IV. Майк знает в женщинах толк, а герой не смотрит свысока

Телецентр был полон юных служивых прелестниц. Они смотрели на нашу обувь и брюки, а мы – на губы и глаза.

А по нраву были чуть постарше, как когда-то в школе нравились красавицы-девятиклассницы, без церемоний отбиравшие у меня, шестиклашки, рогатку. А они могли еще и треснуть.

Независимость и самодостаточность стояли в подтексте.

*Склонный к экзотике танкист МГ, на гришин манер, напросился на вечер к Инге, начальнице оформительского отдела. Инга, как многие художники, оказалась земной и без экивоков – посмотрела оценивающе и трезво сказала:

– Ну, тогда уж сразу с чемоданом, и купите по дороге продуктов.

Э, нет, мы  попали не в ту сказку, – подумал МГ. И передумал.

Она не очень огорчилась – все так же крыла на работе площадным матом, держала в кулаке свой мужской коллектив и много и удачно работала с цветом.*

Гринек дело свое знал – для материала о малолетке Соне, чья молодежная банда терроризировала целый жилой район, пробился к ней в следственный изолятор. Юрского ждал в его гримерной с томиком Хемингуэя и коллекционным молдавским вином. Из „молодежки“ ушел – дал в ухо коллеге за доносительство.

После филфака был направлен учителем в село, но не горевал, зная, что по нему тоскует армия, и скоро освободит и от докучного директора, и от ранних петухов.

В мотострелковой части, когда полк отсыпался после ночных стрельб, замполит – покажем кузькину мать этому гнилому интеллигентишке! – заставлял его выпускать стенгазету о боевых успехах и гонял вне очереди на кухню. А когда Гриша неосторожно обыграл замполита в настольный теннис, тот позаботился о его стойком определении в гальюнную команду – чистить нужники.

Грициан исхитрился ночью через военный коммутатор соединиться с дежурным по читинскому областному КГБ, предложив написать книгу об их опасной работе. Дежурный посмеялся, но доложил наверх. Решили писать книгу о партизанском прошлом одного из генералов.

Жизнь атамана волшебно переменилась – с замполитом не здоровался и честь ему не отдавал, а ожидая пока того кондрашка хватит, отправлялся в областную публичную библиотеку – ее он называл “облпублбибл” – для работы над материалами, или обзванивал по военной связи оставшихся участников событий.

Книжка в 170 страниц вышла, конечно, без его подписи, в областном издательстве. Генерал даже отвалил Грише 300 рублей. Один экземпляр ее в серой обложке стоял на гришиной книжной полке – сжатая, документированная и жестко рассказанная история нескольких молодых мужчин и девушки, знавших друг друга, и уцелевших в подпольно-партизанской войне.

*В то же времечко нашему МГ была приятна Вероника из службы радио – глаз отдыхал: ясная, без лишнего, девушка с растущими прямо из подмышек ногами. И чтобы она ни надевала, казалось естественным и гармонично-спокойным.

Ей он шутливо выражал приязнь, переиначив бардовские строки:

Вероника, Вероника,

Ты б к моей груди приникла…

А она проплывала мимо, по обыкновению чуть приметно улыбаясь и никого не выделяя.

Впрочем, было кому приникать. Она для этого не подходила.

Деревенская девчонка-отличница, сидя без денег, она ходила в университет пешком, хотя было возможно проехать зайцем, жила на чае с хлебом, не подозревая, что можно одолжить трешку и тянуть с отдачей.

Она вышла замуж за такого же деревенского парня с университетом, проживала с ним в общежитии, и как-то поблекла.

Сколько-то спустя пересказывала безмятежному МГ ее подруга, испытующе глядя, давний с Вероникою тет-а-тет, затрагивающий его – несколько непривычно лестных слов, от которых МГ сразу стало жарко и неловко, и – “…и будь он чуть повыше, я бы за него замуж вышла.”

МГ едва не подавился – от рифмы, от неожиданности и оттого, что где-то это уже читал. Деревня бы ей не простила.*

– Вы с телевидения? – спрашивает Майка, возящегося возле своей передвижной телевизионной станции, миловидная молодая женщина с миниатюрными чертами лица и вьющимися, наверное, очень мягкими волосами. – Мне нужно кое-что рассказать…

– Извините, но я по технической части.

– Но все равно имеете отношение.

– А в чем дело?

– Я раньше на плодоовощной базе товароведом работала. Там такое делается…

– А сейчас где?

– В управлении общественного питания.

– И зачем вам теперь это нужно? Вы уже не там.

– Я-то нет, а они там и все также воруют.

– Знаете что, – записывает Майк телефон, – обратитесь в общественную приемную. Вам там подскажут.

И, вспоминая этот искренний голос, неделю спустя обходит Майк кабинет за кабинетом в управлении общественного питания, пока не натыкается на ту, кого искал:

– А вы здесь как оказались?

– Ошибся дверью и заблудился, но на свое счастье встретил вас.

– Уходите немедленно, – вспыхивает она и хватает за рукав, – люди же смотрят. Ждите на улице.

И дождался марша Мендельсона и криков „горько“. И действительно горько – уходит от нее, единственной женщины, которая краснеет, этот милейший тип Майк – ей слово, она  десять, пасту не закрутил, моя мама, твоя мама, сорочку не погладила, я уже сто раз говорила, и все такое.

А жить-то негде – к матери перебралась сестра с мужем и ребенком, и второй уже на подходе. И говорит Майку при приеме на работу Савельич, замдиректора проектно-изыскательского управления, ветеран:

– Берешь на себя наше оборудование, все приборы, а мы тебе место в общежитии, да еще в придачу к окладу полставки электрика. Годится?

А сосед по общежитию Федор, канцелярская крыска, бухгалтер, бахвалится:

– Хочешь Настю-кладовщицу? Ищу, кому отдать.

– Сам разбирайся со своими кладовщицами.

Но без склада не обойтись – инструмент нужен, паяльник и всякая мелочень.

И с требованием подписанным Савельичем посещает Майк завскладом – и возникает круглое хорошее лицо с маленьким шрамиком детства на щеке и добрая улыбка. Разговорились, заговорились и потянулись друг к другу – как будто одна душа на двоих, одно согласие, радостное слияние сфер.

И гладит ее Майк, но не забыл:

– А что у тебя с Федькой? Знаешь, как он о тебе отзывается?

– Да я его пожалела. Хромоножка, кто его приласкает. Почувствовал, видно, себя героем. Поехали на лето к моим родителям на Азовское море?

– А я вроде бы женат. И жениться больше не собираюсь. (И вспоминает жену-правдоискательницу – всем неплоха, но – дура!)

– Да не жениться, дурачок, а отдыхать. А родителям правду скажем.

А судьба уже сажает экспедитора Примочкина в груженый фургон с банкой спирта на коленях. Только не довозит он спирт – распивает по дороге с собутыльниками. И сразу на склад:

– Настенька, голуба, оформи бутыль как разбившуюся... Спиши, как бой тары при транспортировке. Трёхлитровка-то стеклянная была. Честное слово, не удержал.

Настюха подымает брови:

– Ага, и вместо трех литров запишем пять?

– Ну-ну, попомнишь меня.

И идет Примочкин к Майку. Запиши, дескать, эти три литра на себя, как на протирку-промывку, ну, насосов, что ли. А уж я как-нибудь выручу.

– Такую прорву спирта?.. А воздушные насосы я бензином промываю.

– Иначе я Савельичу кой-чего расскажу.

– Чего расскажешь?

– А про твои шуры-муры.

– Катись со своим Савельичем.

И слышит Майк – Савельич Примочкина уволил, а стоимость спирта в перечете на цену водки из зарплаты удержал.

И зовет Майка в кабинет, а там уже заплаканная Настя.

– Ты, мил человек, пиши заявление. Нечего тебе между нами третьим торчать…  Тебя, Настя, я человеком сделал, комнату в общежитии дал, складу обучил – нашла что-то лишнее – выстави, увидела, чего-то недостает – спиши… А ты не стой тут, дружок, сами разберёмся. Иди, оформляйся.

Собирает Майк подписи для увольнения на обходной лист, а один из аборигенов подтверждает – да, привечал Савельич Настюху. Но его можно понять. Да и много ли старичку надо.

– А если я в партком пойду?

– А что партком – ты женат, Настя не замужем, Савельич вдов. И что партком?

Добирается Майк до склада подпись получить:

– И не противно тебе с ним?

– Не то думаешь  – не мой он человек… В долгу я… А относится почти как отец.

Заскрипел зубами Майк и прямиком к Грише:

– Дай ключи от дачи, забираю Настю.

– Ты что, – блеснул очами Атаман, – нормальной женщины найти себе не можешь? Тебя лелеять будет и других жалеть? Не даст отец ключи! И оба без работы сидеть будете? Все, возвращаешься на телецентр – я договорюсь. Поживешь пока у тети Лиды, только тарелку за собой мой.

Майк все-таки к Насте – собирайся, уходим. А Настя вздыхает:

– Не иду я никуда. Есть у меня только эта комната, и дело только складское и знаю... Куда мне было деваться, я девчонкой приехала, не знала, как трудно одной, на стройку пошла бетонщицей, руки отваливались. А он с нашего поселка, нашел, вытащил, на курсы устроил…

– Идешь или нет?

И не получает ответа.

И сразу же звонит на работу жена.

– Откуда телефон знаешь?

– Гриша сказал. Давай встретимся, поговорим. Чувствую, что я стерва – сама себе противна. Давай начнем… ну, не сначала, а как бы обжегшись, ну, с умом, что ли… Я тебя уважаю. Я на все согласна. Я больше не могу…

Месяцы спустя встречает Майка, прищуриваясь, начальник множительной техники управления:

– Дошла до нас перестройка – всех руководителей выбирать будем, так директор на всякий случай Савельича на пенсию спровадил, а должность сократил, одним конкурентом меньше… Ну что, примешь еще Настюху обратно?

– Да пошел ты…

– Не кипятись, шучу я. Нравится она мне. Только замуж вышла Настя.

Посмотрел вдаль, вздохнул и добавил:

– За Федора.

V. „Битлз“ поют герою „Girl“, и течет Река Молчания

*Где-то в универмаге знакомится один из танкистов (кто там самый дружелюбный и общительный?) с токарем Жуковым. Но не с простым, а из оборонки, и по заводскому прозвищу „ТыБы“:

– Ты бы не мог такую-то штуку сварганить? А такую?

Собирал токарь Жуков многие годы не только подводные лодки, но и пластинки – сплошь классика, тысяч пять, по меньшей мере, было.

И опять же не простым оказался токарь – музыку кожей чувствовал. И повадились танкисты слушать ее и переписывать.

В один из дней пробили  полуденные колокола – сидит на кухне гостящая племянница – чистое лицо и профиль Марианны – символа Франции. С таких пишут Делакруа „Свободу на баррикадах“. И, конечно, умница, и, конечно,  спортсменка, и, конечно,  комсомолка, и даже – проболтался прямодушный Жуков –  секретарь одного из обкомов комсомола.

Возможно, хотели бы танкисты рассудить меж собою, но по лицу МГ поняли: горяч и опасен! – и отошли в сторону.

Как будто заново открылся весь окоем – старинное, верное слово. Видеть ее, вбирать в себя. Жить рядом, делиться собой.

Как средний начальник, мог утром отдать распоряжения и уйти, будто по прочим делам.

Потащил ее к местной знаменитости – народному художнику-примитивисту. Потом на Комсомольское озеро.  В мужской монастырь под видом журналистов – иначе бы не пустили. Помогала на кухне, сварила братии грибной суп. И Криковские винные подвалы. И по старой памяти конноспортивная школа – посадить ее в седло. И мореплаватель Андрей с коллекцией „Битлз“...

Лето шумело зелеными знамёнами. Спал как ребенок.

К вечеру четвертого дня позвонил мрачный Жуков:

– Не мое это дело, только собрала наша комсомолочка вещи и двинулась к поезду. Эх, ты… – старик запнулся. – Ну что за жизнь! – и положил трубку.

Как полоумный, метнулся танкист на вокзал: Витька Солдатов, машинист – вместе в пионерлагере были, вокзальная милиция, девочки в кассе. Обаял проводницу и, сдерживая биение сердца, открыл дверь купе, как и рассчитывал, уже начавшего движение поезда.

Она не удивилась, как будто этого ждала.

– Садитесь. Рядом. И не задавайте вопросов.

Перешла на вы – держала дистанцию. Смотрела в окно.

Он молчал, молчал и молчал, и сам удивился, услышав свой голос:

– Почему?

– Потому, любознательный герой. – И бегло скользнула по нему взглядом.

Не понравилась холодная резкость смысла, и появилось нехорошее предчувствие.

Он не желал переходить на вы и искал какое-то безличное построение фразы.
– Не надо быть такой... – он замялся – ...как… как... Жанна Д’Арк.

– Я Жанна. Меня ждет король, королевство и ребенок.

Нет! – страшно закричали все танковые войска.

Но в купе было тихо. Из грудного тумана выплыло неслышное, даже не шепотное:

– Мы...

Но она уловила:

– Нет, мы не можем…

Он отчаянно попробовал сменить тему, чтобы сбить ее настрой:
– Не надо было выбирать Черненко. – (Как-то раз говорили о политике) – Он глупец!

– Не надо было… – эхом отозвалась она. – Не смотрите на меня так. Это тяжело.

Был полумрак, и рука не поднималась к выключателю.

Он понял вдруг, что она боится ладонью отвести его лицо. Это помогло немного прийти в себя.

Сидел, смотрел, дышал одним с ней воздухом и ждал.

– Хорошо… возьмите руку. Только молчите и не двигайтесь.

Поезд нес его в ночь рядом с женщиной, которую он не мог обнять, и Река Молчания отекала их.

– Идите.

– До станции еще далеко...

– Ждите в тамбуре. Идите. Я вас прошу…

Утром, взяв отгулы, он вылетел в Ленинград на белые ночи, вливался в чьи-то компании, рыдал на чьем-то девичьем плече. Вернулся осунувшийся, без единой копейки и с несколькими телефонами на бумажках. Приставал с вопросами – Как это может быть? Я прав или не прав?

Танкисты безмолвствовали.

И подумал вслух Майк:

– Да куда бы она в купе делась!

И ответил Григорий:

– Она девушка с баррикад: или – Пошел вон! Или просто пристрелит как собаку!*

*– Привет, лоботрясы! – в аппаратную влетела вихрастая ассистентка режиссера и схватила приготовленную фонограмму, – из-за вас тракт переносится… – Задержалась взглядом на зашедшем со служебными записками МГ. – Кто такой? Почему не знаю? …на два часа!

– Отстал от поезда Магадан-Воркута. – нахмуренно отозвался МГ.

Она хмыкнула, повернулась на каблуках: – Сирота казанская! – и вылетела в дверь.

Несмотря на смешливость и гонор, учить целоваться ее пришлось с самого начала. В ванной запиралась, а когда МГ скребся в дверь, говоря – да я тебя уже всю видел, отвечала:

– Это совсем другое.

Когда переодевала белье – отвернись, пожалуйста.

Сама смотрела с любопытством. Если МГ просил набросать его портрет, ссылалась, что на его лице не за что зацепиться, а за что можно зацепиться, того не видно.

А когда МГ подхватил воспаление легких, выла над ним как волчица, норовила кормить с ложечки и чуть ли не облизывала.

Мягко подталкивала  к действиям:

–  Ну, ты же умный, придумай что-нибудь.

Зато легко общалась со всеми – от бомжей на пляже до доцентов университета – тащила за уши брата-студента.

Помыкавшись по режиссёрам, и честно объясняя им, в каком месте им надлежит находиться, осела она, наконец, в детской художественной школе, и ходила вся облепленная ребятней.

Потом, откуда ни возьмись, появилась собственная детка норовом в маму, и на угрозу дать по попе отвечала:

– Но ты же мой родной папочка. Давай лучше поцелуемся.

Воспитание накрывалось.*

VI. Майк стыдится былого, а герой пребывает в сомнении

Когда, как в чистом поле, орут про Поколение Порно, вспоминается, как тетка в порядке воспитания водила меня, младшеклассника, на документальный фильм о Галерее Уффици. Стеснялся смотреть в ее присутствии на картины великих итальянцев с обнаженной натурой, как будто делаю что-то плохое. Ничего не запомнилось, кроме ощущения ослепительной, притягательной красоты.

Такое многовековое искушение. Они тоже искали ответа на вопросы, которые потом томили нас.

Делился как-то с Грицко этим первым опытом. Он понимающе улыбнулся:

– Когда обнажается женская грудь, то, как солнце встает, правда?

– Нет, – возразил я, уличённый в низменном, – два солнца!

Солнце всходило и над страной, и Григория ЦК ВЛКСМ с бригадой журналистов направил на БАМ воспевать трудовые подвиги. Там за ним хвостом бегала киношница-разведенка. И где-то невзначай упоилась с ним до... ну, ясно, до чего.

Атаман такого казуса простить себе не мог и смотрел потом сквозь нее, как через стекло. Приехал злой – дорога проседает, миллионы уходят в вечную мерзлоту.

О БАМе писать отказался.

Для замятия скандала и промывки мозгов был отправлен на курсы Гостелерадио в Москву. Туда с опозданием на пару дней приехала девочка с каре, редактор отдела новостей из Петрозаводска. А Гриша сидел сзади, смотрел на ее головку и ждал ясности и покоя…

А это дикое дитя еще крутило носом – с детства будто бы мечтала о враче или капитане – пока Гриша не заявился к ее родителям и объявил, что он ее жених. И тогда она сдалась – то ли перед родителями неловко стало, то ли новая роль вдруг понравилась.

С нею и начался творимый их близостью мир, их собственное, неделимое. И вряд ли была в Кишиневе более „зафотографированная“ женщина, чем эта своевольная девчонка из озерного края.

Улица Верности – не только в Ленинграде – оказалась там, где мы живем.

*Звали МГ, как офицера запаса, воевать с Приднестровьем. Он аккуратно складывал повестки на шкаф, не показывая жене, и не ходил.

Прилетела почтой „чёрная метка“ – ...чрезвычайное... уклонист... вплоть до высшей меры!

Загремим под фанфары! – поежился МГ. – Однако, больно будет!

И ожидая, что со дня на день приедут на воронке, вспомнил давнюю подружку, вернее, подружку невесты – на свадьбе-то познакомились. Потом две недели вместе были, потом год по нему сохла – будь проклят тот день, когда я тебя встретила!

Дела далекие, остались друзьями, зато теперь есть у нее концы в военкомате в виде мужа.

– А что такого, – протянула подружка, – сиди себе в окопе, стреляй в воздух…

Ага, в окопы, – пронеслось в голове МГ, – без тапочек и Пенелопы…

И помахал пачкой денежек.

– Ну, ладно, – смилостивилась подружка, принимая гонорар и пряча его в сумочку. – Скажу своему. Привет жене…

Долго ли, коротко ли – войне конец. Собрал МГ дорожный чемодан и направился в военкомат с учета сниматься – уезжаю-де. Да и доброму человеку отдельное спасибо сказать надо.

– Ты, лейтенант, – удивился дежурный по комиссариату, – еще бы бабушку вспомнил. Нет его, он уже года три как на военной пенсии…

Сладко сопранило радио за стеной: „...Дор де тине... дор де феричире...“ Желанье тебя, перевел МГ, это желание счастья.

И пошел он солнцем палимый, размышляя о тайнах бытия.*

*Спустя лета и вёсны, проездом на малой родине, посещал МГ кишиневских коллег в фирме, где вынужден был коммивояжёрить по стране, сбывая приборы:

– Да, – неожиданно сказал бывший шеф, – нам выплатили задолженность по зарплате. Справься в расчетном отделе, какие-то денежки тебе тоже причитались…

А там – там начальствует уже Прекрасная Лебедь, бывшая Серая Шейка бухгалтерии, которую МГ в свою бытность почти не замечал, и не заглядывая ни в какие бумаги (это при шестистах человеках штата), называет его по имени:

– …Тебе там хорошо? Ты счастлив? Ты работаешь? Я рада за тебя. – А МГ не помнилась даже ее фамилия. – Знаешь, главбух велел выбросить твою расчетную карточку, но я чувствовала, что ты еще зайдешь… Я так рада…

За свои копейки он встретил  женщину, которая его ждала.

Получил деньгу, расписался, находясь от нее в полуметре, и, глядя в завораживающую глубину ее глаз, сказал:

– Завтра я уезжаю. Спасибо. Я очень тронут.

И ушел.

Даже если не завтра. Даже если ее губы дрогнут, мир не рухнет.*

VII. Мушкетеры не нисходят до „Жигулевского“, а Майк ожидает звонка

Даже пива не пил Гришин братишка-погодок – все, что с градусами, казалось ему противным.

Он начитался в детстве Дюма и стал шпажистом, а после университета еще и программистом. Гриша звал его Гасконец.

Как и у Д’Артаньяна был у него излюбленный боковой удар, и, пользуясь им, на одном из турниров он наказал за самонадеянность чемпиона Украины. Написанной им программе он дал название MIMOZA – в память первого знака внимания коллеге, приятной улыбчивой смуглянке, на Восьмое марта. И мы будем звать ее Мимоза.

Беременела Мимоза у Гасконца моментально, будто от воздуха, но выносить ничего не могла – такое было у нее устройство. Я сам водил их к знакомой гинекологичке, однажды помогшей моей жене. Животрепещущий вопрос – наличкой или натурой, например братьями Стругацкими, решили в пользу красненькой.

Медицина наметила гениально просто – девять месяцев в больнице, лежа на спине. И с кровати сползать только в туалет.

Отлученный от груди жены Гасконец был сам не свой – он не рассчитывал на столь долгое воздержание. Спасла его милосердная самаритянка – студентка-чилийка, с которой он случайно поделился своим отчаянием. Вскоре, правда, чилийка стала предлагать себя бессрочно, с придачей ГДР, где после пиночетовского мятежа проживало ее семейство, но Гасконец от выбора уклонился.

Врачи перестарались – ребенок так привык к теплому насиженному месту, что даже спустя девять месяцев не пожелал выходить в люди. Перепробовали все – безуспешно. Бабушка Мария разволновалась и позволила себе позвонить престарелому маршалу Устинову, он знал ее с Танкограда и даже танцевал с ней фокстрот. Из Москвы вылетел хирург делать кесарево сечение.

Гасконец прошипел Алексею, анестезиологу родильного отделения – жена Алексея работала с Гасконцем:

– Ну, сделай же что-нибудь!

Алексей притащил немецкий прибор с электродами, выкрутил все ручки до отказа, сжег Мимозе кожу на лбу, но она всё-таки разродилась. После всех этих перипетий семейный совет решил, что одного ребенка вполне достаточно.

Алексей познакомился с будущей женой в поезде – она ехала из Риги домой в Кишинев с выяснения отношений со своим другом после его туманно-непонятных писем, а Леша в белорусскую деревню к матери на каникулы. Еще мальчонкой нагадала ему цыганка, что он помрет, когда ему перевалит тридцать три года. Он относился к этому философски – надо, значит надо. Поставил памятник матери, навёл порядок в фотографиях, перегладил рубахи и даже приготовил место на кладбище. Тридцать три простучало, а смерти все не было. Считая дни, он начал пить и завел любовницу. Он не дождался лозунга Народного Фронта: „Мы никого не звали и никого не держим!“ и умер от цирроза печени.

…Гриша показал недавние фото жены и своих разнополых сорванцов, набросил куртку и пошел в подвал за тумбочкой. Гасконец через бывшего начальника уже работал в Силиконовой долине. Я стал собираться и невольно потянулся к знакомому снимку. На обороте в углу Гришиным почерком стояло – „отважна, остроумна, но скрытна“. В центр затесалось розовато-масляное пятно, как будто снимок небрежно хранили. Я напряг зрение при свете болтающейся под потолком лампочки-времянки – это был отпечаток тонких губ в сеточку как от выцветшей губной помады.

С этих губ слетали слова, которых никто не слышал.

Вращалась земля. Над лунными полями летела Леди Молодость.

Все только начиналось.

И на зовущую мелодию аккордеона пришла Марлен и сказала:

– Пора. Пошли домой.

Гришаня обещался к отъезду звякнуть и, конечно, не прозвякал, хотя, возможно, не застал меня пару раз дома. Потом перепутались все адреса, а писем уже не пишут.

Ах ты, редиска! Ну, позвони мне, позвони мне, позвони...

И чудится, что вот-вот в третьем часу ночи, когда больше всего хочется спать, затрещит телефон:

– Это из Гостелерадио звонят. Вино не пьянит, а девушки из музучилища играют на гитаре и говорят, что такого поца, как ты, который так опаздывает, они еще не видели. Знаешь, я их люблю.

И я поднимусь и пойду, чтобы дать ему леща,  и крепко обнять.

*Иногда МГ кладет голову на грудь жене:

– Знаешь, когда мне к тебе захотелось? Когда увидел тебя на натурной съемке под дождем, с мегафоном, в белом брючном костюме. А ты меня даже не посмотрела…
– Ты все-таки Иванушка… Я надела этот костюм для тебя.*

А автор вступает в свои права:

Все действующие лица, держась за руки, выходят навстречу зрителям на авансцену. Вспыхивают огни фейерверка. Звучит вальс „Океан Нежности“.

Занавес

© Михаил Корешковский