Папка с документами особой секретности легла на стол Верховного. Сталин уже был в осведомлён о ходе разработки американского ядерного оружия и о деятельности на территории Германии специальных американских подразделений. Союзники дерзко прибирали к своим загребущим ручищам профессиональных торгашей и финансистов, предметы искусства, драгоценные металлы, засекреченные данные научно-технических исследований. Читая бумаги, Сталин тут же набрасывал тезисы для Берии, Меркулова и Абакумова — что необходимо экстренно предпринять, дабы не лишиться своей законной, оплаченной кровью добычи. А она так необходима пострадавшему и разграбленному гитлеровской оккупацией СССР!

Американцы грабили Германию, совершенно не согласовывая свои действия с Москвой. Словно зев уборочного комбайна, заглатывали они в свои государственные закрома учёных, новейшие разработки оружия, всё то, что могло быть использовано в грядущих войнах, и что позволит диктовать свою волю миру. Верховный понял, что лично для него и всех тех, благодаря кому удалось создать хрупкий паритет сил, прежде всего с США, война не закончится так, как мечтают об этом сегодня они — и миллионы соотечественников. Им, простым людям, можно думать о мире, надеяться на вечную дружбу, считать каждый день и час, ожидая падения Берлина. А для него опять все начинается сызнова, только с другими актёрами на политической сцене. И ещё он подумал о том, что самыми большими врагами, исходя из пресловутой материалистической диалектики, обязательно станут вчерашние бывшие союзники и партнёры по совместной борьбе. Особенно, если им есть, что делить. А делить, безусловно, придётся, и предстоит ещё получить всё то, что досталось ценой великой крови советских людей. До сорок первого года СССР защищал свои священные границы. А сегодня его стране, его народу, безмерно уставшему, но закалившемуся в этой чудовищной схватке, придётся отстаивать уже не только прежние границы, но и интересы завоёванного. И его войска, как гарант нового военно-политического блока, который он создаст на территориях, вошедших в его зону советского влияния и просоциалистической политической ориентации, останутся стоять повсюду гарнизонами — теперь уже навсегда. И в Германии, и везде, где им определено, будет отныне именно так. В этом ни Черчилль, ни Трумэн, ни чёрт, ни дьявол, ни кто-либо другой, не должны сомневаться. После разгрома в сорок четвёртом группы армий «Центр» он долго и обстоятельно беседовал с руководителем польских коммунистов Болеславом Берутом. Они тогда единодушно пришли к выводу, что Польшу, сильно пострадавшую от гитлеризма, уже нельзя будет рассматривать, как извечного пограничного врага СССР. Он, Сталин, всегда не любил поляков, знал и помнил хорошо войну с ними в двадцатом году. Тухачевский и его покровитель Троцкий тогда сделали всё, чтобы поссорить Кобу с Ильичом. Он, Сталин, знал, что творили белополяки с пленными красноармейцами, и знал — если бы Гитлер не набросился на поляков, а объявил крестовый поход европейских государств против СССР, то полячишки прибежали бы первыми — поучаствовать в травле «красного медведя». Но геополитика так интересно устроена, что её карты порой тасуют, словно игральные, да ещё и в краплёной колоде, и бывшие враги, вполне вероятно, могут оказаться верными друзьями. А некогда преданные друзья, вдруг станут лютыми и непримиримыми врагами. Важно всегда правильно и своевременно оценить ситуацию, разобраться досконально, где именно зарыта собака и кто заказывает музыку, кто и чем располагает, — весомыми аргументами или пустячком в оригинальной дипломатической упаковке. Вот, исходя из позиций военной мощи СССР и его исторических завоеваний, он и сядет со своими союзниками за раздел Европы. Пусть захват Берлина ещё раз убедительно продемонстрирует и последовательным и убеждённым врагам коммунизма, и вновь приобретённым друзьям, с чем реальный сталинизм пришёл в Европу. И очень кстати, что в составе Первого Белорусского фронта находятся две армии войска Польского, вооружённого и обмундированного СССР. И Болеславу Беруту, которому он, Сталин, искренне симпатизирует, следует помочь утвердиться руководителем новой Польши. И дабы закрепить отношения с будущим союзником по лагерю социализма он, Сталин, при обсуждении с Берутом в конце сорок четвёртого года насущных проблем будущего тесного сотрудничества, пошёл даже на территориальные уступки своим товарищам и единомышленникам, что всегда для него было дороже слова и понятия «товарищ». Передали полякам город Белосток с частью Беловежской пущи, и ещё несколько административных районов. По его личному указанию передали эти районы Польше! Это сегодня весомей, чем пустое кликушество о коммунистической угрозе с востока, о котором опять начала дружно потявкивать социал-демократическая шваль. Жаль, что Гитлер не до конца её вырезал — сегодня было бы проще основательно утвердиться в Европе. И с лидером коммунистов Чехословакии всё складывается просто исключительно. Умный мужик Готвальд, всё правильно понимает, не корчит из себя самостоятельного героя, потому как каждый должен знать своё место и свои возможности и дорожить ими, а также помощью и содействием того, кто сам не ищет покровительства, а предоставляет своё. Но даёт его не задаром, а под проценты — идеологического и политического братства и неукоснительного соблюдения общих интересов. А вот с маршалом Тито, у которого все эти годы войны и его борьбы с оккупантами его Родины, постоянно отирались в советниках английские и американские вояки, отношения весьма расплывчатые. Пока ещё для товарища Сталина не совсем ясно, какой особый югославский социализм собирается строить маршал Тито. Судя по всему, такого взаимопонимания с маршалом Тито, как с Берутом или Готвальдом, и московскими немцами Вильгельмом Пиком и Отто Гротеволем, скорее всего, не будет. Этих немцев из Коминтерна он, Сталин, уже давно себе присмотрел, и считал их лучшими кандидатурами для руководства партией и страной, в той части оккупированной Германии, о которой они с покойным Рузвельтом и Черчиллем очень подробно и обстоятельно толковали на первой своей встрече в Тегеране. А затем по настоянию Сталина возвращались к этой теме в феврале сорок пятого в Ялте. И теперь уже практически ясно, что и как делить, и кому что должно перейти в вечное пользование. Он, Сталин, не уступит ни пяди завоёванной земли, и счёт за разрушения и потери, вызванные войной и оккупацией, выставит сполна.

А вскоре все информационные агентства мира и своё, родное Совинформбюро, чеканным голосом Левитана сообщило о начале штурма последнего оплота ненавистного врага. И товарищ Сталин уважил просьбу своего младшего польского брата по строительству теперь уже общего социализма, но пока ещё только временно польской ориентации, без колхозов и совхозов, передав Польше ряд исконно польских административных земель. Эти земли вошли в СССР ещё в тридцать девятом году, после того, как они с Гитлером отметили свои договорные отношения делёжкой Польши, ставшей первой жертвой Второй мировой войны. В то, совсем недавнее и говоря несколько по-старомодному, жеманное время политического заигрывания двух самых сильных личностей Европы, Болеслав Берут был весьма далёк ото всех тайных перипетий и закулисных манёвров Берлина и Москвы. И, естественно, он не мог знать, как проникновенно, чуть ли не со слезой в голосе провозгласил тогда здравицу в честь фюрера самый последовательный и непримиримый борец с гитлеризмом — товарищ Сталин. Было это на вечере встречи Риббентропа в Кремле в 1939 году. Риббентроп тогда расчувствовался до слёз, увидев потрясающий по своему гастрономическому богатству стол, и таких приятных и понятливых собеседников. Трудно сказать, какую роль тогда взялся озвучивать и претворять в жизнь Сталин: то ли доброго, понятливого соседа, то ли будущего партнёра по охоте за Британией и её колониальными богатствами. Наркома иностранных дел Литвинова — еврея — тут же убрали с глаз долой, дабы не сердить понапрасну послов фюрера. А все прочие соратники вождя, не имевшие проблем с происхождением непосредственно от Абрама и Сары, с интересом наблюдали, как непринуждённо и доверительно, приятно и весело, словно струи воды в серале султана, текли переговоры. И кому-то атмосфера того времени напоминали слова песни, что, мол, за хорошей дружбой прячется любовь. И все из высшего руководства СССР, кто присутствовал на этом приёме в Георгиевском зале Кремля, были поражены метаморфозой, происшедшей со Сталиным. Обычно невозмутимый, редко и скупо демонстрирующий эмоции, а уж тем более — никогда не впадающий эйфорию от чего бы то ни было, Сталин сейчас прямо-таки светился неземной радостью от общения с посланцами Гитлера. И постоянно подчёркивал, как любит — нет, скорее боготворит — немецкий народ своего фюрера. Поневоле от таких словесных пируэтов первого коммуниста мира в честь первого нациста и погромщика мозги могли бы поехать против часовой стрелки. Члены Политбюро выглядели, как статисты на сьёмках фильма «Черное и красное». Тихо и беспрекословно ждали в сторонке, когда же эта берлинско-московская ярмарка политического сводничества закончится. Потом можно будет опять делать вид, что все идёт, как и прежде, по плану, намеченному великим кормчим, который всегда видит то, что другим видеть не дано. И всегда очень понятливый председатель советской власти, Михаил Иванович Калинин, он же и всесоюзный староста при Хозяине, на всякий случай осторожно так принялся похваливать Гитлера за установление добрососедских отношений с СССР. Из всей этой политической кутерьмы одно становилось абсолютно ясно: альянсом с СССР Гитлер явно хотел унизить прежде всего Англию. Островная империя — извечный предмет ненависти и злобы фюрера. Именно Англию, эту международную лису и величайшую мировую сводню, провокаторшу, торчащую раскалённым шилом в далеко не арийском, вислом заду Гитлера, напоминавшим женоподобными формам и стыдливому вихлянию зад опереточного педераста. И Сталин мгновенно уловил самые тонкие нюансы примитивной дипломатии фюрера. Пытаясь упрочить этот спонтанный, возникший на песке, союз двух антагонистических сильных личностей, даже не стал придумывать отговорки и небылицы на просьбу фюрера вернуть в рейх немецких коммунистов и социалистов, успевших удрать от гестапо и спрятаться в СССР. Зря они надеялись, что карающая десница фюрера их не настигнет в главной и единственной в мире цитадели социализма. А так как с карающей рукой у Сталина тоже всё было в полном порядке, то выдача всех тех, кто пытался найти приют и защиту от фашистского зверя в обители другого зверя, произошла без сучка, без задоринки. Правда, Сталин своё участие в этом позорном действе так явно, как Гитлер, и себя в этой неприглядной роли, не афишировал. И только Молотов, осведомлённый об истинной подоплёке настроения и поступков Сталина во всем этом мерзопакостном альянсе с австрийским черносотенцем и международным громилой, был мрачен. Впервые, может быть, за столько лет их совместной работы и деятельности на одном руководящем поприще и ради одной цели — создания великой державы — видел и понимал Молотов, как панически, смертельно боится Сталин навлечь на СССР гнев Гитлера. Ибо открылась ему, Сталину, та явно обнажённая и беззащитная истина, что советская военная машина в результате всех сталинских то ли очистительных, то ли абортирующих, то ли чёрт знает, как их ещё назвать, выскрёбывающих мероприятий — на самом деле слабее и беспомощнее гитлеровского вермахта во много раз. Аборт РККА был сделан капитально, и чтобы зачать после этого и родить полноценное дитя — армию, не уступающую гитлеровскому вермахту — времени надобно было не год и не два. И Сталин, после отъезда Риббентропа из Москвы, после этой недолгой, но всё, очень важной для укрепления обороноспособности отсрочки, жил с этим страхом вплоть до разгрома гитлеровцев под Сталинградом.

В этот вечер на даче у Сталина было шумно и полно гостей. Вместе с польскими товарищами он пригласил к себе на ужин Пика и Гротеволя. С Молотовым и Маленковым приехал Георгий Димитров. После роспуска Сталиным Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала, он возглавил один из отделов ЦК ВКП (б). Присутствовали Берия, Шкирятов и посол советского союза в США, совсем ещё молодой Громыко. Его Сталин запомнил после Тегеранской конференции и теперь всегда консультировался с ним по вопросам международной и внутренней политики США.

Сталин был очень приветлив и подчёркнуто внимателен и к Беруту, и остальным польским товарищам. Он произнёс здравицу в честь товарищей по оружию и совместной борьбе с гитлеризмом, за воинов Первого и Второго Войска Польского, которые в настоящее время, плечом к плечу с советскими братьями, штурмуют звериное логово нацизма. Дружба великих славянских народов и братство, скреплённое кровью в единой борьбе против фашизма — это и есть фундамент будущих демократических отношений и развития новой Польши, заявил Сталин. Теперь уже не зависящей от прихоти империалистов, вечно спекулировавших ею в своих грязных сделках с фашизмом. И Берут был этой речью тронут буквально до слёз, как и тем, что СССР за свой счёт вооружил и обмундировал Первое и Второе Войска Польские. И что представители советской власти в Киеве и Минске, и в пограничных районах, по всей примыкающей к СССР польской границе, всегда очень приветливы и охотно помогают молодой польской администрации. И что во всем этом видна огромная забота и внимание первого коммуниста планеты, чей гений снискал ему любовь трудящихся и угнетённых всего мира, создав маршалу Сталину огромный, неоспоримый авторитет.

За маршала Сталина, главного победителя германского фашизма, все присутствующие выпили стоя, а товарищ Сталин добродушно улыбнулся, взмахнув рукой, давая всем понять, что лично он так вовсе и не считает, но, как хлебосольный хозяин всегда дорожит мнением своих гостей и соратников по общему делу.

И потом , когда Молотов доводил до собравшихся гостей из братских партий, что и в какой последовательности собирается предъявить правительство СССР Германии в качестве компенсации многомиллиардного ущерба, нанесённого за все эти годы войны и оккупации, вдруг Берут неожиданно поднялся. Он обратился с просьбой к Молотову: как ему известно, в районе Катыни ещё в сороковом году произошло массовое убийство польских офицеров из числа тех, кто попал в плен после нападения Гитлера на Польшу. И что нынешнее руководство Польши не собирается умалчивать этот гнусный акт гитлеровского вандализма, и хотело бы проконсультироваться по этому поводу с более компетентными советскими товарищами, как  довести этот чудовищный факт до международной общественности. И вывести на международный суд победителей фашизма также и это злодеяние, и добиться осуждения этих нелюдей и бешеных псов, вопреки всем международным правилам и нормам обращения с пленными расстрелявших несколько десятков тысяч безоружных людей только за то, что они поляки и польские офицеры. Польский народ требует от нас, руководителей, возмездия и честного суда над этими злодеями, патетически закончил Берут.

Молотов и Берия быстро переглянулись и одобрительно, дружно закивали в знак согласия с мнением Берута. Сталин, без всякого намёка на какое-либо проявление эмоциональности по поводу заявления Берута, помолчал немного, чувствуя, как все взгляды фокусируются на нём. Потом, в обычной своей манере, негромко, безо всякого намёка на волнение, вождь произнёс:

— Горийцы — охотники из тех мест, откуда я родом, говорят так: сколько лиса свой хвост не прячет и как она не заметает следы, а всё равно рано или поздно собаки и хвост оторвут, и её затравят. Мы очень тщательно и полно собрали и подготовили для предъявления международному трибуналу документы и материалы Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их пособников. Международный трибунал будет руководствоваться решением глав правительств союзнических держав, скреплённым договором, подписанным на Ялтинской конференции в феврале этого года. Если вам потребуется квалифицированная помощь в этом вопросе, о котором вы нам всем сообщили, мы попросим Вячеслава Михайловича Молотова оказать вам необходимое содействие в этом деле. Теперь, когда мы с братским польским народом заложили крепкий фундамент делового и политического сотрудничества, у нас стали общими и радости и горести.

Расставаясь со своими гостями, маршал Сталин попрощался с каждым из них персонально. И вряд ли кто из них обратил внимание, какой красноречивый взгляд он подарил на прощанье Берии. Всё время с того самого момента, как Берут обратился в Верховному со своим вопросом, Берия просидел, то и дело  подёргиваясь, как будто ему положили под задницу крупного ёжика.

* * *

Валечка Бутузова вопросительно посмотрела на Сталина. Старший сержант НКВД и личная экономка вождя, она накрывала на стол, стелила и убирала его постель, а по его желанию оставалась с ним, чтобы разделить его холостяцкое ложе. Сталин разделся, сидел задумчиво, больше похожий на уставшего печального старика, чем на того доблестного и мудрого вождя в мундире полководца с маршальскими погонами, чьи портреты красовались повсюду. И судя, по этим портретам, никто толком не мог определить, сколько же ему лет на самом деле.

Из бездонных глубин его памяти, в которую, как в гигантский провал, ухнули судьбы миллионов людей, погубленных по его прихоти, желанию или по требованию его воли — вновь и вновь, в который раз за эти несколько лет, со дня расстрела этих польских офицеров — будь они неладны,— стали всплывать подробности акции в Катыни. Этот его сверхсекретный приказ о массовом расстреле должен был обеспечить Лаврентий. Но как всегда, что-то упустили, не подчистили до конца, оставили свидетелей из местных крестьян, а те разболтали, что это, мол, советские стреляли в поляков. И выбалтывали подробности, — как палачи в советской форме вели этих польских офицеров со скрученными проволокой руками в урочище, как стреляли в затылок по несколько человек. Лаврентий — хороший исполнитель, великолепный организатор, но здесь явно поспешил, не обеспечил полную секретность. Надо было весь этот ближний хутор, который оказался неподалёку от места ликвидации, в одну ночь зачистить. Тогда бы не стали даже возникать подобные вопросы, так и норовящие перерасти в проблему и осложнить отношения с руководством польского государства. Помешают ему перекроить и примерить по своему образцу польское государство, назло извечному недругу и завистнику Черчиллю. Снявши голову — по волосам не плачут. Тогда, в тридцать девятом, после разгрома польской армии и делёжки Польши, по плану Риббентропа-Молотова, достались советской стороне вместе с отошедшими к ней территориями и эти несколько десятков тысяч пленных польских офицеров. Это сразу же вызывало у него головную боль: а что с ними делать? Оставить у себя в качестве заложников, засунуть в какой-то из лагерей — пусть пользу несут на заготовке древесины? Но он всегда отдавал себе отчёт: Гитлер — самый коварный разбойник из всех, кого он, Сталин, повстречал в своей жизни. И мысль о том, что Гитлер в любой момент сможет вернуть к себе этих офицеров, использовать их против СССР, беспокойным сверлом точила его мозг. И члены Политбюро не могли ничего толкового посоветовать, только разводили руками, преданно заглядывая ему в рот, что всегда вызывало у него глухое раздражение и презрение к своим ближним боярам. Способны только оговаривать друг друга и слепо, беспрекословно подписывать любые списки, любые бумаги, где речь шла о судьбоносных решениях для его государства. А пятого марта сорокового года, приглашённый на заседание Политбюро, нарком НКВД Лаврентий Берия, как всегда, внятно и убедительно обосновал необходимость расстрелять двадцать две пленных тысячи польских офицеров и чинов полиции. И вроде как камень с души упал, и члены Политбюро тут же вслед за ним, Сталиным, подписали это секретное постановление, о котором знали только несколько человек в СССР. Он всегда внимательно наблюдал за выражением лиц членов Политбюро, когда им приходилось ставить свои подписи на расстрельных списках врагов государства и личных его, Сталина, врагов. Не зря же кто-то мудрый сказал, что лицо — зеркало души. Молотов, как всегда бесстрастно, подписал постановление. Ворошилов — с улыбочкой, демонстрируя своё полное взаимопонимание. Трусоват Клим, хоть и маршала ему дали, и наркомат обороны возглавляет, а по жизни и по своим волевым качествам — трусоват. А трусливые люди, кого всегда называли точно: бесхребетными, всегда способны на подлости и измену. Все члены Политбюро подписали этот приговор полякам, хотя по большому счёту, это было чудовищное международное преступление по отношению к военнопленным, нарушение буквы закона международного меморандума, подписанного и принятого большинством стран мира в Гааге. А СССР это постановление не подписывал, и потому прямой ответственности за эту акцию не нёс. Для СССР важнее было уничтожить этих польских военных, чем передать их к Гитлеру. Он отчётливо вспомнил все подробности этого мартовского дня сорокового года. Заседание Политбюро было вечером, а потом они посмотрели смешной американский фильм, где этот талантливый еврей-комик Чарли Чаплин высмеивал странно похожего на еврея Гитлера. И он, Сталин, тогда смеялся от души, и спросил у Кагановича: если бы Гитлер и Чаплин оказались бы до революции в одном из еврейских местечек, то братья по вере обязательно бы приняли их за своих, и никакого документального подтверждения не потребовалось бы, — не так ли, Лазарь? И Лазарь, чьи детство и юность прошли в одном из таких местечек, в черте осёдлости, с удовольствием и понимающей улыбкой подтвердил мнение вождя, чем вызвал смех у остальных членов Политбюро, поражённых сходством физиономий еврея Чаплина и австрийца Гитлера. Как будто они из-под одной мамы вышли. Кто мог знать, что потом так неожиданно повернётся ситуация, и он, Сталин, сможет, опираясь на мощь своей армии и оборонного производства, внести свои изменения в геополитический расклад Европы? Кто тогда, в сороковом году, мог всё это предсказать до деталей? Глядишь, эти польские офицеры, окажись они живыми, оказались бы сегодня весьма кстати для создания новой демократической польской армии, зависящей ныне, как и сама Польша, от экономики СССР. А тогда, надо было принимать решение быстро, и не дразнить этого сумасброда, и психопата, возомнившего себя полубогом. Дурак! Такой случай упустил — быть в тесном союзе с Россией против всего мира, против этой мерзкой гнилушки Англии, нахапавшей себе колоний по всему миру. А удержать захваченное в своих лапах — силёнок не хватило. Завтра он строго спросит с Лаврентия и с Меркулова, чтобы не один из местных жителей, кто давал свидетельские показания немецкой комиссии, поднявшей тогда, в сорок втором году, вопрос о причастности НКВД к расстрелу в Катыньском лесу, не посмел и пикнуть. Завтра же он даст команду Абакумову установить всех немцев — членов этой пресловутой комиссии, и заткнуть им рты основательно и навсегда. А Молотов напишет на имя Берута письмо, пособолезнует ему от имени советского правительства о гибели польских офицеров, расстрелянных гитлеровцами в сорок первом году на советской оккупированной территории. Заявит, от имени правительства СССР, что готов этот факт злодеяний фашистских оккупантов включить в материалы Чрезвычайной государственной комиссии. И добиться строгого и справедливого осуждения виновных. И волки будут наказаны, и овцы — удовлетворены. Из-за какого-то пустяка могли бы нарушиться отношения с Польшей — этим важным рубежом с Европой, с которого, имея там свои гарнизоны, удобно держать под контролем западные страны. И обеспечить ту пограничную стабильность его стране, её священным границам, о чём он всегда мечтал, и стремится осуществить ещё при своей жизни.

Валечка уже в одной ночной сорочке, не зная как ей быть — оставаться или идти спать к себе, трепетно поглаживала его руку.

— Потом, под утро придёшь,— сказал Сталин, смежив веки.

Он вдруг почувствовал страшную усталость, как будто кто-то невидимый придавил его тяжеленной железной пятернёй к подушке. Больно ломило голову в районе затылка, какие-то юркие, назойливые мушки мельтешили перед его глазами.

Он подумал, что это подскочило кровяное давление, вероятно, от переутомления и, конечно же, от этой проклятой вести, с которой черт дёрнул Берута выскочить на этой встрече. Где все так хорошо и славно складывалось в плане межгосударственного и партийного сотрудничества с поляками, которых он, Сталин, никогда терпеть не мог, и считал их не очень надёжными союзниками. «Вот так помру вдруг в одночасье оттого, что лопнет какой-то махонький, но бесценный сосудик, и всё прахом пойдёт, и их всех, как щенят, передушат. А так важно сегодня успеть сделать СССР несокрушимым!» И заполучить ядерное оружие, в корне меняющее представление о военно-стратегической мощи. Американцы наверняка начнут спекулировать этой бомбой колоссальной мощности на предстоящих переговорах по разделу Германии и получения репараций. И оперируя эти весомым козырем, союзники постараются заставить его убраться на прежние рубежи, что имел  СССР в июне сорок первого года. Он обязан во что бы то ни стало изготовить такую же атомную бомбу. Кровь из носу — обязан её иметь. Иначе все усилия и завоевания СССР в этой войне пойдут прахом. Надо во что бы то ни стало иметь это ядерное оружие »,— несколько раз, как заклинание, прошептал он, чувствуя первые приближения, обволакивающей сознание дрёмы.

Так закончился этот тяжёлый весенний апрельский день сорок пятого года. Первый день штурма Берлина войсками Первого Белорусского и Первого Украинских фронтов. А лёгких дней в жизни Сталина, кого все со страхом и уважением величали шёпотом и с дрожью в голосе: Хозяин, — никогда не было.

Никогда.