулся старшина. — Откуда я знаю, лейтенант вы, или ещё, кто по званию?
— Я же вам объяснил, что выполнил ответственное задание, и мои документы остались в том отделе политуправления фронта, где я проходил службу.
 — Шустрый какой, — нехорошо прищурился старшина и тотчас выхватил трофейный вальтер из кобуры. — Ну— ка, приблудный литер, ручонки на голову и в ту дверь на досмотр, и беседу
Возмущенный до предела Блискинер, что-то пытался возразить, но старшина бесцеремонно и больно ткнул его стволом под лопатку, и отвел в помещение, расположенное рядом с КПП.
 — Сымай одежонку до пояса, и ручонки задери кверху, щас группу крови твою посмотрим.
А чтоб ты знал, то фронт ликвидирован, так что твоя брехня, тут никак не сработает.
 — Но когда меня отправляли на задание, фронт еще не был ликвидирован, — упавшим голосом произнес Блискинер, понимая, что дело принимает дурной оборот
 — Это ты, вражина поганая, расскажешь хлопцам из СМЕРШа, куда я тебя, паскуду хитромудрую, отведу на допрос и установление личности. Скидывай одежонку, пока я тебе в голову не настучал.
 Блискинер молча разделся, и поднял руки.
— А ну ка посмотрим под мышками, где вся эта эсэсовская сволота накалывает группу крови.
— Так вы, что, меня за эсээовца приняли?
 А что у тебя на лбу написано, что ты наш советский офицер? Странно, наколок нет. А вообще-то, на эсэсовца ты не тянешь. Уж больно ты щупловат, а они ребятки справные.
 В комнату досмотра вошел капитан с двумя орденскими планками на кителе
— Товарищ капитан, провожу досмотр подозрительного человека, — доложил старшина. — По-русски говорит бойко и выдает себя за нашего лейтенанта, а документов нет. Отвести его к СМЕРШевцам?
— Одевайтесь и рассказывайте, кто вы и как оказались в расположении КПП?
 Одевшись, Блискинер повторил капитану все то, что перед этим он говорил старшине, кому не терпелось отвести задержанного к военным контрразведчикам.
 — А я, между прочим, вас помню, товарищ лейтенант, — улыбнулся капитан. — Вы приезжали в расположение нашего полка и двое суток морочили фрицам головы из своего автофургона в полосе моего батальона, и замполит полка предупредил меня, чтобы посматривали и за этими пленными немцами. Вы им здорово крови попортили. Но служба обязывает меня удостовериться, что вы говорите правду. Вы пойдете со мной и попробуем дозвониться в политуправление, хотя приказом из Москвы, несколько дней назад фронт ликвидирован, но ведь кто— то из вашего отдела остался. Так вы говорите, полковник Зыгин, начальник седьмого отдела?
— А если мы не сможем дозвониться? — спросил Блискинер.
 — Тогда я обязан передать вас в контрразведку СМЕРШ. Но если всё так, как вы говорите, то и переживать нечего. Они свяжутся по своим каналам и все быстренько выяснят.
 — А я и не переживаю, — ответил Блискинер. — Меня на задание отправлял генерал-лейтенант, заместитель самого главного начальника контрразведки.
 Он даже не подозревал, что его жизнь оказалась подвешенной на суровой нитке судьбы. И если бы капитану не удалось бы связаться с начальником седьмого отдела, кто бы подтвердил, сказанное лейтенантом, то его передали бы в ближайший отдел СМЕРШ. А там ситуация сложилась бы для него трагически. Как только СМЕРШевцы бы связались бы с управлением контрразведки СМЕРШ в Берлине, то стало бы моментально известно и Селивановскому, и Абакумову о том, что переводчик, допущенный к секретной операции, оказывается, жив. И тогда бы он стал бы нежелательным свидетелем и, зная подозрительность и жестокость Сталина, в тех вопросах, которые прямо и даже косвенно, затрагивались его личные тайны, то Блискинер никогда бы не вернулся домой. Тем паче, что похоронка на него была оформлена и его боевую награду: орден Красного Знамени, которым он был награжден посмертно, повез в Москву один из сотрудников контрразведки СМЕРШ бывшего Третьего Украинского фронта. Сотрудник получил приказ отбыть для дальнейшего прохождения службы в Московский округ и заодно выполнить приказ своего самого большого начальника — передать награду семье погибшего.
 Но кому предназначено умереть от старости и болезней, тому не грозит умереть в молодости от пули или съесть, что— нибудь такое, от чего мгновенно останавливается сердце. Или заснуть в поезде, следовавшим в его родной город, и оказаться с проломленной головой на рельсах. В общем, исчезнуть бесследно, ради спокойствия товарища Сталина, и в первую очередь того, кому он поручил эту операцию.
 После нескольких попыток связаться через фронтовой узел связи, который к великому счастью Блискинера, ещё продолжал функционировать в Вене, капитану удалось связаться с полковником Зыгиным, кто пока был на месте .
 Капитан объяснил все, как есть и передал трубку Блискинеру
 Он еще не успел доложить по форме, как Зыгин заорал в трубку.
 — Раз живой, то нечего шляться, по каким-то КПП. Передай трубку капитану и немедленно ко мне.
 Через два часа на машине, везущей почту, Блискинер отправился в Вену. Перед отъездом он пообедал с капитаном и «вредным» старшиной Назарчуком, кто на вид был строгий, а в общении со своими, был просто душа-человек. Он быстро все организовал, накрыл стол на троих, разлил по сто граммов водки на дорожку, и только посмеивался, глядя, как оголодавший после всех своих злоключений, лейтенант, с густой черной щетиной на подбородке, молотил челюстями, отдавая должное и русскому шпику, и американской тушенке, и какой-то пахучей, чесночной австрийской колбасе.
 Выполнив свою боевую задачу по взятию Вены, поставленную Ставкой ГКО и Верховным Главнокомандующим, Третий Украинский фронт был ликвидирован. Часть соединений, отобранных Генштабом, получили приказ передислоцироваться на дальневосточные рубежи, в район будущего театра военных действий с милитаристской Японией. Все те, кто попадал под демобилизацию из Действующей армии, отправлялись на Родину. Кадровые офицеры и политработники продолжали службу, оставаясь временно на территории Австрии, или получив назначение, в Южную группу войск. В тех помещениях, где ранее располагалось политуправление фронта, разместились службы советской военной администрации. И часть кадровых политработников, теперь уже бывшего фронта, пополнили кадры военной администрации. Часовой возле входа даже слушать не хотел объяснения, какого-то небритого штатского в помятой, местами порванной одежонке, кто утверждал, что он — лейтенант  из седьмого отдела политуправления и пытался пройти к полковнику Зыгину. Но часовой, кому было примерно столько же лет, сколько и штатскому, кого он видел впервые, знать не знал ни полковника Зыгина, ни седьмой отдел и, угрожающе повернув карабин, в сторону незнакомца, посоветовал ему убираться. Помог знакомый офицер-политработник. Он был дежурным по управлению военной администрации. И сразу же узнал Блискинера, и подтвердил часовому, что перед ним действительно советский лейтенант.
 — А мы тебя уже помянули, — откровенно признался дежурный. — Ваш Зыгин речуху толкнул о твоей геройской смерти при выполнении особого задания. Раз уцелел — сто лет будешь жить. Словоохотливый офицер провел его в комнату, которую временно занимал Зыгин, сообщив Блискинеру все последние новости. Маша Черничкина дембельнулась, и отправилась со своим будущим мужем в Будапешт. Устроила вечерок для своих, выпили, попели, даже всплакнула, тебя поминая. Часть девчат-машинисток дембельнулась. Кто-то пока остался. А Зыгин получил назначение на генеральскую должность в Подмосковье, командовать лагерем для военнопленных фрицев, где собраны сплошь старшие офицеры и генералы. Не сегодня, завтра выедет к новому месту службы.

Продолжение следует