Итак, свершилось! После многих безуспешных попыток убедить строгих и недоверчивых руководителей местной радиостанции в моей журналистской профпригодности и знании немецкого языка с лёгким московским акцентом, мне доверили первую пробную радиопередачу. Так как редакция, на которую мне позволили ориентироваться и куда предлагать свои материалы, приступила к очередному рекламному месячнику «Интеграция и общество», то и моё первое задание, что могло бы стать недурственной радиопередачей, называлась пока весьма условно: «Какой вы видите Германию в будущем?». Инструктирующий меня шеф-редактор несколько раз подчеркнул, чтобы я обязательно включил в свой социологический тест следующие вопросы: «Где вы родились? Откуда приехали? Связываете ли вы свое будущее с дальнейшей демократизацией и интеграцией в немецкое общество? Что лично вас не устраивает в этом сложном психологическом процессе?»
Мне очень деликатно дали понять, чтобы я не пытался вступать в затяжную полемику с коренными немцами. Во-первых, по причине того, что мой немецкий всё еще оставляет желать лучшего, и, кроме того, нынешние экономические проблемы и, безусловно, временные трудности, несколько поубавили у коренных немцев оптимизма. В случае одобрения и признания моего материала он был бы включен в цикл передач с общим названием: «Больше мужества, Саарланд!».
Попав в результате случайного, но, как выяснилось позже, счастливого знакомства с российской немкой в Германию, я лишний раз наглядно убедился в истинном демократизме её прессы и цивилизованного общества. Здесь мне точно не грозит стать вторым Кашиным. И я искренне посочувствовал своим коллегам как в Белоруссии, так и в России, где их правдивые, но нелицеприятные для высокого руководства материалы гробят на корню, а их авторы прессуются по старым советским методикам.
Делать свой первый и такой ответственный для меня материал я решил, как и подобает честному профи, в «живой голос» и с конкретными людьми. И не так, как это практиковалось в годы моей журналисткой юности на советском радиовещании и телевидении, где герои радиопередач и круглых телевизионных столов и дискуссионных встреч вначале знакомились с текстом своего выступления. Там это считалось нормой, а те, кто предпочитал экспериментировать, сразу же лишались работы, затем вылетали из Союза журналистов СССР так же чётко и шумно, как пробки из бутылок с шампанским.
Я долго бродил по своему городку, который в принципе ничем не отличался от других подобных ему маленьких, уютных и аккуратных городков Германии, — ну разве что только количеством кирх и датой их построения. И, наконец, набрел на живописную группу людей разного возраста и цвета кожи, ожидающих на остановке. Маршрутный автобус почему-то опаздывал, что в Германии случается гораздо реже, чем в России, где с этим уже давно смирились, потому как есть проблемы сложнее.
Я подошел, представился сотрудником местной радиостанции и, включив записывающее устройство, задал вопрос молодой женщине, которая оказалась уроженкой Пакистана, жила в Германии уже восемь лет и довольно-таки бегло говорила по-немецки. Она сказала, что в принципе всем довольна: старший сын учится в гимназии, дочь ходит в садик. Муж, получивший диплом врача в Пакистане, долго и упорно посещал всякие курсы и успешно прошел переаттестацию. Работает врачом в Каритас-клиник. Если бы чуть больше солнечного тепла и меньше этой отвратительной сырости, то всё было бы просто расчудесно. Высказала она свое опасение, что последнее время в Германии появилось много эмигрантов из Индии. Своей неприязни к Индии, и к её обитателям она не скрывала. Хотела бы видеть Германию свободной от выходцев из Индии, которые по ее словам, размножаются со страшной силой и скоро заполонят всю Германию.
Вторым оказался пожилой, добродушного вида мужчина из Боснии. Сказал, что вся его семья и земляки, которым посчастливилось оказаться в Германии, по статусу пострадавших от военных конфликтов, счастливы неимоверно. Тут спокойно и сытно. А там, на прежней родине, в бывшей, ныне разрезанной на куски, Югославии, по-прежнему неспокойно. Хотелось бы всех оставшихся ближних родственников перетянуть на ПМЖ в благополучную Германию, но с каждым годом это становится все труднее и труднее. На вопрос, какой видит Германию. ответил не задумываясь: такой же доброй и гостеприимной к боснийцам, пострадавшим от ужаса и разрухи в межнациональных конфликтах.
Третьей была миловидная скромная китаянка с двумя очаровательными малышами. В Германии она живет на ПМЖ два с половиной года, но интегрироваться начала давно и немецкий язык учила со всей китайской старательностью и непревзойденным терпением ещё на своей Родине. Наших здесь много, а скоро ещё больше будет, — с гордостью призналась она, перечисляя всех тех из её родни, открывших в Германии аптеки, магазины, рестораны. И даже такие были, что купили разорившиеся немецкие предприятия, обновляя тем самым кадры немецких бизнесменов. Я, несколько обескураженный её прямотой, записал на репортерский магнитофон традиционный вопрос: Какой она видит Германию? «Конечно же, китайской, и товаров здесь китайских полно. И, вообще, близится эра Китая, и тут уж ничего не поделаешь».
Смуглая девушка в чёрном платке не стала отвечать на мой вопрос и, отвернувшись, ответила, что она родилась в Германии. И что ей незачем куда-то еще интегрироваться, так она у себя дома и её родители-турки заслужили это своим честным и тяжким трудом. Следующие двое опрашиваемых оказались наши, русскоязычные, и они мгновенно вычислили меня по каким-то особым приметам, отличающим русскоязычного от прочих европейцев. Пожилой российский немец сказал, что он возмущён до глубины души отношением к немецким переселенцам со стороны высоких немецких властей. «Ну, как понимать, что родную сестру, оставшуюся в Казахстане, не признают немкой? Черт знает, кто эти новые законы и правила составлял? На руке — пять пальцев. Четыре — свои, а пятый — чужой. Это не интеграция, а издевательство. И скажу вам так, молодой человек. На всех трудных работах, от которых местные шарахаются и прикрываются инвалидностями и хроническими болезнями, пашут одни российские немцы. А Германию хочу видеть справедливой и не мачехой, а родной мамой».
Русскоязычная женщина бальзаковского возраста, которая приехала по еврейской эмиграции совсем недавно, тоже особой радости не выказывала только по той причине, что её распределили в маленький городок, где нет высших учебных заведений. А её сын и дочь обязательно должны иметь высшее образование. И теперь надо обивать пороги и решать с переездом в главный город этой земли, где имеется возможность учится в вузе. «Оказаться в Европе и не дать своим детям европейское образование — это просто ни в какие рамки не входит», — резюмировала она. И Германию она, естественно, хочет видеть в свете разрешения её материнской проблемы.
И тут я обратил внимание на моложавого мужчину, который с нескрываемой иронией следил за записью моей первой и такой ответственной радиопередачи. Краем глаза я замечал, что все эти откровенные высказывания соседей по ожиданию автобуса, воспринимаются этим мужчиной не очень позитивно. Когда я подошел к нему и задал первый стандартный вопрос: откуда он прибыл в Германию, он откровенно рассмеялся мне в лицо и сказал, что, к счастью, или, к сожалению, — впрочем, время покажет — он родился на родине предков. Естественно, что я тут же мгновенно опустил вопрос с интеграцией. Когда же я спросил его, какой он видит Германию в будущем, он ответил, что это его уже не волнует. Он эмигрирует в Грецию. А семья его старшего брата выехала в Канаду и осталась очень довольна. И семья младшей сестры оформила все документы на выезд в Венгрию, куда передислоцировалось предприятие её мужа, ранее работавшее на немецкой земле.
— Трудно быть в такой большой семье обласканных детей, самым первым и таким нелюбимым ребенком, — обронил он напоследок.
Тут подкатил автобус, и все дружно поспешили к первой двери, с зажатыми в руках проездными и разовыми талончиками.
В принципе, я остался доволен фактическим материалом, где ничего не пришлось выдумывать, высасывать из пальца и «причёсывать» , как это было в годы моего служения эфиру в СССР, убирая немедленно всё то, что не разрешит старший редактор и прочие, большие и маленькие начальники из радиокомитета, кто над ним стоял и числился.
Концовка материала меня просто восхитила. Последние строчки дикторского текста звучали так: «Теперь уже видно даже не вооруженным глазом, что интеграция успешно развивается, и люди, ещё вчера не знавшие немецкого языка и не имеющие представления о культурном наследии этой великой, и, можно смело сказать, самой демократической страны в мире, чувствуют себя её полноценными детьми и настроены оптимистично».
И вдруг словно какой-то бес потянул меня за язык! Я договорил в микрофон:
— Хотелось бы пожелать большего мужества и оптимизма и такому национальному меньшинству нашей земли, как коренные немцы. Больше мужества, Саарланд!
Через два дня шеф-редактор позвонил мне домой и голосом, в котором сквозило плохо скрываемое бешенство, сказал, что мой «пробецайт» не удался по причине полнейшей журналистской безграмотности и слабого знания немецкого языка. Так плачевно завершилась моя первая и последняя радиопередача. А вскоре через одну знакомую девушку — российскую немку, которая второй год работала в отделе новостей, я узнал, что главный редактор уволился. По её словам, он очень удачно женился на китаянке и уехал в Китай устраивать совместный бизнес со своим тестем.
Помыкавшись в поисках журналистской работы, я обратился в конце концов к шурину. Он предложил мне гонять на продажу машины на Украину, и я согласился. И ничего, всё нормально, и лишняя копейка заговорила шуршащим весёлым языком. Привычное и такое родное социальное пособие ежемесячно аккуратно капает. И за квартиру мать-Германия платит. И теперь я твёрдо знаю, что осуществлю мечту детства: съезжу на месяц в Таиланд, гульну там на всю катушку. Не унывай, Дойчланд, щедрый Фатерланд! И не бойся, Германия, мы отсюда никуда не уедем!
Леонид Шнейдеров |
