*   *   *
 
Когда моя сестра Сима узнала, что ее знакомая парикмахерша Зойка вышла в Израиле замуж, она нам устроила весёленькую жизнь.
— Если даже на это страшилище польстились, так чем же я хуже? — спрашивала она у мамы. — Всё есть, все при мне и никакого намёка на личную жизнь!
— Может быть, они стесняются, что ты слишком порядочная и не позволяешь себе вольности?
— Позволяю, мама, все позволяю, но они все шарахаются от меня, как от прокаженной. Сглазили меня в этом проклятом Семипупинске. Все, больше я ждать не могу. Или в Израиль, или к черту на кулички.
Пять лет мы искали Симе мужа. Папа все брачные конторы обегал и к сводням обращался — и хоть ты тресни, а приличный жених куда-то подевался. Было несколько предложений о фиктивном браке, только, чтобы удрать из Украины, но Сима всем им сказала: не надо меня использовать, как приманку на ваш крючок. Я ищу человека с чувствами, ну и чтобы всё при нем было, что положено для жизни.
А пока мы ей искали очередного жениха, она устроила себе отъезд в Израиль и прислала письмо, которое мы все с нетерпением ждали.
Сима писала, что устороилась неплохо и что кое-что для себя уже присмотрела. Это наш одесский еврей, тьфу, чтобы не сглазить. Он тоже мечтает найти свою половинку.
— Половинку чего? — спросил папа.
— Жену, Самуил, жену. Сейчас их так принято называть, — объяснила мама,— если эти половинки совпадут по всем размерам, то брак будет долгий и удачный.
— И что уже есть такой инструмент, который может эти размеры определить? — удивился папа. — И как этой штукой надо пользоваться?
— Не морочь голову, Самуил, — разозлилась мама. — Дай спокойно прочитать письмо.
Сима писала, что инвалидам детства, таким как я, с врождённой олигофренией, здесь живётся лучше, чем на Украине. И в конце она написала:
— Что вы себе думаете? Решайтесь, пока еще есть возможность унести ноги.
Но папа заявил, что если даже ему дорогу усыпят долларами, а гривнями оклеят стены, он все равно не поедет в Израиль.
— И что ты имеешь лучше? — возразила мама, --— Получаем две пенсии по старости и одну по инвалидности, а их хватает на пол — человека. Что тебе не нравится в Израиле?
— Во-первых, там сильно жарко, а я гипертоник. Во-вторых, я терпеть не могу этих шахидок, которые под юбками носят бомбы и мутят людям жизнь. В-третьих, находиться под одним небом со своим двоюродным братом Мариком Меламудом, который двадцать лет назад украл у меня выигрышную облигацию трёхпроцентного займа, я считаю позорным и унизительным.
— Нашёл, что вспомнить, — засмеялась мама. — Двадцатирублёвая облигация и двадцать рублей выигрыш. Люди при этой жизни потеряли почти все свои накопления и стараются об этом не вспоминать.
— Дело не в деньгах, дело в порядочности. Скажи, где это видано, чтобы один еврей — родственник украл у другого еврея и тоже родственника? Так что антисемиты могут спать спокойно. Они скоро днем со свечкой не найдут ни одного порядочного еврея. Остался один сброд: пьяницы, воры и бандиты, кто еще похлеще будут, чем все эти баркашовцы, макашовцы и прочие махновцы.
— Если бы ты тогда пошел, молча в сберкассу, и получил свой выигрыш, то не возникла бы эта история, — сказала мама. — Но твое хвастовство и желание показать всем, какой ты у нас особенный, тебе немножечко подкакало. Зачем ты привел Меламуда в дом и стал обмывать свою удачу? Марик — тренированный алкоголик: он может и ведро выжлекать, а ты после двух стопок стал падать и облевал всю квартиру.
Папа что-то буркнул и не стал с ней спорить. А вечером позвонил дядя Яша и предложил поехать в Киев в немецкое консульство и получить анкеты на выезд в Германию.
Три дня папа носился, как ужаленый бешеной осой. Он узнал, что в Семипупинск приехала Фрида, кто уже два года живет в Германии, и отправился с ней встечаться. Эта Фрида была прямо-таки влюблена в эту Германию и так нашпиговала папу своими байками, что он, забыв про гипертонию, поехал с дядей Яшей в Киев за анкетами.
Папа привез анкеты и всякую рекламную литературу,   кто такие беженцы, которых принимает Германия по еврейской линии и что такое социальная помощь и кому, где и как ее дают. И еще папа сказал, что без языка в Германии просто нечего делать и надо учить его днем и ночью. Папа купил на нашем книжном толчке словари и учебники немецкого языка и развил такую бурную деятельность, что у маму стали донимать приступы мигрени, о которой она уже вроде и забыла.
Маму и без словарей любой немец поймет. Она с детства знает идиш и всегда со своими родителями на нем разговаривала. А папа всегда стеснялся, что его родители говорят на идише. И пока папа жил у них, он им изрядно попил крови, и все время кричал, что ему обрыдли эти местечковые обычаи, что ему мешают найти свое место под солнцем, как— будто за солнце надо платить, как за наш электросчетчик, который не знает отдыха ни днем, ни ночью. И он так затерзал своих родителей, что они совсем перестали общаться на идише. И теперь получилось, что папа знает всего два намецких слова: ессен и тринкен. Но стоило ему взять в руки словарь, или учебник немецкой грамматики, как его, тут же, затягивало в дрему. Прямо какое-то снотворное эти немецкие учебники и не надо никаких таблеток пить, чтобы заснуть полноценно.
У него появились знакомые евреи, которые тоже подали документы на выезд в Германию и среди них были такие, кто уже побывал там по гостевой визе. Они говорили, что это чудо со слезами на глазах, когда приходится уезжать обратно на Украину, и рай земной для тех, кто там остался.
— Или они все врут и им за это платят, или это на самом деле, — удивился папа, — Если бы мой покойный папа, который едва унес ноги от Гитлера, узнал о том, что Германия принимает нас, как самых родных и любимых, он тут же умер бы вторично. А может, немцы хотят всех нас собрать в одном месте и тихо без шума и паники сделать небольшой Освенцим. Помнишь, Фира, Яша рассказывал смешной анекдот, как Господь разозлился на гулящих женщин. По-еврейски их зовут ныкейвы, а по-нашему по-русски просто шлюхи. И собрал он их однажды на одном большом корабле, и сказал, как долго я ждал этого благословенного момента. И всех утопил, как врагов народа. Я так смеялся.
— Самуил, твои уши не слышат собственный язык. Ты хуже маленького ребенка. Сегодня этих ныкейв столько развелось, что не хватит всех кораблей на свете. Но я тебя прекрасно понимаю. Мне тоже так хочется ехать в эту Германию, как биться головой о наш порог. А как же жить дома на старости лет, как беспризорники? Может быть, нам не дадут умереть с голоду в Германии и тряпья у них на всех хватит, но это чужбина и хоть будем там землю грызть, но все  равно мы там лишние и бедные родственники. Будь что будет. Пишут про Германию только положительное и обещают много. Но когда много обещают и много дают, как бы потом все сразу же, не отняли.
— А что ты думаешь, немцы всегда были народ коварный. Если они самого Сталина обманули с этим мирным договором, а рябой изверг, как не крути, был умнее, чем все эти Хрущёвы, Брежневы и Горбачевы вместе взятые. Они даже ему в набойки не годятся. Я тебе скажу, Фира, что здесь дело совсем не в совести, которая их гложет, что они столько невинных еврейских душ загубили. Если раньше ее не было, так как же она могла появиться потом. Это аменриканские евреи их заставили, а Господь их надоумил. Он все оттуда видит и все про всех знает.
Заполненные анкеты папа и дядя Яша отвезли в Киев в немецкое консульство и сдали кому надо, а папа по приезду начал дергаться и ругать себя, что не сделал приписку: двое пенсионеров и больной юноша долго ждать не могут. Вот Горенфельды ждут вызова третий год.
— Успокойся, Самуил, береги давление, иначе тебя такой инсульт прихватит, что нам придётся тебя везти, как грудное дитя. В анкетах мы все заполнили, теперь надо только ждать.
А через полгода нам прислали вызов в большом сером конверте с всякими штампами и печатями, и папа побежал к знакомым, у которых дети уже умели говорить и писать по-немецки. Папе сказали, что нам надо ехать в Саарланд. Это такая земля в Германии. И пункт сбора — лагерь в Лебахе.
— Что это ещё за лагерь такой? — удивился папа, — Я уже вышел из пионерского возраста. Может, они нас хотят упечь в тот самый лагерь, что мы по фильмам видели, так я лучше останусь на Украине. Здесь, конечно, жизнь не сахар, но они еще до лагерей не додумались.
Папе объяснили, что это место, где регистрируют приезжих и потом их направляют по всей земле Саарланд. И что всякие глупости не надо брать в голову. Германия — самая демократическая страна в мире. И что нам сказочно повезло: рядом находиться Франция и Париж рукой подать.
Папу это так удивило, и он стал шутить, что если бы этот вызов пришёл бы ему лет тридцать назад, когда он был еще молодой и красивый, то парижанки липли бы к нему, как мухи на варенье.
— Ой, кто бы говорил, — скривилась мама, — тоже мне бравый жених Янкель. Когда нас познакомили, такой застенчивый был, краснел и ширинка всегда расстегнута. Но этот дефект у вас наследственный.
С этим вызовом столько проблем навалилось. Надо было найти толкового переводчика и все документы перевести на немецкий язык. Папа сказал, что главная задача продать кооператив и дом.
— Оставь, Самуил, кому нужен твой дохлый кооператив. Он же стоит пустой. Кому сегодня нужны переплетные работы?
Кооператив "Переплетчик” папа открыл вместе с дядей Жорой в 1989 году, когда кооперативов развелось, как блох на шелудивой собаке. Дядя Жора был классный специалист, но у него был один существенный изъян — он был жуткий заика. Когда он начинал волноваться, то мычал, и пол-языка почему-то выскакивало наружу. И это мало, кому нравилось. Он предложил папе сделать семейный кооператив, куда вошли моя мама, жена дяди Жоры тетя Маша и я. А папу выбрали директором, потому что руки у него некудышние. Он даже гвоздь ровно вбить не может. Зато папа много читал, обо всем знает и умеет красиво говорить и выступать, где надо. Папа жутко возгордился, что он стал директором и обожал, когда его приглашали на совещание предпринимателей в райисполком. Работы тогда было много и мы даже не успевали и привлекали людей со стороны. И потом у нас были хорошие льготы: почти весь кооператив состоял из одних инвалидов. Папа — по зрению, я — по детскому слабоумию. Дядя Жора жуткий заика, а его жена — тетя Маша перенесла инсульт и еле ногу волочила. Одна мама была здоровая, но тоже болячек была целая куча.
Потом работы стало меньше, и только раз в месяц попадалось что-нибудь, как говорил дядя Жора, на один зуб всему кооперативу.
А когда дядю Жору убили, то вся наша работа прекратилась, и мы сразу это почувствовали, пожив на одной голой пенсии. Дядю Жору убили просто так, от нечего делать. Он жил на первом этаже и у них в окно все всегда видно. Случилось это летом под вечер. Ужинали они, и тут же была пятилетняя внучка. Подошли к окну какие-то три пьяных парня, вытащили свои свистульки и стали, прости господи, писать под окном. Дядя Жора их пристыдил:
— Вы чего делаете, обормоты, тут внучка моя маленькая, а вы вывалили наружу свои штуки.
Тогда один из парней говорит:
— Ничего страшного, дед, пусть привыкает. Когда подрастет, мы ее на караван поставим. Дядя Жора выскочил с ними разбираться, обматерил их, а они вроде спокойно выслушали, но один из них вдруг подскочил и толкнул его. Дядя Жора оступился, виском ударился об угол ступени и вмиг помер. А эти ссыкуны пьяные ушли, как ни в чем не бывало. Так что жизнь у нас на Украине такая стала, что человека убить оказалось проще, чем муху прихлопнуть.
В райисполкоме, куда папа отправился разведать обстановку, выяснилось, что кооператив наш еще не прикрыли, но недоимок за ним не числилось. Папа весь избегался и вдруг случайно, через дядю Яшу, нашел покупателя на свой кооператив. Тому очень понравилось, что кооператив никому не должен, что там почти одни инвалиды числились и мертвый дядя Жора тоже. Он предложил папе полторы тысячи гривен, и папа запрыгал от радости. Это ведь пятьсот немецких марок. А этот покупатель сказал папе: "Делай протокол общего собрания кооператива, а директором утвердите Жору Карпенко”.
— Так его убили два года назад. Зачем вам мертвый директор?
— Много будешь знать, отправишься к своему другу в гости. Меня этот мертвый устраивает больше, чем вы все живые. А чтобы тебя это не пугало, оформим все нотариально. Я за все плачу, а за директора Жору получишь сто баксов премиальных.
И папа уговорил тетю Машу, у которой, оказывается, остался паспорт покойного мужа и с этим покупателем они поехали к его знакомой нотариальной тетке и все сделали шито-крыто. Папа отдал все документы по кооперативу и устав и печать и протоколы и получил то, что ему обещали. (Потом в Германии выяснилось, что эта стодолларовая бумажка оказалось фальшивой.)
— Интересно, зачем ему мёртвый директор? — спрашивал папа у мамы. — Все равно это когда-нибудь откроется. Лучше бы назначил меня опять директором, и я бы просто числился и какие— то денежки капали, потом бы я один раз в году приехал из Германии, и глядишь, в руках бы зашуршало и дорогу бы оправдал.
— Самуил, не трави душу. Этот проходимец знает, что делает. Благодари бога, что он с тобой рассчитался, могло бы и по-другому повернуться. Ты заметил, какой у него охранник? Это ж натуральный бегемот. Он бы тебя разорвал на части, как цыпленка табака и глазом бы не моргнул. Ты вечно куда-то встреваешь.
— Кто не рискует, тот не пьёт шампанское, — засмеялся папа, пересчитывая купленные марки и поглаживая стодолларовую купюру, которую ему дали, как премию, — Ради своей семьи я готов идти даже на немецкие танки.
— С клизмой и валидолом, — пошутила мама.
Но самая большая проблема ждала папу с продажей вещей и дома. У папы была приличная библиотека. Ее еще собирал мой дедушка, и папа по ночам бегал дежурить в очередь за подписными изданиями. И серия ЖЗЛ у нас была почти в полном составе и библиотечка приключений. Папа решил, что за это сокровище, которое он собирал почти всю свою жизнь, лишая себя многих удовольствий, ему дадут две тысячи долларов. Но люди приходили, смотрели, восхищались и предлагали в гривнях мизерные суммы. Книги почему-то перестали всех интересовать. Крутые, которые захватили все богатства в свои
руки, книг не читали: им просто некогда было. У них с детства не было такой тяги к чтению. А те, кто любили читать и хотели собирать книги, имели одни шиши, которых едва хватало, хоть как-то прокормиться. И наши ковры, купленные, когда кооператив еще работал, и мамин хрусталь ни у кого не вызвали желания расстаться с деньгами. Все, что раньше при советской власти выставлялось напоказ в сервантах и буфетах — всё это стало просто хламом, да к тому же ещё и устаревшим.
Папа здорово опечалился и стал почему-то ругать дядю Яшу за то, что тот так поздно нам сказал о Германии. Поехали бы раньше, глядишь, и распродались бы на полную катушку. Потом ему вдруг стукнул чимбер, что он продаст наш дом, который за столько лет перекосился, просел, и напоминал тяжело больного человека, — не меньше, чем за десять тысяч долларов.
— Самуил, не смеши людей, — убеждала его мама, — За эти несколько лет людей так снищили, что купить приличное жилье им нет никакой возможности. А кто польстится на это несчастье? Это же бутовый дом и вечная сырость. Здесь я получила все формы ревматизма. Да они только увидят наш ужасный сарай и эти двери, которые висят на одной петле, и им захочется бежать отсюда. Ты все эти годы скупердяйничал и ленился, а государство украло все наши сбережения. Надо было раньше приводить дом в порядок, а теперь бери за него то, что тебе дадут.
Мама забыла напомнить ему про наш несчастный забор, который весь сгнил и при сильном ветре трясся и дрожал, как пьяный дедушка Полищук. Я сколько себя помню, никогда его трезвым не видел, и он всегда шутил: "Додька, когда же вы меня в Полестину увезете портвейна попить. Там, говорят, есть
Красное море, куда хитрожопые евреи сливают вино. Такое только при белой горячке можно придумать.
Объявление в газету папа не давал, он не хотел, чтобы в городе знали, что мы уезжаем. Мы смертельно боялись, вдруг придут бандиты и начнут всех пытать, где деньги, а потом всех все равно убьют.
И в конторы по недвижимости папа не обращался. Он сказал, что точно знает: там все учредители бандиты высшей пробы. Он где-то нашел двух старых маклеров, которые ещё при советской власти занимались обменом и продажей жилья и так их напряг, что хоть они друг друга терпеть не могли, но почему-то пришли вдвоем. Увидев наш дом, они сказали, что это гиблое дело: пещерный век! И что эту развалюху надо разрушить до основания, а потом на этом месте построить что-нибудь современное. Потом приходили несколько человек, смотрели, морщились, как будто глотнули уксуса и больше двух тысяч долларов, да еще с нашим оформлением, никто из них не дал. Папа бегал, суетился, пытался кого-то уговорить, потом выдохся, обиделся на весь мир и на нас с мамой, и не выходил из своей комнаты. А дни бежали, как угорелые, один за другим и приближался наш отъезд в Германию. Как всегда нас выручила мама. У нашего соседа-фирмача родился внук, и маму пригласили. Она всю жизнь проработала детской патронажной сестрой, знала в каких травах надо купать новорожденых. Сосед ей хотел заплатить, но мама сказала, что это дело ей в радость и это должно быть уже последний ребенок в ее медицинской практике. И мама не взяла у них ни копейки.
Этот сосед два года назад купил развалюшку и за год ему выстроили трёхэтажный дом. Папа почернел от зависти и сказал, что в этой стране всегда хорошо жилось только бандитам и ворам. Правда, раньше они назывались секретарями партии, а теперь их почему-то называют авторитетами. И мама рассказала нашему соседу, как мы влипли с этим домом, и что придётся его кому-то оставить. Сосед сказал ей:
— У меня два сына и, дай-то бог, пойдут ещё внуки. Пусть живут рядом.
Сосед пришёл к нам с двумя своими сыновьями, и они все посмотрели, хотя с их третьего этажа весь наш двор, как на ладони.
— Дядя Самуил, две штуки зелени, что вам давали за дом — это ещё по-божески. Но ваша жена так нас выручила и научила невестку, а денег тетя Фира не взяла. Я вам даю за дом три тысячи и мое оформление.
Потом он посмотрел нашу библиотеку и сказал, что мечтал о такой, но тогда не было ни денег, ни времени. И он спросил у папы, во сколько она ему обошлась?
— Три тысячи рублей — это вся моя подписка.
— Беру целиком за три тысячи гривен, — предложил сосед.
— Что вы! Так много, — пролепетал папа. — Я согласен ее уступить даже за половину.
— Это не тот товар, чтобы кроить и торговаться. Это хорошие, умные книги, русская классика. А от этой современной литературы про ментов, бандитов и проституток меня уже тошнит до одурения.
Потом они поехали на соседском джипе и все нотариально оформили. И сосед, на всякий случай дал папе газовый пистолет, и спросил, может ли он им пользоваться?
— Конечно, — сказал папа, — Я знаю все системы оружия. У нас в библиотеке есть такая книжка «Пистолеты и револьверы».
Папа был такой гордый и не расставался с пистолетом, он даже клал его под подушку, но мама заметила и запретила. Папа сказал мне по секректу, что с этим оружием, он чихать хотел на всех бандитов в мире. А когда вечером мы с мамой упаковывали последние коробки и сумки, вдруг в доме что-то хлопнуло и из открытого окна потянуло, как из забитого унитаза.
— Ой, вей з мир, люди добрые, я так и знала, что он доиграется, — закричала мама, — скорей, Додик, папа застрелился!
Но папа живой и невредимый выскочил, как ошпареный, тер глаза, чихал и кашлял.
А мама причитала:
— Самуил, вызвать скорую? Это же форменый токсикоз! Тебя тошнит, Самуил, что же ты молчишь, или у тебя язык отнялся?
Потом несколько дней в этой комнате пованивало газом, и папа боялся, что ко всем его болячкам, он еще подхватит астму.
О том, что мы уезжаем в Германию, уже ни для кого на нашей улице не было секретом. И соседки, встретив маму, говорили ей: «Евреи — счастливые. Вам хоть есть, куда уехать. А нам деваться некуда и на лучшее надеяться уже не приходится!»
— Хорошенькое счастье быть в приживалках у немцев, — возмущался папа, — Они сегодня любят весь мир, а завтра им опять захочется еврейской крови.
Мама вся извелась от одной только мысли, что к нам ночью могут ворваться бандиты и перерезать всех, как это случилось с одной семьей, которая жила в районе вокзала. Об этом еще в газете писали. Она просыпалась среди ночи и дежурила на всякий случай. Мама так вымоталась, что у нее не было сил ходить к соседу, купать его внука.
А когда сосед узнал, что ее беспокоит, он тут же вечером прислал к нам своего младшего сына Витальку с охотничьим ружьем и двумя здоровенными собаками: ротвейлером и кавказской овчаркой. Наша старенькая Жулька, когда увидела этих справных кобелей, вначале перепугалась и забилась в будку, а потом вылезла и стала заигрывать с ними. Но они на нее не обращали никакого внимания. Ротвейлер стал гонять приблудных котов, а кавказец лег перед воротами, положил мохнатую голову на скрещенные лапы и терпеливо ждал, когда же чужой решиться войти.
Мы сидели с Виталькой на крыльце и наблюдали, как ротвеллер кружился под абрикосовым деревом, куда от него спрятался кот, перепуганный встречей с этим чудовищем. И я сказал Виталику:
— Я тебя очень прошу, не выбрасывай Жульку на улицу. Она уже старая и слабая и большие собаки у нее все отнимут. Она выросла и стала нам, как родная. Она много не ест и ей хватит того, что останется от ваших песиков.
— Пусть живёт, — согласился Виталик. — Скажи, Додик, ты не будешь возражать, если я её возьму хоть раз на охоту? Пусть старушка порезвится. Столько лет бегать на цепи — это же чокнуться можно.
А мне от радости захотелось поцеловать Жульку в ее мокрый нос, но я очень боялся, что этот ужасный ротвейлер цапнет меня так, что мало не покажется.
 
Леонид Шнейдеров