Однажды на одной из российских сельских дорог, по которой жители района едут по своим нуждам в ближайший городишко, после грозовых весенних дождей, щедро разлились по проезжей части три больших и глубоких лужи. Две лужи ведут себя скромно: небо над собой разглядывают, с ветерком заигрывают, и с удовольствием обрызгивают проезжающий транспорт. Всё же какое-никакое, а развлечение, и спасение от смертной тоски и полнейшей бесперспективности бытия. А одна — вдруг фантазёркой оказалась. Возомнила из себя, что она — первозданное озеро Байкал, и требует, чтобы её подруги, которые рядышком нежатся на солнышке, так её и называли.
— Да, ты чего, милая, дурману какого надышалась? — пытаются её урезонить соседки. — Лужа ты, самая обыкновенная и жить тебе всего ничего осталось.
А ты упёрлась в своей глупой фантазии, и все время вслух рассуждает, что ей свыше суждено стать озерцом на дороге, и даже кой-какую живность развести. Такое вот, прямо говоря, наваждение.
 Брела по этой дороге ветхозаветная лошадь и умудрилась утерять с треснутого копыта подкову. И та прямиком угодила в эту лужу-фантазёрку. А она не растерялась, и заявила остальным лужам, кто от любопытства мелкой рябью покрылись что, дескать, ценный клад к ней с небес угодил. Вначале подкова и сама не поняла, как это её угораздило свалиться с копыта и оказаться на дне лужи, распугав дождевых червей. «Видать, гвозди подковные совсем от старости и ржавчины рассыпались» сообразила всё же подкова, и задумалась о своём дальнейшем житье-бытье». Все остальные её подружки-подковы с трёх лошадиных копыт ушли бог знает куда.
 Задули тёплые ветра, солнце стало основательно припекать, и вскоре от трёх луж только три сырых пятна остались — да подкова на дороге. Проезжал какой-то мужичок на подводе, заметил подкову, остановился, поднял её и зашвырнул в подводу, где весь его деревенский нехитрый инвентарь лежал.
 Звякнула подкова о топор и поздоровалась со всей честной компанией. А топор словоохотливый попался: о себе рассказывает, дескать, он самый любимый ручной инструмент хозяина и, мол, граблям и лопате всегда место отведено в сарае, а вот он, топор, свое законное место имеет возле плиты. А ежели другой раз хозяин отправляется пьянствовать к своему дружку из соседней деревни, то завсегда с собой топор берёт. Ну как худые люди, или приблудный голодный зверь выскочит из ельника, — тут уж без топора обойтись.
— Ну, а как дальше, сестрёнка моя стальная, жить-то собираешься? – поинтересовался любознательный топор.— Ты, теперь вроде без работы осталась. А в наше смутное время массовой безработицы – это просто беда.
 — Да, ну её эту работу! — чертыхнулась подкова. – Всё время одно и тоже: ширкаешь своей поверхностью по камням и земле. Никаких развлечений. Уж лучше я без конского копыта проживу свой девичий век.
 — Правильно ты говоришь,— заговорила доселе молчавшая лопата.— Ведь используют меня — все, кому не лень. Нет, чтобы трактором огород вспахать, так все на несчастной лопате хотят выехать. Уж всю погнули – перегнули, а сколько черенков на мне переломали — со счету собьёшься. Ненавижу это людское слово: работа. Топору, конечно, хорошо. Он правильно пристроился, у хозяина за ремнём ватника торчать и гвоздочки поколачивать. А нам с подружкой граблями свету божьего не видать.
 — Да, уж, кому как в жизни повезёт, — философски заметили грабли. — Кому указивки давать и в избе отлёживаться, а кому пахать денно и нощно, и сыру землю за перинку пуховую считать. Терпеть не могу работать, а больше всего обожаю лежать возле плетня, когда пьяные мужики по домам расползаются, и ждать того заветного момента, когда очередной алкаш или ротозей наступит на мой один конец, а другим так смачно получит по голове. Мне тогда так весело и хорошо.
 — Вот видишь, сестра, как с этим ленивым и глупым народом устраивать всем нам счастливую, сытую жизнь при столь мизерной отдаче национального капитализма, – печально заметил топор.— Им бы все только гульки и пьянки, а чтобы себе, родимому, всё по-хозяйски обустроить и жить по-человечески, так ни рук, ни желания не имеют. Пропащие, одним словом. А попробуй, скажи, обижаются на полном серьёзе.
 Приехали в деревню, и хозяин подводы первым делом достал найденную подкову, и, рассупонив коня, отвёл его к сельскому кузнецу. И подкову тут же пришпандорили кузнечными гвоздями к тому копыту, на котором раньше была треснутая подкова. Хозяин отвёл коня в хлев, дал ему сена и, прихватив свой верный и незаменимый топор, отправился в хату ужинать и смотреть телевизор.
 А остальные подковы с трёх лошадиных копыт спрашивают новенькую: откуда, мол, она появилась.
 А подкова, видать не зря в брехливой луже с недельку полежала, и на полном серьезе рассказывает, что она, дескать, перед тем, как на очередное копыто залететь — на курорте известном отдыхала, где весь российский бомонд власти загулы устраивает, и что она принимала лечебные грязи от ревматизма. Да так завралась складно и весело, что и сама в это поверила. А лошадь слушала все это вранье, и с досады себя хвостом хлестанула по бокам, и пожаловалась своей закадычной подружке – уздечке, что вот, дескать, жизнь учудилась ныне в российской глубинке: лошади трудятся в поте лица, вечно подголодывают, с этой постоянной бескормицей, а какая-то, перемазанная в навозе подкова, разъезжает по курортам, и лечебные грязи принимает.
— Найди себе спонсора путевого из депутатов, или криминального дружка-авторитета с большой мошной, и тебя по курортам возить будут, — ответила ей премудрая уздечка, которую уже ничем удивить было нельзя.