Прибыв в Вену, он тотчас отправился в свой бывший корпункт. Отсюда было удобно звонить и рукой подать на квартиру господина Эмериха. Ещё два дня назад, когда Кирьяков звонил ему из Москвы, Эмерих уверял, что особых трудностей не предвидится, но почти у всех пожилых фрау случаются частые капризы. А если это происходит на фоне прогрессирующего склероза, то в любой момент могут возникнуть непредвиденные осложнения. Виктору почему-то показалось, что Эмерих себя заранее страхует от непредсказуемой неудачи.

Секретарша корпункта объяснила, что начальник задержится. Его сын сдаёт первый экзамен по информатике и что для семьи Тургаевых — это вопрос номер один. Телефон Эмериха не отвечал, и Кирьяков, стараясь не заводить себя понапрасну, от нечего делать, стал сравнивать обстановку корпункта с днём вчерашним. Телетайп, которым он так гордился в девяносто первом году, ушел в тираж и, как человека, его убрали за ненадобностью. «Пентиум», за которым суетливо щёлкала секретарша, тоже не блистал молодостью, но, в принципе, был сносным аппаратом. Господи, ведь это совсем недавно было, а, кажется, полжизни прошло. Они с Михаилом Сергеевичем вместе поднялись на Олимп власти. Кирьяков, в этих двух комнатушках, с таким намёком на корпункт, а Горбачёв у себя в Кремле. И уходили они почти в одно и то же время. Горбачев — в никуда. Виктор болтался, как прокладка, между коллективом газеты и группой инициативных лиц с политическим нюхом, которые успели купить бывшую союзную газету, а поделить между собой честно дивиденды так, наверное, никогда и не смогут. Кто-то сказал, что между дедами и внуками всегда общение лучше, чем у промежуточных отцов. Теперь на этой же стенке, где некогда висел дедушка Миша, улыбается, внучок — Володя Путин, и лукаво посматривает на картинку календаря, где плещутся голые, упитанные купальщицы, выписанные в духе импрессионизма. «Господи, а ведь, кажется, только ещё вчера я возглавил этот корпункт и впервые стал открывать для себя Вену»,— прочувственно умилился Кирьяков. Секретарша, услышав его возглас, повернулась, вопросительно улыбнулась гостю, и Кирьяков, приложив руки к сердцу, виновато улыбнулся, подумав про себя, что это, наверное, жена Тургаева, специально подобрала столь бесцветную секретаршу, дабы не дразнить гуся. Вот так можно прожить всю жизнь, скорчившись за этим Пентиумом, а где-то в подлунном мире люди между собой такое вытворяют, и покой им только мерещится. Квакнули тормоза, и вскоре Тургаев в распахнутом, светлом плаще, заполнил проём двери. Они встретились просто, как и подобает двум старинным приятелям, которые всё знают друг про друга и относятся к появляющейся новизне, как к забытому старому.

— Судя по эйфории, наследник дерзнул сдать экзамен, — уточнил Кирьяков.
— Спасибо, — улыбнулся приятель. — Малыш взял сегодня самую занудливую планку. Остальные два экзамена — бледная тень первого. Давай твой приезд и наш экзамен отметим дуплетом. У меня в заначке, потрясающая русская водка. Представляешь, третий год я всё пытаюсь понять, где они её разливают, но, полагаю, что это даже для нашей внешней разведки — недостижимый секрет. Но хочу заметить, похмельный синдром она даёт высокого качества.
— За встречу и успех твоего малого, водкой не обойдёшься, — ухмыльнулся Кирьяков, достав из кейса бутылку армянского коньяка и палку сырокопченой колбасы. — Это черкизовская, любимая твоей Лики.
— И не только её. Это универсально вкусная штука даже под политурку пойдет, — заметил Тургаев и обратился к секретарше, помахивая московскими дарами.— Фрау Рената, милости прошу к нашему шалашу, где там приборы, рюмочки, ну, все такое прочее?
Пока секретарша хлопотала, накрывая на стол, друзья перешли в микрометровый кабинет Тургаева, покурить и пообщаться. Зазвонил телефон. Тургаев снял трубку, послушал и протянул ее гостю:
— Это тебя.
Уже по характерному покашливанию Эмериха Кирьяков понял, что ничего хорошего ждать не придется.
— Мне очень жаль, Виктор, но, как у вас говорят, полный, этот самый. Ужасный русский лексикон. Ах, зо! Прокол. И во всём виноват внук старухи — сосунок Вольф. Он из окружения Гайдера. Я пытался его убедить, но бесполезно. Он объяснил мне, что раз за вас никто не может поручиться, то вас в той среде просто не знают. И это — главная причина.
— Я почему-то ждал этого поворота, — глухо произнес Кирьяков.
— Я могу подсказать вам ход, Виктор. Там, где находится господин Тургаев, есть один очень бойкий молодой человек. Так вот, он дружит с Вольфом, они вместе ходят на теннис, в бассейн. Как у вас говорят, завязаны на воде.
— Водой не разольешь, — поморщился Кирьяков.
Он поблагодарил Эмериха за хлопоты, промычал с досады, хлопнул по столу кулаком.
— Хорошая австрийская работа. Его и кувалда не возьмёт. Представляешь, Олежек, я шесть лет охотился за этими чертовыми дневниками и теперь, когда все на мази, этот сопляк Вольф, определяет степень доверия. Послушай, а что это за новый спецкор у тебя появился, который с Вольфом дружит?
— Это — Игорёк. Я забыл тебе сказать, что мы полкоррпункта сдали на паях другой газете. Так сегодня легче выжить.
— И что он из себя представляет?
— Кстати, это заезд из нашей конюшни. Шустренький мальчишка. Перо бойкое, даровитый. Такой, знаешь — добытчик. Он среди Хайдеровских партейгеноссе котируется неплохо.
— Весёленькое времечко подкатывает, — хмыкнул Кирьяков. — Что-то же их тянет друг к другу?
— А всё тоже. Ничего существенного не прибавилось. Извечная борьба и ненависть. И вечный бой, покой нам только снится. Между прочим, этот Игорёк считается в своих сферах самый безошибочный специалист по прожиди.
— Чего, чего?
— Представь себе, дружище, сороковник уже разменял, а вразумил меня этот пацан только недавно, — засмеялся Олег. — Оказывается, их не так достают обычные легальные Абрам Соломоновичи. Тут уж, как говорится, против природы не попрешь. Их просто бесят полукровки, даже шкала особая есть, пояснял Игорь, что хуже: иметь папу еврея или маму. Вот такие и называются с прожидью, а у кого пошли смешанные браки, то они считаюся четвертушками, но какой-то приметный, неполноценный изъянчик, как каинова печать, всегда сигнализирует: ребята, я здесь!
— Ну, тогда мне ничего не светит, — вздохнул Кирьяков. — Ты ведь знаешь, что моя мама?
— Твоя мама, Софья Давыдовна, замечательный и добрый человек, и меня, потомственного детдомовца, всегда баловала вкусненьким. Я с превеликим удовольствием выпью этот армянский коньяк за её драгоценное здоровье. А ты, между прочим, не только её сын, но еще и мой товарищ, а в этой нынешней поганой сваре настоящими товарищами грешно разбрасываться. Не боись, эту коричневую шпану переубедить невозможно, а вот мозги им запудрим очень даже элегантно. Игорь здесь только второй год, он о тебе практически ничего не знает, а ко мне он относится с полным приятием. Всё пытается стержень судьбы засобачить в полость души, как будто после этого я расцвету, как аленький цветочек. Тебе, действительно, позарез нужны эти дневники?
— Понимаешь, дружище, там ничего особенного нет, но это взгляд очевидца. Интересные просматриваются нюансы. Знаешь, каждый исследователь он немного коллекционер. Такая, брат, шиза. Буду себя грызть, пока не загляну в них.
Фрау Рената позвала их к столу. Олег аккуратно, не пролив ни капли, разлил коньяк по рюмкам, не обращая внимания на протестующие жесты секретарши:
— Надо, фрау Рената, — убедительно поднял он палец. — Это лучшее средство для вымывания холестерина, с которым Европа ведёт смертельную борьбу, а вот нас, русских, эта зараза как-то милует. Ну, с Богом, друзья мои!

Приняв рюмочку, фрау Рената раскраснелась и с нескрываемым интересом стала посматривать в сторону Кирьякова, а после второй рюмки она стала невпопад смеяться и, как гейша, многозначительно кивать головой, что вызвало у Тургаева широкую улыбку. Потом они, как и водится друзьям, ударились в воспоминания, а скучающая, немного пьяненькая фрау Рената, лишний раз убедилась, что русские мужчины дурно воспитаны и коньяк пьют так же, как коренные австрийцы пиво, практически без перерыва. Она отдала должное черкизовской салями и тихо — незаметно собралась и по-английски исчезла. Через полчаса принесли почту, а вскоре, как и обещал Олег, прибыл Игорь.

На вид ему было не больше тридцати, но держался он очень независимо, без излишней суеты. Был он со вкусом одет и чуть насмешливая, проницательная улыбка придавала ему своеобразный шарм. Чувствовалось, что этот молодой человек впитал чувство собственного достоинства с младенчества. Олег представил Кирьякова, как своего закадычного друга, положил в чистую тарелку бутерброды, но коньяк не стал наливать. Игорь был за рулем. Кирьякову понравилось, что в общении с Тургаевым, Игорь называет его уважительно:

— Движок накрылся, Палыч, — вздохнул Игорь. — Еле дотянул. Неужели, клинит?
— Слышишь, я твою машину знаю лучше, чем свою жену, — поморщился Олег. — Помпа накрылась. Завтра я сам тебе помпу поменяю, дешевле обойдётся. А пока возьми мою и мотайся по своим делам. Не забудешь нас через часик-другой забрать? Виктор сегодня у меня заночует. Пойдёт такой расклад?
Игорь утвердительно кивнул, и Кирьяков заметил, что он ненавязчиво рассматривает его. Взгляд у него был быстрый и цепкий.
— Я всегда считал, что журналистское репейное племя повязано на корпоративности, как политики на обмане. Хоть случается, мы пьем кровь друг другу, любим повыпендриваться, но надеяться можно только на своих. Или я не прав? — издалека начал Тургаев.
— Всё по делу, — почти одновременно произнесли Кирьяков и Игорь.
— Тогда я тебя попрошу, Игорек, помоги Виктору Дмитриевичу хоть одним глазком посмотреть на эти фамильные дневники твоего друга Вольфа. Историки — народ любопытный.
— Я не берусь что-то обещать, — уклончиво ответил Игорь. — Но поговорить можно. В принципе это сегодня уже давно не тайна, что Гитлер подхватил сифилис, и его на ранней стадии удалось вылечить. Предок Вольфа и был тот самый лечащий врач — венеролог. На ход Второй мировой войны хвороба Гитлера не повлияла.
— Согласен, — кивнул Кирьяков. — Но тогда, почему же, отказали в моём визите господину Эмериху, давнему приятелю бабушки Вольфа, и моему ходатаю?
— Кто их знает, это дело семейное, — пожал плечами Игорь. — Но раз Олег Палыч так просит, я переговорю с Вольфом. Скажите, Виктор Дмитриевич, вы как историк, тоже разделяете версию многих, что Гитлер был наполовину еврей?
— Мнений бытует много, но кто может, абсолютно поручиться, что его версия самая правильная. Я всё же склоняюсь к мысли, что в нём нет еврейской крови, но сдаётся и другое, что такие опасения не только сжигали его мозг, но и возбуждали у него особый интерес к своему, несколько запутанному рождению.
— А вот генерал— чекист Климов, автор «Красной каббалы» и других, очень полезных вещей, считает, что Гитлер — типичный еврейский полукровка и лишний раз убедил человечество в том, что сами евреи и являются злостными и фанатичными антисемитами. И, как скорпионы, сами себя грызут и уничтожают.
— Если хочешь быть антисемитом, будь им, — спокойно сказал Кирьяков. — И какая разница, кто у тебя в родне шастает еврей, или друг степей — калмык.
— Опять за рыбу гроши, — хмыкнул Тургаев. — Ну, не укладывается в голове, почему, когда соберутся трое русских журналистов, так они или евреев поминают, или олигархов, что близко по смыслу. Я уже дедушкой скоро стану, а к этому уроду Гитлеру интерес не пропадает, и его лет пятьдесят ещё вспоминать будут.
— У кого, что болит, тот о том и говорит, — улыбнулся Игорь. — Живому делу нужны живые герои, и они будут похлеще усопших. Ладно, отцы, допивайте коньячок, я заеду за вами, как договорились.
Через два часа Игорь возвратился и сообщил Кирьякову, что он переговорил с Вольфом. Ситуация следующая: если Виктор Дмитриевич даёт слово чести не апеллировать к письменным реликвиям семьи Вольфа, то ему позволительно будет заглянуть в дневники. Где-то часов с 10-ти его будут ждать.
— Принимаю безоговорочно, — согласился Кирьяков. — А честь она ещё пока, по-прежнему, с нами. Расфасовки только разные.
Тургаев незаметно наступил Виктору на ногу, что означало: не мудрствуй лукаво.
— Если нельзя прибегнуть к источнику информации, какой тогда смысл во всей этой катавасии? Чисто в познавательных целях? — спросил дотошный Игорь.
— Будущее туманно, в настоящем всё уже понятно, вот и остаётся одна страсть — порыться в прошлом, — отшутился Кирьяков.

Бабушка Вольфа, фрау Лунг приняла Кирьякова в гостиной. Она была смущена букетиком цветов и коробкой шоколадных конфет из Москвы. Безукоризненный венский диалект Кирьякова произвёл на неё приятное впечатление. Они поговорили о каких-то пустяках, и фрау Лунг попросила называть его Виктором. Ей трудно было выговаривать его фамилию.
— Знаете, Виктор, я стараюсь, совершенно не интересоваться политикой. Моё поколение пережило большие страдания. Я бы не хотела, чтобы дети моего внука Вольфа пережили подобное. Остается уповать на Всевышнего.

Она вынесла ему толстую тетрадь с пометкой "1919". Профессор Гельмут Райнер. Записи начинались январем месяцем и группировались по неделям. Небольшой своеобразный отчет борца с венерическими заболеваниями. Виктор обратил внимание, что профессор обладал неплохим стилем изложения, отличаясь лапидарностью.

Он углубился в чтение, пытаясь постигнуть времена восьмидесятилетней давности.

«… Получил новогоднее поздравление от коллег из венерологического общества. Почта работает отвратительно, с большим опозданием. Мой отчёт о вспышке сифилиса в Баварии будет приобщён к остальным материалам ежегодного бюллетеня. С окончанием военных действий и более глубоким, медицинским контролем, эпидемия начнёт, постепенно окращаться. Мои профилактические меры и схема курсов лечения в начальной стадии признаны самыми эффективными. Это радует, но коллега Больц сомневается, что при нынешней, ослабленной войной и поражением экономике, немецкие врачи — венерологи будут в полной степени обеспечены всем необходимым. Французам тоже досталось, но у них стимул: победившая нация. Надо опять восстановить былые связи с французскими коллегами. В конце концов, мы делаем одно и то же дело, и наша война — вечная, пока эта бесподобная идея с защитным индивидуальным средством при половом акте не станет нормой жизни.

Февраль

Принимал лично новых пациентов. Острый гонорейный уретрит и несколько пациентов с показаниями на Льюис. Все они бывшие военнослужащие. По внешним признакам все симптомы совпадают. Велел взять пробы на реакцию Вассермана. Все трое наши баварцы и один австриец, служивший на Западном фронте. Он очень бледен, и это не только от неприятного известия. Судя по частым позывам кашля и испарине, он получил отравление в газовой атаке. Взяты, пробы крови и мокроты на токсичность.

Февраль, вторая неделя

Испытываю величайшую гордость за немецкую медицину и моего учителя профессора Вассермана. Этот, поистине, гениальный анализ крови пациента, открыл нам — венерологам — глаза. У одного проба оказалась отрицательная. Удивительно, как могут маскироваться под твердый шанкр, всякого рода банальные натёртости или аллергические реакции. Велел взять контрольную пробу. Если всё нормально, то баварец может отправляться домой и молить Господа за столь редкостную удачу. Остальные инфицированы. Все они восприняли это страшное известие подавленно, а австриец Шикльгрубер упал в обморок. Пришлось пичкать его успокаивающими. Его пульс мне не нравится. Налицо — аритмия. Анализ мокроты подствердил, что бронхи и верхние доли легкого были затронуты газами полтора года назад, когда их полк оказался вблизи эпицентра газовой атаки. У него странное лицо, оно притягивает и отвращает. Глаза воспалены какой-то напряженной работой мысли. Нервная система очень живая, взгляд очень внимательный и цепкий. Я невольно обратил внимание, что старшая сестра, дававшая ему нашатырный спирт, почему-то волнуется в его присутствии. Женщина она немолодая, а Шикльгрубер не опереточный красавец, но его энергетическое воздействие, очевидно, подавляет. Надо бы проконсультироваться у моего друга профессора психиатрии Фельдмана. Я обратился к Шильгруберу с просьбой довериться нам и объяснил ему, что на этой стадии протекания болезни, мы имеем неплохие устойчивые результаты. Он был очень подавлен и говорил дрожащим голосом, пытаясь узнать: не отразится ли болезнь на его умственных способностях. Трудно сказать, какое у него образование и степень умственной подготовки, но у меня почему-то сразу же, после нашего общения с пациентом, возникло убеждение, что он обладает интеллектом. Остальные трое бывших доблестных вояк германской пехоты обычные крестьяне, которых война оторвала от их привычного и прекрасного труда на земле, искалечила физически и духовно. Лечащим врачом я назначил доктора Гринберга.

Февраль, вторая неделя, продолжение

На следующее утро ко мне пришли мой ассистент Вальтер и старшая медсестра Клара. Они были явно чем-то озабочены.

— У нас в клинике бунт, — объявил Вальтер, глупо улыбаясь.
Я тут же поправил его и сказал, что безобразия, которые творятся в Берлине, и Киле, и всякие люмпены к моей клинике отношения не имеют. Он извинился за неудачную шутку и доложил о том, что Шикльгрубер отазался лечиться у доктора Гринберга, мотивируя это тем, что доктор — еврей.
— Когда он заговорил о евреях, глаза у него так жутко засверкали. Может быть, он безумный? — сказала Клара.

Я не стал с ней полемизировать. Когда женщина приближается к порогу климакса, она о многих вещах судит не адекватно. За всю историю нашей клиники с того момента, когда мой отец и благодетель профессор Райнер-старший, передал в мои руки праксис и клинику с лабораторией, подобного никогда не было. Может быть, в Австрии так принято себя вести, а в Германии надо жить по немецким законам.

Я приказал немедленно доставить ко мне все его документы и карточку пациента. Прежде, чем поговорить с этим скандалистом, я захотел внимательно ознакомиться с записями, которые обычно делает при поступлении новеньких пациентов мой ассистент Вальтер. Я обнаружил, что господин скандалиcт имеет склонность к живописи, хотя своего образования не указал. Людям искусства свойственны неуравновешенность и нервные срывы. И в половой жизни они более распущены и циничны, чем иные профессии и типы людей, воспитанные в дисциплине и чистоте брака. Наш Шикльгрубер, конечно же, не характерный представитель аристократической богемы, а, скорей всего, обычный маляр, но каков апломб? В автобиографии, написанной пациентом, я обнаружил любопытную для меня подробность. Оказывается, наш воинственный австрияк, воевал в немецких воинских подразделениях, и служил в пехотном полку, где командир полка — милейший человек и превосходный военный — полковник Лист. Интересно, ведь мой погибший шурин — майор Мерк, служил под началом полковника Листа, и всегда писал с фронта прекрасные отзывы о своём командире. Я попросил пригласить ко мне пациента и лечащего врача Бреннера. Он — коренной баварец, друг моего отца, и я хотел бы, чтоб старина Бреннер был бы рядом. Странно, но этот нарушитель спокойствия не выглядел обескураженным и виноватым. Напротив, он держался очень вызывающе, и это меня, признаюсь, озадачило. Я попросил назвать причины, по которым он не доверяет такому опытному врачу-практику, как Гринбергу.

— Я отказываю Гринбергу не потому, что он врач, а потому, что он — еврей. Я же по своим убеждениям считаю, что от евреев, кроме неприятностей, нам, людям чистой германской расы, не может быть пользы.
Он так и сказал, что это — мое политическое мировоззрение, и я буду отстаивать его везде, даже на том свете.
— Странно вы рассуждаете, поправил я его, — Евреев много в медицине, и, если их игнорировать по национальному признаку, кто же тогда будет лечить больных?
— Немцы, — последовал незамедлительный ответ. — Немцам, рано или поздно, придётся сделать этот роковой выбор, но великой нации не нужны эти подлые и опасные сожители.
Я не успел ему что-то сказать обстоятельно. Австриец разволновался и, чуть проглатывая кончики слов и дергая кадыком, минут десять высказывал свою точку зрения по еврейскому вопросу. К слову сказать, он весьма интересно аргументирует. Я решил поставить этого псевдополитика на место, и спросил мнение авторитетнейшего из моих коллег доктора Бреннера.
— Лучше честно и прямо сказать, как это сделал господин Шикльгрубер, чем прятать эти же мысли по закоулкам души, — спокойно произнес мой верный наставник и друг моего отца.
— Конечно, это евреи, банкиры и плутократы, предали нас своим американским партнёрам, — поддержал его Вальтер. — Заметьте, все большевики-марксисты — одни евреи. И эта проклятая фурия — Роза Люксембург склоняла народ к революции и хаосу.

Ситуация возникла крайне идиотская. В больнице, где лечат венерические заболевания, не место для политических дискуссий. Но мои два самых преданных помощника говорили, не стесняясь, и, как мне показалось, делали это с величайшей охотой. Сам же возмутитель спокойствия загадочно улыбался и благосклонно кивал головой. Глаза его выдавали торжество и уверенность в собственной правоте. Если говорить с полной серьезностью, то с некоторой убедительной аргументацией австрияка следовало бы согласиться. Бреннер сам предложил быть лечащим врачом, и на этом инцидент был исчерпан. Я отпустил нашего политиканствующего пациента, а, признаться, в начале нашей беседы у меня даже вызревала мысль, выставить его из больницы. Я ещё подумал тогда, если всё так непредсказуемо в моей личной жизни, что же всех наш ждёт в Германии, которую несет без парусов по милости волн и ветра?

Февраль, третья неделя

В понедельник был, как всегда, общий сбор. Бреннер подводил итоги. Я спросил, как ведет себя господин Шилькгрубер? Бреннер усмехнулся и сказал, что если нет рядом раздражителей евреев, то его подопечный кроток, как ягнёнок. Это был нехороший выпад в сторону еврея Гринберга, и тот не преминул вступить в перепалку. Никогда раньше я не видел почтенного Бреннера в таком неважном состоянии духа. У Гринберга дрожали руки, и он пытался апеллировать ко всем, утверждая, что он — полноправный член общества. Я прекратил дебаты и потребовал не превращать клинику в дурдом. Если так дальше будет идти, и евреев постараются сделать козлами отпущения за глупости нашего самонадеянного горе — монарха Вильгельма и его аристократической свиты — это, несомненно, вызовет негативное брожение в обществе. Для законопослушных немцев — это нежелательно. Если так дальше пойдет, то мне придется сделать выбор между Бреннером и Гринбергом. Боюсь, что это будет не в пользу Гринберга.

Февраль, четвертая неделя

Мои помощники опекают «народного трибуна», как представителя баварской королевской фамилии. Вальтер носит ему книги. Этот воинствующий антисемит читает Ницше «Сумерки богов», Шопенгауэра и ещё какие-то философские трактаты. Интересно, что же будет с Германией, если такие, как он, люди с улицы, которые пойдут на всё, лишь бы достичь своей цели, прорвутся к власти? Экономическое положение в стране ухудшается с каждым днем. Даже в нашей благословенной Баварии это чувствуется. Отовсюду веет анархизмом и нигилизмом. Как сказал этот доморощенный Цицерон, только национальное самосознание спасет Германию от распада и катастрофы. В газетах ничего хорошего не предсказывают, а пастор Думлинг в своей воскресной проповеди объявил полное падение нравов. Получил приглашение на обед от старого приятеля профессора психиатрии Фельдмана. Мы заканчивали один университет и дружим семьями. Он — еврей — имеет большие связи в Берлине и в Вене, и сможет мне подсказать, как правильно выбрать тактику поведения с Гринбергом. В конце концов, я тоже немец и не хочу из-за одного, даже хорошего, специалиста, терять добрые связи со своими единоверцами. Голос нации нельзя игнорировать.

Март, первая неделя

Анализ крови у Шикльгрубера обнадёживает. Но уровень жизни падает со сказочной быстротой. Лекарства дорожают на глазах. Приходится по несколько раз в день менять калькуляцию расходов. Если так пойдет дальше и марка не стабилизируется, ситуация окончится кромешным адом. Я не узнаю своих земляков. В Мюнхене сплошные демонстрации и выступления ораторов. Для моего пациента, воинствующего антисемита, наступили благостные времена. Пришёл доктор Бреннер. У Шикльгрубера нет столько денег, чтобы рассчитаться полностью за курс лечения, а ветерана войны на улицу не выставишь. Бреннер принёс несколько рисунков своего пациента. Кажется, это акварельные наброски. Мне они предложены, как плата за лечение. Если так пойдет дальше, я — банкрот. Пришлось сделать хорошую мину при плохой игре. Бреннер в восторге от этой мазни и говорит, что они отражают сложные процессы нашего бытия. Если так пойдет дальше, то бывшего сифилитика объявят новомодным святым, который знает, что всем нам надо делать.

В воскресенье был приглашен к психиатру, доктору Фельдману. Кроме меня, были приглашены мои старые сверстники по университету. Когда-то мы все были активные бурши. Доктор юриспруденции Вайзель и доктор-историк Гаккер, получивший за свои исследования истории Вавилона и Египта большую золотую медаль исторического общества. По нынешним смутным временам стол был скромный, но вина, как всегда, превосходные. Вайзель имеет адвокатскую контору в Берлине, рассказывал о своем знакомстве с неким Парвусом — доверенным лицом самого Ленина. Оказывается, у Ленина в роду есть евреи. Вайзель, не скрывая своей национальной гордости, говорил о том, что евреи некогда униженные царём, захватили все ключевые посты в России, и активно занимаются политикой. Фельдмана — это пугает, и он считает, что если большевизм выплеснется в Европу, то это будет конец света. Гаккер объяснил политическую ситуацию в стране. Красные наглеют и усиленно агитируют голодных рабочих. Правительство — кучка дегенератов. Одна надежда на офицерство и фронтовиков. Обязательно при таком раскладе должна появиться партия национального единства, которая избавит Германию от дрожжей большевизма и марксизма. Пока евреи усиленно занимались торговлей, финансами и наукой, они не нарушали извечный паритет в обществе. Приход их в политику, будет для всех губителен. Это не прибавило оптимизма нашим собеседникам. Все ушли, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Может быть, этот невзрачный, никому не известный Шикльгрубер — провидец и, действительно, ради спасения и стабилизации нашей Германии, следует избавиться от всех иных. Французы этого не ощущают. Они превратили страну в проходной двор и постоянно пополняют приток населения за счет своих колоний.

Март, понедельник

Поступили отрицательные пробы анализов. Несколько пациентов, среди них и наш прозорливый австриец, подготовлены к выписке. Перед уходом мы очень тепло побеседовали. Он, оказывается, может быть, очень приятным собеседником. Я вспомнил своего шурина, майора Мерка. Адольф, оказывается, был свидетелем его гибели и находился буквально неподалёку. Полк менял дислокацию, и, пролетавший французский разведчик-аэроплан, сбросил всего одну бомбу. Осколком убило моего шурина. Шикльгрубер привёл мне несколько интересных примеров из своей бурной событиями жизни. И везде смерть делала отчаянные усилия с ним разделаться. Но он — фанатично верит в силу своего провидения и верит, что его час еще пробьет. Я не пытался его разуверить, у него глаза горели сильнейшим огнем внутреннего убеждения. Я знаю только одно, опоздай он ко мне на некоторое время и болезнь сожрала бы его, как ржавчина железо. А пока он полон надежд и желаний. Я вспомнил, каким несчастным он выглядел в свой первый день, и как уверенно держится сейчас, покидая клинику. Поклонники его политических взглядов сопровождали его к выходу, как верные паладины.

Протяжный перезвон старинных часов перенес Кирьякова из прошлого в гостиную внучки автора дневников.
— Вы так погрузились в чтение, что я долго не решалась к Вам обратиться, — улыбнулась фрау Лунг.
Она стояла неподалеку от кресла в плаще и шляпке, и Кирьяков понял, что ему пора откланяться.
— Завтра вы можете, придти в это же время, и постарайтесь успеть, так как послезавтра я поеду к своей свояченице в Тироль.
Кирьяков откланялся и, выйдя на улицу, увидел «оппель» Тургаева.
— Ну, слава Богу, — облегченно вздохнул Олег. — Тут частная парковка. С минуты на минуту начнут съезжаться хозяева и своим образцовым венским занудством всю душу вынут.
— Слушай, давай мотнем в Пратер. Там есть такая аппетитная кафешка. Штрудель восхитительный.
— Знаю, мы туда часто с Ликой заныриваем. Место изумительное, а вкус штруделя специфический. Не исключено, что герой твоих дум Адольфус Ужасный лакомился дарами забегаловок Пратера?
Они наслаждались покоем, редкостной красотой места и согласились, что такой восхитительный кофе готовят только в Вене.
— К Вене привыкаешь, как к любовнице, — вздохнул Тургаев. — Но в последний момент мысль оставить старую, привычную жену, кажется, кощунственной. Но если малыш здесь останется учиться, то боюсь, что мы застрянем злесь надолго или же, навсегда. Ты, ведь, понимаешь, что он для нас значит?
— Еще бы. Прогнозы строить рано, но если начнёт намечаться такая линия, то, я думаю, в крайности впадать не стоит. Я точно не помню, но кто-то своеобразно заметил: « Родина не всегда там, где наши могилы. Родина, как Бог, всегда должна обретаться в душе».
На следующее утро Кирьяков вновь появился у фрау Лунг, и она, понимая, что времени у него не так уж много, поспешно покинула гостиную. Он перелистал дневник и остановился у новой записи.

Март, вторая неделя

Судя по прессе, офицеры — фронтовики навели порядок в Берлине. Большевистский хаос Венгрии нам не грозит. В Гамбурге и Киле не всё однозначно. Не могу себе представить, как зараза большевизма, проникла в императорский флот. Он всегда был цитадель дисциплины и послушания. Как сейчас нуждается наша несчастная больная и униженная Германия в сильном хозяине. Все эти социал — демократы напоминают мне недоучек с апломбом. Чтобы навести порядок в стране, и стабилизировать парализованную экономику, нужен кто-то из военных. Заехал профессор Фельдман и я, памятуя о том, что он большой любитель живописи, показал ему шесть акварелей моего бывшего пациента Шикльгрубера. Несколько дней они лежали на моём столе и, кроме неприязни, у меня ничего не вызывали. Реакция достопочтенного профессора медицины почему-то напомнила мне записи из истории душевнобольных, когда после интернатуры я проходил практику в психиатрической клинике в Зонненберге. Профессор впал в прострацию и, не отрываясь, впитывал в себя эту, с позволения сказать, мазню. Это становилось неприлично, как будто я оказался приложением к своему письменному столу. Мне даже показалось, что он не только их пристально разглядывает, но даже ещё и обнюхивает. Наконец, он отвлекся от созерцания и спросил, не буду ли я так любезен, чтобы продать ему все акварели, или те, которые я не захочу себе оставить. Мне показалось, что он немного не в себе, и я решил переспросить о его истинных намерениях. Он с раздражением повторил мне свою просьбу. Я немного подумал и сказал, что готов уступить эти, с позволения сказать, рисунки, за ту стоимость, которую задолжал мне пациент за лечение. Фельдман, не раздумывая, достал портмоне и расплатился. У меня, вероятно, был такой вид, что Фельдман не сдержал улыбки: Вам это, вероятно, кажется смешением красок, но живопись и музыка обладают речью. Просто непосвященным это не дано понять. В этих акварелях сконцентрирована чья-то мощная злая воля, импульс, отражение негативной материальной субстанции. Я объяснил, что художник видит свою конечную цель в полном уничтожении евреев на земле, и что он верит в своё предначертание свыше. Мой друг грустно улыбнулся и сказал, что если в Германии и дальше будет ухудшаться экономическая обстановка, то проще всего обвинить евреев за просчеты войны и политики, сбежавшего в Голландию кайзера. Так было и так всегда будет. Он был очень напряжён, и я не стал с ним полемизировать.

Март, третья неделя

Вальтер рассказывал мне про Шикльгрубера. Тот выступал с лекциями перед солдатами гарнизона Мюнхена, и его выступления имели успех. Кажется, наш неутомимый в своей деятельности, бывший пациент нашел благодатную почту для применения своих фантазий. Я всё же не допускаю мысли, что люди его пошиба, готовые на самые крайние меры, придут к власти. Это чревато для всех нас большой бедой.

Продолжение следует