Мариэтте Ахлюстиной посвящается
Ленинград был серым, туманным и промозглым. Снег лежал пятисантиметровым слоем, но под ним хлюпала вода.
В аптеках на его вопрос таращили глаза, будто он спрашивал итальянскую обувь.
Всегда – нет. Пора б уже привыкнуть. Кроме микстуры от кашля.
Тогда, в Кишиневе, Розенбауму после концерта тоже притащили что-то такое из аптеки... А Глоба разливался соловьем...
...Первым в Летнем театре выступал Глоба – то ли он привез Розенбаума, то ли наоборот, но было ясно, что после Розенбаума на его беглую трепотню вряд ли осталось бы много народу.
Поражал Глоба умением болтать без бумажки, как заведенный, мешая в кучу способы гадания, жену Тамару, посланную ему гороскопом, приближающуюся гибель Запада, знаки зодиака для Кишинева и, в виде ответа на вопрос, наверно, по указанию Москвы, и с намеком на румынского диктатора – Не надо присоединяться к Румынии! Там началось большой кровью и плохо кончится...
Провожали его тепло, но с облегчением.
Даниил прошел вперед, вплотную к рампе, выбирая ракурс и привычно вытаскивая камеру.
– Что надо? – покосился на него Розенбаум, отвернувшись от микрофона и делая гитарой затухающее вибрато.
– Снимаю на память.
– Валяй, – бросил тот и снова приник к микрофону.
По окончании концерта Даниил ждал у кулис – договориться, когда принести фото, и сделать несколько снимков вне сцены.
Розенбаум встретился с ним взглядом. – Пойдем.
– Понравилось? – спросил Розенбаум севшим голосом, пока Даниил работал со вспышкой.
– Особенно „Вальс-Бостон".
– Мне тоже нравится...
Суетилась команда, грузясь в автобус – халтура в Рыбнице.
– От кого работаешь?
– От себя. Просто нравится снимать.
Прибежал парнишка с аптечной миктурой для горла, в потной руке зажимая сдачу, хотел отдать – Розенбаум махнул рукой.
– Как надо принимать?
– По столовой ложке три раза в день.
Розенбаум налил полстакана микстуры и долил доверху водкой. Второй на три четверти только водкой и придвинул Даниилу.
– Да ты что, – сказал Даниил, – в такую жару...
– Ничего, побудешь в моей шкуре, – прохрипел Розенбаум.
Закуски не было.
– Приноси завтра снимки, посмотрим твою самодеятельность.
Пока добрался до дома, совсем раскис. Жена Наташка фыркнула:
– Где это ты так?
– Да с Розенбаумом.
Она знала – он не то, чтобы это дело любил, но, во всяком случае, имел некоторую склонность. Наташка подогрела жаркое и позвала его на кухню. Но он уже заснул на тахте перед телевизором.
К вечеру позвонила мать Даниила, не дождавшись обычного от него по субботам звонка, а узнав причину, неопределенно сказала: „Пятак к пятаку, а дружок к дружку..."
...Матери стало хуже через два месяца, с первых осенних дождей – сначала диабет, потом присоединилась гангрена. Врач сказал – необходим солкосерил для инъекций. Обегали весь Кишинев – нет. Даниил собрал все деньги, что были в доме, и поехал в Одессу. Знакомый аптекарь развел руками:
– Це тiльки для... – и показал пальцем в потолок.
Еще пара, другая знакомых – безрезультатно.
Возвращался поздно в почти пустом, темном, с выключенным светом поезде – на Днестре уже стреляли – и машинист старался проскочить незаметно.
На службе искали, кого бы сгонять в Ленинград – отдать комплектующие и забрать документацию. Декабрь месяц вкупе с грузом никого не прельщал. Можно было сдать отчет пораньше, напроситься и съездить...
...У Дома Книги на Невском Даниил зашел в телефонную будку.
– Алло! – ответил приятный грудной женский голос.
– Я хотел бы поговорить с Александром Розенбаумом.
– А кто это?
– Я Даниил, снимал его концерт в Кишиневе. Он оставил мне номер, чтобы в случае чего...
– А его нет, он уехал в ... – голос запнулся. – В общем... он выступает перед нашими солдатами.
Даниил замялся:
– А когда он будет?
– Недели через две, может – три... А что вам нужно?
– Мать болеет. Лекарство нужно...
– Минуточку...– задумался голос. – Я знаю. Зайдите в фотографию на Литейном, спросите Романа, скажите от Розенбаума. Вдруг – он поможет...
...В фотографии пахло недопросохшими отпечатками вперемешку с тяжеловатой пряностью „Красной Москвы" – вкладом молодящейся приемщицы.
Роман вынырнул из глубины затемненной лаборатории, и оказался толстогубым, круглолицым, жизнерадостным и пузатым.
– А откуда ты его знаешь? – осторожно спросил он.
Даниил хотел было объяснить, что снимал концерт Розенбаума, но вдруг подумал, что Роман все-таки считается профессионалом, а он, хотя и работал одно время фотокорреспондентом в профсоюзной газете, в глазах Романа должен был казаться дилетантом.
И уклончиво сказал:
– Так, бывали вместе в компании.
– Да? – недоверчиво протянул тот.
– Он сказал, что только ты сможешь помочь.
– Да? – хмыкнул Роман, видимо польщенный. – Ладно, позвони мне домой в обед.
Даниил вышел на Литейный, потер подбородок. Щетина раздражала.
Он зашел в пустующую парикмахерскую на углу, поздоровался и сел в кресло. Старый мастер читал газету и не торопился отрываться.
– Вам привет от Розенбаума. – сказал Даниил.
– Как? Разве он еще не уехал? – оживился мастер, аккуратно складывая газету.
– Как видите, раз передает вам привет. А вы не уезжаете?
– Я старое дерево, молодой человек. Такое старое, что сам уже не помню. Старое не цветет...
...Моя жена здесь лежит. Ее отец здесь лежит. Моя мать здесь лежит. Куда я от них денусь?..
...Моя дочь переводчица в Лондоне. Мои внуки живут в Канаде. Мои правнуки не говорят по-русски . Я сам не знаю, как они говорят...
...Я что вам скажу, молодой человек – пусть всем будет хорошо, где они сидят...
...После обеда невероятное – был солкосерил.
– Сколько я тебе должен?
– Нисколько. – Роман с сомнением посмотрел на него. – Платишь госцену и все. Это не для тебя, а для матери... Сочтемся с Розенбаумом...
– Розенбаум это одно, а я это другое. – не согласился Даниил и оставил тысячу.
Роман просиял и посмотрел на него с облегчением и приязнью.
„Ты меня уважаешь – я тебя уважаю" – вспомнились кишиневские фарцовщики у стен Летнего театра с его одновременно сухой жарой и прохладой с озера...
...Даниил с фотографиями ждал по окончании концерта у служебного выхода Летнего театра. К Розенбауму сразу же подбежала группка молодежи и попросилась сфотографироваться. Он молча кивнул. Парень стал с одной стороны, девушка с другой, а третий их щелкнул. Они тут же ушли.
– Класс, – вполголоса сказал Розенбаум и подошел к Даниилу.
Даниил был с маленькой дочкой. Розенбаум опустился на корточки и задумчиво посмотрел ей в лицо. Девочка рассмеялась. Он негромко сказал:
– Чудное личико. – Потрепал за щечку и нехотя поднялся.
– Давай.
Больше всего ему глянулись два цветных снимка – один фронтальный – энергичный и упрямый Розенбаум за ударной установкой. Он повертел его и усмехнулся. – Вот это и есть хулиган Розенбаум.
Другой в профиль с гитарой, с напряженными скулами, обострившимся носом и сильной линией подбородка. – Да, это я.
И стал подписывать пачку вторых. Эти Даниил потом дарил близким и друзьям.
– Возьми и себе. – сказал Даниил.
Розенбаум без разбора отделил половину снимков и спросил:
– Ты едешь?..
Уже с легкой руки людей из Народного Фронта бытовые стычки переходили в сакраментальное – Почему говоришь по-русски?.. – с вариантом продолжения в зависимости от ситуации – Русская свинья!
В ходу был еще и лозунг – Русских за Днестр, евреев в Днестр!
– Да. – сказал Даниил.
– Ну, бывай. Будешь в Ленинграде, звони...
...Настроение поднялось – дело сделано, ампулы в сумке! Надо было ехать домой. Даниил с облегчением шел к Московскому вокзалу, разглядывая по дороге витрины – знал, что с Витебского на юг перед Новым годом не прорваться. Любым поездом до Москвы, а там...
Он рассматривал книжный киоск и вдруг, подчинясь неясному толчку в грудь, сунул голову в окошко, почти упершись в лицо пожилой продавщицы:
– Я от Розенбаума. Вы оставили для меня книги?
Та выпучила глаза, дернулась, судорожно сунулась под прилавок и вытащила двухтомник Дрюона.
– Вот.
– Спасибо.
Даниил дал десятку и не взял сдачу. – Это вам.
Великий и могучий Розенбаум срабатывал безотказно.
Московский вокзал встретил лежащими и сидящими на полу людьми – до Нового года билетов нет. Пожалел, что не взял сразу обратный билет – не знал, как обернется.
Мелькнула мысль – а если самолетом?
Он вскочил на подножку уже трогающегося троллейбуса. В конце концов, поездом как эстафетой, на перекладных. А кому нужен прямой самолет, да и сколько кишиневцев болтаются по делам в Ленинграде.
Кассы Аэрофлота были угрюмы, и странно – почти пусты.
Он сказал кассирше:
– Я от Розенбаума. Мне нужно в Кишинев. У меня мать больна.
Она посмотрела на него удивленно-безразлично:
– Билетов нет. Только после первого числа.
У Даниила запрыгали губы – застрял! Мать ждет, а он тут болтается, как...
Девушка смотрела на него и молчала.
Он повернулся к выходу, и она сказала:
– Знаете что, оставьте мне деньги. Если кто-нибудь сдаст билет, я вам его возьму. Согласны?
Он заколебался – незнакомый человек... Денег было уже мало. Отправить ампулы проводницей, самому остаться. Заночевать на вокзале. Наташка пришлет телеграфом. Зайти к двоюродной сестре... но после позапрошлогодней драчки в Кишиневе с ее визжащим мужем... Билет... Вдруг она...
Хотел было отказаться, но почему-то сказал – да.
Вышел, нервничая, побродить-поездить.
Искры троллейбусов казались угасающими следами фейерверка. Удушающая белесая мгла скрадывала пространство, вызывая ощущение пустоты. Скульптуры в Летнем саду были забиты в ящики. Холод и одиночество витали над ними.
Нет. Уйти. Что может быть лучше плохой погоды. Нет очередей, можно зайти в Эрмитаж к сияющим в эту слякотную муть импрессионистам, успокоиться и согреться. Или в кино...
Но нерешенность все-таки давила. Не ждалось. Поехал к зданию Аэрофлота. Мерз на улице, чтобы дать ей время, и стараясь не смотреть на посетителей – вдруг кто-то из них сдает. Не спрашивать же в нетерпении по-театральному – нет ли лишнего билетика.
Фонари пробивались сквозь туман тусклой чередой лун. „Луна, как бледное пятно..." Чушь! Никакой луны не было.
Он не выдержал и заскочил в кассовый зал, стараясь умерить походку. Если что – вокзал...
Зал был также уныло-сер и малообитаем.
– А я боялась, что вы опоздаете до закрытия.
Билет был. Дрожь стала слабеть. Она взяла десятку. Можно было идти.
Он потоптался на месте.
– Как вас зовут?
– Оля.
– Вы очень красивы.
– Спасибо.
– Давайте сходим куда-нибудь...
– Давайте, – просто сказала она. – Только вы подождите на улице.
Туман пронизывал его, казалось, до костей, из носа капало. Чтобы унять дрожь, зашли в первое попавшееся кафе – это оказалась бульонная.
Пошли в Кировский. Билетов – кто бы сомневался! – не было. Он сунулся в окошко администратора:
– Я от Розенбаума. Два билета, пожалуйста.
Администратор поднял к нему лицо, усмехнулся и дал пятый ряд.
Давали „Травиату". Пели красиво, но статичная постановка показалась скучной.
Зато понравился буфет, потому что давали крендельки с кофе для дамы. Сам не ел, разглядывал ее и прикидывал да-нет. И был рад, что не один, а мог бы валяться на вокзале до утра.
Потом провожал ее до однокомнатной квартиры на Луговой, там угощала чаем с финским апельсиновым джемом (откуда у финнов апельсины?). Понял, что очень голоден, хотелось ухлопать всю упаковку, но сдержался.
Опасался, что спросит о семье, а он не сможет соврать или соврет неправдоподобно .
Чтобы опередить все вопросы, старался больше говорить. Вспоминал о красоте Чукотки, где работал электриком (инженеры не требовались), чтобы заработать на кооператив, о том что в поселке на две с половиной тысячи мужиков приходилось едва ли шестьсот женщин, и как за них боролись и дрались. Рассказывал о первой институтской любви – знал, что это нравится женщинам.
Но маскировка и мешала. Не потому ли он проснулся среди ночи на раскладушке рядом с ее диванчиком. И она сразу же, как будто ждала, открыла глаза. Он протянул ей руку. Она дала свою. И снова заснул.
Утром надо было в аэропорт. После чая с бутербродами взял сумку. В утреннем свете, в халатике, и без каблуков она показалась хрупкой и близкой. Он подошел, чтобы пожать ей руку на прощанье – мол, не обессудь, но как-то нечаянно они поцеловались. Губы были мягкими и теплыми...
...Мать не спасли.
Уже со взрослой дочерью – спустя, спустя, спустя – и сыном школьником он приехал в Кишинев на могилу матери – повиниться, а затем повернуть на север, на Невский, к столь желанным ими белым ночам...
...В Летнем саду играл симфонический оркестр. Сумерек не было. Спать из-за светящегося воздуха казалось невозможным, да первое время и не хотелось.
Из таксофона он позвонил Розенбауму – автоматический женский голос ответил – такого номера не существует. Набрал Луговую – здесь такая не живет и при нас никогда не жила. Порылся еще в записной книжке – набрал Романа.
– Слушаю, – прожурчало с той стороны. Это был его голос, несколько потускневший от времени.
– Я от Розенбаума, – сказал Даниил. – Помните меня?
– Я вас не понимаю, – буркнул собеседник и положил трубку...
...Даниил вытащил свой компактно-весомый „Никон" и снял сына с дочерью у золотящегося, от застывшего на горизонте солнца и подсвеченных им зданий, парапета.
За время его отсутствия старая записная книжка обезлюдела. Ее можно было без сожаления выбрасывать в канал.
...Разбрасывать камни и складывать камни...
...Обнимать и уклоняться от объятий...
...Восходит солнце, и заходит, и спешит к месту своему...
Но что-то внутри упрямо сопротивлялось. Ему нужно было то, его время. То тепло. Те люди.
Время золотое... |
