От автора: Все события и персонажи вымышлены. Любые совпадения случайны.

Сказание о красном флаге и Леди Молодость

I. Майк получает слово, а автор творит героя

– Майк, – позвонил мне мил друг Григорий, по прозвищу Пан-атаман за лидерство, бархатный голос и деловую журналистскую хватку, – что не забираешь тумбочку. Я ее держу, а соседи зарятся…

После обретения Молдавией независимости Гриша уволился из Кишиневского  телецентра. Жена уехала с детьми к родителям в Петрозаводск, а он оставался ремонтировать и продавать кооператив.

Я подошел к вечеру. Атаман перебирал в нетопленной квартире свой фотоархив, согреваясь чаем, а ненужное сбрасывая на пол. За темнеющим окном рушилась страна, которую мы знали, а новой еще не было.

Я присел рядом у стопки фото молодых женщин. Некоторых из них я знал – вот похорошевшая Катя, когда-то комсорг моего класса – где этот шустряк с ней познакомился, мы же учились в разных школах. Не в диспетчерской же железной дороги, где она командовала…

Вот парный снимок с диктором телевидения блистательной Ольгой Т. Видимо, на субботнике, судя по лопате и метле в руках. Она подавала себя как леди, а оказалась по-глупому в тюрьме за убийство любовника после его шантажа.

А вот знакомая, кажется, девчонка из политеха у микрофона на сцене, наверное, наш конкурс самодеятельности – безыскусная улыбка и щербинка между зубами, как у популярной певицы.

– Смотри, – сказал я, – правда, немного похожа на Н., и щелочка между передними зубами такая же.

– Так это она и есть, – бросил Гриша, скосив глаза.

– Как? – удивился я. – Это еще с того студийного интервью?

Пан журналист промолчал.

Автографа не было. Я повертел в руках этот странный, не рекламный снимок, ища сходства – высокие скулы, изогнутые брови, чувственные губы, аккуратный нос. Но – мягкие, даже чуть жидковатые, волосы с пробором справа… Шатенка? И никаких локонов и рыжей бестии?

Но главное, что работало на несхожесть – распахнутые глаза и восторженно-ясная улыбка человека, только прикоснувшегося к успеху и еще не умеющего лукавить. Нет, не она. А может, все-таки… Да нет, путает атаманище...

Он встречался с людьми по роду занятий. Пахал, как черт, побочно – от простой корректуры и внештатничества в газетах-журналах до редактуры и стилистической обработки чужих рукописей. Зато у него всегда водились деньги.

Расслаблялся марочным коньяком и всегда в одиночку. Садился за руль отцовских „Жигулей“ и сразу трезвел.

Лазал с фотоаппаратом по горам, от которых я, однажды сорвавшись, отказался.

Боялся он только матери – достаточно было ей повести бровью, и он сразу напрягался.

Он пользовался женским вниманием, если хотел. Здороваясь за руку, на едва уловимый миг легонько удерживал ладонь на весу. Мог быть непривычно прям, назначая встречу. Говорил:

– Вы мне нравитесь и очень красивы. Увидимся вечером.

Поворачивался и уходил, не ожидая согласия, не слушая возражений, и оставляя, быть может, разборки на потом.

Это случалось нечасто. Его должно было зажечь – требовалось восхищение.

Не желал, чтобы угощала женщина – коньяк, вино и конфеты приносил с собой. Если был сезон – то и фрукты, и цветы. Притаскивал Моцарта на магнитофоне. Любил смотреть, как она ест, пьет, двигается. Чуть ли не извращенец…

Возможно, прекрасная половина бывала ошеломлена безоглядной открытостью, а может тем, что за нее уже все решили, и это действовало магнетически. Но сдается мне – он умел это чувство праздновать.

Может, кто-то ждет подробностей? Их есть у меня! – он никогда ничего не рассказывал.
Однажды, правда, показал, как известная по фильму о гусарах актриса с улыбкой повела рукой на бар с напитками и сладостями в своем люксе:

– Да тут всего полно!

Его смутило, видимо, чужое изобилие.

Авторская ремарка:

Со своей стороны автор не использовал бы гордое местоимение Я. Лучше бы  писать Мы. Нас много, и дело происходит на общей планете.

Но он не может и покушаться на свободу выражения героев. Раз рожденные, они живут уже сами по себе.

И врет, похоже, Майк, явно ревнуя и преувеличивая успехи друга. А тот снисходителен и мягок, как к младшенькому. Истины не дождешься.

А не создать ли нам для равновесия еще одного героя, наполовину инженера Майка, на другую – журналиста Григория, этакого славного молдавского парня Мак-Грегора, сокращенно МГ, определить в организационно-выпускающий отдел телецентра и дать полную волю жить.

Молод и зелен будет герой, и станет помечать свои похождения в отличие от курсива Майка текстовой звездочкой (вот так *). И пусть они задружат, как „Три танкиста“.

II. Театр поднимает занавес, а герой познаёт себя

*Наш МГ (не забыли еще, кто это?) впервые поцеловал руку женщине в соплячьем возрасте – соседке по койке в детском саду. Нравилась смуглостью, подвижностью и головкой как из вороньих перьев. Грязная была рука, и кожа горькая – девчонка не утруждала себя умыванием. Но неприятия не было. С таким же успехом мог бы поцеловать и ногу. Она приняла бы это также благосклонно.

Телячьи нежности, щенячьи восторги.*

*Целовался до одури наш МГ на новогодней нетрезвянке с институтской комитетчицей Мариной по прозвищу Коза. Потом в институте делала вид, что с ним незнакома. Это неприятно задевало. После всего считал себя МГ по праву быть ей близким, а она демонстративно ходила всюду с очередным услужливым кавалером, далеко не последним. Больно было на нее глядеть. Ухажеры раздражали. Хотелось задать им трепку. И ей тоже.

Торжествующе наплывала весна. Из распахнутых окон гремела пластинка „По волне моей памяти“:

Жить в плену, в волшебной клетке, Быть под башмаком кокетки!*

*А первый раз МГ был неловок и неумел – в институте он этого не проходил. Кажись – облом, подумалось МГ, все не так…

Ходил задумчивый, а та, которую он так добивался и вроде бы добился, к вящему унижению, заходила в его отдел, где МГ болтался на практике. Было стыдно смотреть ей в глаза, и он озабоченно копался в документации. А она на проходной после работы – ему направо, ей налево – прямо спросила:

– Ты почему меня избегаешь?

МГ промямлил:

– Я был вчера как-то не очень. Извини. Давай забудем.

– Дурак, – раздельно сказала она, – все только начинается.

Плеснула юбкой как золотая рыбка хвостом и растаяла в знойном мареве.

Что-то не то брякнул, – догадался МГ, – она же о другом… А она каждый день одевалась по-новому, меняя верх и низ, и умудрясь ни разу не повториться. И до тупой головы медленно, как по шпалам, дошло – что мелодия зазвучала… предпочтение оказано… одиночества не существует… что она необыкновенна... необъяснима...

И захотелось ее увидеть.

Дураку привалило счастье. А он не знал, что с ним делать.*

Мы были шалопаями. Не хотели себя связывать. Были озабочены. Нам не нужны были дети, а чужие и подавно. Мы не заслуживали той нежности, которая сыпалась на нас со звезд.

Позже встретилось (привожу по памяти) у Брехта:

Когда-нибудь,
Когда будет время,

Мы перелюбим

Всех женщин.

Передумаем мысли

Всех мыслителей.

Вразумим
Всех мужчин.

С вразумлением шло плохо. Люди Андропова отлавливали людей в универмагах с вопросом, почему они не на работе. Где-то дули большие ветры, передвигались кадры. Система пыталась провернуть свой громоздкий механизм. Потеряла значение и уже не принималась традиционная отмазка – “У нас есть ряд объективных…”

А мы записывали в Малой студии на гастролях театра Ленком отрывки из „Тиля“ и „Юноны“. Гриша тут же обдумывал будущий о театре сценарий, а я, нервничая, спешно устранял неисправность в нашем изношенном оборудовании, которое уже дышало на ладан.

Очкастый режиссер Вениамин тему подхватил и, ссылаясь на якобы сбои при записи, по несколько раз заставлял прогонять сцены, а когда актеры на площадке стали уже вскипать (у режиссеров это называется эмоциональный разогрев), одним махом снял все.

Великолепен был Караченцов.

На радостях  всей пестрой компанией пошли в столовую. Караченцов, обнимая партнершу за талию, читал экспромтом:

Быть иль не быть,

Вот в чем вопрос.

Оберегать свою свободу

Иль отдавать супружний долг…

Было легко. Чертовски нравилась одна девчушка в костюме фламандской горожанки – ладная, звонкая и ясноглазая. Вырезал ей яблоко звездочкой. Болтали о Москве.

А это создание вдруг подошло к Грициану и пропело – не покажет ли он ей с подругой город. Во мне все упало. Гриня, покосившись на меня, сослался на занятость.

А на обратном пути пел мне уже Грицко:

– Не кисни. Знаешь, кому-то Жванецкий – сладкоголосый соловей, а кому-то толстый и лысый дятел...

– И кто же из нас дятел?

– Все мы дятлы, – сказал он. – В постели.

И пошел печатать сценарий.

А я к себе, бессильно ругаясь – “Пан-Грициан, голова огурцом, нос картошкой, долбо…”
Но я-то Гришаню знаю – не иначе как уже назавтра показывал друг ситный наш белый город. Справлялся за неумеху.

Проезжал мимо на служебном микроавтобусе солидарно-смурной МГ и бросил:

– Дездемону придушить, а этому оторвать лишнее.

И кивнул водителю – вперед!

Да ладно, Майк, Марчелло Мастроянни. Пусть всем будет хорошо.

Будучи командировкой в Москве, видел ее – уже прославленную, с не очень удавшейся, по слухам, личной жизнью – в антрепризе. Завораживающая актриса, и все еще красива.

*Прикомандировала временно родная страна юного инженера МГ к сибирскому оборонному заводу.

– Дельные предложения. – сказал представитель смежников, возвращая бумаги. – Сходи к дежурной машинистке перепечатай. Обсудим потом с главным.

Чернявая машинистка строчит, глазками стреляет. Лето, липой с улицы пахнет. Подмышки небриты, но аккуратны. Линия лифчика через пройму футболки мелькает. Смотреть приятно.

– Спасибо, быстро как молния.

– Спасибом сыт не будешь. Может, в кино пригласишь?

– Ну, приглашу. Можно и в кино.

А самое ближнее кино в заводском доме культуры по вечерам. И, конечно,  свои затесались. И – сарафанье радио: шу-шу-шу – весь завод уже знает.

В одно мгновение становится МГ известной персоной – „Кричали женщины: ура! И в воздух лифчики бросали.“

Прибегают подруги:

– Не упусти, Зина, дурой будешь, он же инженер, а ты только техникум советской торговли.

И игривые девчонки-монтажницы в цехе, одна другой краше, ему с намеком:

– А у нас тут еще много хороших девушек.

И подходит к МГ на улице после смены слесарь-сборщик по кличке Полтора Ивана:

– Слышь, Зинка – моя девчонка. Чтобы на полтора километра близко к ней не подходил, понял?

– Понял.

– Не подойдешь?

– Подойду.

Слесарь – раз! – щелк по носу. Всего-то щелчок, а МГ уже в больнице с поломанным носом и какими-то трубочками в нем.

Пришел милиционер с папкой.

– Кто это тебя?

– Да никто.

– А за что?

– Из-за девушки.

– Заявление писать будешь?

– Нет, не буду.

– Ну, твое дело. Бывай.

Выписался МГ на поправку, снова за дела, и в конце дня заходит к машинистке:

– Пошли вечером в ДК на дискотеку.

– Ну, пошли. А не боишься, что Ванька еще раз нос поломает?

– Боюсь.

– И что?

– Попрошу, чтобы что-нибудь другое поломал.

Она рассмеялась.

– Да ладно, скажу ему, что мы с тобой женимся – будет  знать.

– Не надо, пусть лучше ломает.

– Как хочешь.

На другой день подходит Ваня.

– Ты что, женишься на Зинке?

– С чего ты взял?

– Зинка сказала.

– Пошутила.

– Слушай, ты, конечно, извини. Не сдержался я в тот раз. А ты без милиции… Может, еще перерешишь, тогда я на ней женюсь, я же всё-таки первый…

– Может. Нет, – быстро исправился МГ, – не перерешу.

– Погоди, не торопись. Давай зайдем ко мне, посидим, выпьем за Зину, подумаем...

– Раньше думать надо было.

А Зина:

– Ты не расстраивайся. Это я просто так сказала. Раз уж по заводу разошлось, давай заодно и  заявление в ЗАГС подадим, чтобы талоны в салон для новобрачных дали. Я белые туфли хочу. А тебе белую рубашку. Потом откажемся. У нас многие так делают.

– Не нужно мне рубашку.

– Ты гордый, сразу видать не наш.

Но туфли все же купила.

Зам главного, между прочим, после планерки:

– На Зинаиде женишься, говорят?

– Да нет, это Зина назло своему Ване играет... Я просто под руку подвернулся.

А монтажницы между собой, будто его в цехе не замечая:

– Такой хороший парень, а какой-то Зинке достается. А нас целый конвейер тут – бери – не хочу.

Собирается уже МГ домой в головное КБ.

– Может, всё-таки поженимся, – говорит Зина, – будем как брат с сестрой.

– Мы уже брат с сестрой.

– Ну, будем, как родные…

– Нехорошо, как будто себя обманываем.

– Я тебе не нравлюсь?

– Нет, ты ничего. Ты хорошая.

– Да, многого от тебя не дождёшься. Хорошо, скажу Ване, что виновата, нарочно его завела. А брат с сестрой могут на прощанье поцеловаться? Мы же не чужие…

– Наверное, могут.

– Ну, тогда прощай.

Обвила голову рукой и прильнула к губам.

…Целовалась – будто на смерть шла!

Кровь бросилась ему в лицо. Еле устоял на ногах.

– Ты что, мальчик? – лукаво прищурилась она.

– Нет. – сказал МГ, обретая дыхание.

– Жаль. Я бы тебя научила.

И ушла, не оглядываясь.*

Ш. Герой не настаивает, а Майк слышит гул истории

*На киевских курсах переподготовки, где занимался наш танкист МГ, цвела меж курсантами Наталья. Про нее ходил стишок, ею же и пущенный:

Прилетит к нам Наташка

В голубой комбинашке,

И бесплатно покажет стриптиз…

Там было что показывать – все на месте. Нравилась она многим, а ей МГ – раздолбай небесный.

Была разведена – оказалось после свадьбы, что муж импотент. Называл он ее ласково и бил в попытках возбуждения.

В последнюю ночь на курсах трехкомнатная секция МГ в общежитии была занята прощающимися парами. Деваться было некуда, и МГ оказался с Натальей в маленькой соседней комнатушке на две кровати.

Она была общительна и опрятна, травила соленые шутки-прибаутки, был у нее тонкий, едва уловимый свежий запах, но загадала еще в юности, что первый мужчина будет у нее муж, и уж тогда ему придется на ласки стараться. Так и не передумала – голубая мечта.

Married or Nothing! – понял МГ. Он не собирался ее агитировать  – нет, так нет. Старший коллега Афанасий наставлял его по слабому полу – жениться необязательно, но спать ты обязан. Он решил последовать его совету, поцеловал, сказал, что страшно устал и должен выспаться, лег и заснул. Она не спала, а утром, когда разъезжались, плакала. Кажется, МГ чем-то ее обидел.*

Баллада об одиноком танкисте, записанная Григорием:

Славно жить Майку с домовитой женщиной. Тепло, уютно, спокойно. Обстиран, обглажен, накормлен. А дел-то мелочь – ковер, да мусорное ведро, да посуду помыть. Да Гошку из садика забрать. От этих радостей все в охотку.

– Дядя, а вы к нам надолго?

Это Гоша говорит. С Гошкой в воскресенье в парк, на качели, на карусель.
Надолго, малыш, надолго. Все путем. Славно жить, хорошо дышать.

И говорит технолог Даша:

– Ты извини, муж из плавания возвращается…

– Как? Ты же говорила, у вас уже все раздельно.

– И я так думала. Пока он там – кажется, что все раздельно. Когда здесь – что вместе.
– Но так же нельзя. Я же не дежурный матрос…

– Что ты понимаешь? Я месяцами одна, голова слетает. Я что от тебя хотела – чтоб рядом был, чтобы не пропасть.

– Но двое мужчин у женщины…

– Что – двое? А если пять, а если больше… Не тебе меня судить.

И вот бог, а вот – порог. И идет танкист Майк под военный оркестр по главной улице, и сидят на лавочке двое свободных от службы танкистов.

– Как жизнь молодая? – начинает Григорий.

– Летит.

– По морям, по волнам? – вступает МГ.

И получает за это.

Если местом встречи была гостиница, атаман Грициан со значением вытаскивал журналистское удостоверение, благо корочка была красного цвета, и можно было не уточнять, а уж пятерку дать для него было запросто.

Пусть Гришане приходилось договариваться и совать рублики. Пусть отчеты о его встречах, не сомневаюсь, поступали в молдавский КГБ. Но что с того – у него не было родственников за границей, он не собирался уезжать, не якшался с диссидентами, и, вообще, по работе занимался „коммунистическим воспитанием“ молодежи.

По парткомовской линии уцепить его было нельзя – он отклонял все предложения о вступлении в партию под предлогом свой неготовности и колоссальной ответственности этого шага.

Вероятно, незримо прикрывали Гришу также дед, бессарабский подпольщик, и бабушка другого деда, заведующая отделом партийного контроля.

Дед отличался решительностью и ничего не боялся. Когда бабушка Лиза скончалась от рака, он не позволил произвести вскрытие.

– Вы знаете, от чего она умерла. А если кто из морга  приедет – зарублю топором!
Никто не приехал.

Дедуля в молодости был гулякой, наигрывал Баха на аккордеоне и имел парикмахерскую на два кресла – за одним стоял он, за другим его батя.

Мир казался деду неправедно устроенным, и Первого Мая он выходил на улицу с красным флагом. Жандармы забирали его в кутузку, но они не знали, что он коммунист и активист МОПР – Международной Организации Помощи Революционерам.

А когда полиция накрыла кишиневскую ячейку МОПР, дедушку спасло то, что он сманкировал сходку ради свидания.

В свиданиях этих виновно было партийное начальство – дед получил деньги и поручение купить по объявлению радиоприемник, чтобы партийцы слушали Коминтерн, Москву. Дед был денди, и тщательно следил за собой, это и учло руководство, направляя его по объявлению в дом начальника окружного акцизного управления.

Приемник был „Телефункен“, а продавала его красавица-хозяйка, молодая банатская немка. Дедуня включил приемник, послушал, поглядел на женщину, послушал тембр ее голоса, и не смог ни от одного, ни от другого отказаться.

Вел себя дед как джентльмен, приглашал в кафе, водил в кино, гулял в Александровском парке и ничего не требовал, а только смотрел, как Григорий на Аксинью в „Тихом Доне“, пока та боролась с собой. Он смотрел, и она смотрела. Кому какое дело…

И здесь завершается прелюдия. Начинается фуга.

Папаша дедушки, как водится, грозит родительским проклёном. Кривит губы бывшая подружка и караулит повсюду. Партия требует порвать с буржуазным элементом, намекая на перерожденчество. Она с трепетом ждет записок и боится сказать родным.

Дед раздумывает, не бежать ли вдвоем в Бухарест, но для этого надо многим пожертвовать, а она, Марлен – рядом. Соблюдая осторожность и меняя съемные квартиры, они встречаются в пригородах.

Но кто-то видит. Муж узнает всё и переводится в Яссы, не преминув справиться в полиции и подключить призывной комиссариат. Дед дает мзду воинскому начальнику и остается служить в городе. А она исхитряется приезжать под предлогом женских недомоганий и необходимости лечения у своего врача в Кишиневе.

А дальше – за одну ночь Молдавия становится советской. Яссы остаются за границей, и, видимо, навсегда. Дед идет куда надо и просит отправить его на работу в Румынию. Но там полагают, что он уже засвечен. И деда направляют в исполком заниматься коммунальным хозяйством.

Город бомбят в первый же день 22 июня. С войны дед возвращается орденоносцем, с пробитым мочевым пузырем и грамотой с факсимиле Сталина. И тот же старый дворник дядя Саша рассказывает, что приезжала какая-то красивая женщина, искала его в гетто и не нашла.

Продолжение следует