Густой туман опустился с горных пастбищ в долину и плотно обложил лесистые склоны. Еще с вечера в природе все напрягалось и ждало, что вот-вот прольется дождь. Но дождя так и не случилось. Всю ночь доносились шумные вздохи ветра, который сбивал сухую листву, и раз за разом его резкие порывы заставляли скрипеть верхушки старых буков.
Под утро все стихло. Лишь вскрикнула в глубине темной чащи сова и, размашисто кидая крыльями, пропахала густой воздух.
День начинался пасмурно и тревожно. Близко к горным вершинам провисло тяжелое небо. Инеем подернулся ковер жухлых листьев, тускло высветилась сухостойная трава. Мутная рассветная полоса очертила силуэт горной гряды, и стали проступать в долине темные пятна строений, опоры высоковольтной линии. Словно дымящаяся полоса, разрезая поселок, улеглась дорога.
Видно было, как на обочине появилась фигура бредущего человека. Неясно расплываясь и покачиваясь в сумеречном свете, она через какое-то время исчезла.
Тополь рос в долине, на берегу реки. Он, как и его братья, был очень старый. Река текла поодаль, под обвалившимся глинистым откосом. Пенящийся поток воды бежал сонно и неторопливо. Только в паводковые дни река просыпалась, и окрестности наполнялись треском перекидываемых камней, гудящим ветром бурного потока, вышедшего из берегов.
Белые куски известняка, любовно вылизанные рекой, плотно устилали дно. Когда в летнюю пору становилось невыносимо жарко, и нависала давящая духота, река неуловимо пряталась в подземное русло. Людям казалось, что река пересохла, и в доказательство они указывали на сухие камни, подернутые мучнистой пленкой, даже разгребали их. В это самое время старуха-река по-прежнему собирала дань с прилегающих склонов, из глубин горных недр тянулись к ней голубые артерии подземных озер и ручейков. Спасенная река невидимо жила, несла через предгорья добытую воду, преодолевала горячие степи и удушливые ветры, и в конце пути устало выплескивалась в мелководное море.
Журчащая река была такой древней, что всплывали иной раз в ее затухающей памяти смутные образы прошлого, от которых веяло пыльной старостью, лесной паутиной и влажной прелостью. Многие в долине считали, что выжившая из ума болтунья все выдумывает или пересказывает, что наплели другие. Порой заболтавшаяся река забывала о дне сегодняшнем, и чудилось ей, что течет она в прошлом, что, родившись в своих истоках, она потерялась во Времени, а преодолев выпавшие трудности, уже попадала в будущее, видела и знала несостоявшееся.
Тополь помнит, как в детстве, когда на долину падал розовеющий вечер и остывал суетливый гам, слышно было, как в шелестящем потоке рождалась мелодия. Невнятно звучали голоса, словно в большом и нестройном хоре, и каждая мелодия была для него колыбельной песней.
Как-то в один из давних вечеров старуха-река недовольно забурчала в кустарнике, что плотной стеной прикрывал ее в те времена. Словно сама с собой, начала она загадочный разговор, обращаясь к нему, тонюсенькому топольку, как бы раскладывая перед ним всю предстоящую жизнь. Приглушенные звуки доносились отрывисто, тут же гасились слабым ветром, и теперь, когда тополь пытался вспомнить, что бормотала старуха-река, то оживали лишь фразы, которые она шепелявила, задыхаясь:
"Я знаю, ты будешь очень долго расти... Ты станешь высоким и стройным... Будут прилетать птицы, чтобы любоваться тобой, будут приходить звери... Я помогу тебе вырасти, я стану поить тебя лучшими соками земли, я дождусь, когда ты станешь большим и мудрым... Но придет пора, когда коварное время соединит твои радости и горести в одно мгновение... Придет коварная старость, которая сдавит тебя тисками Вечности... Вот тогда появится в наших краях человек... Он придет... И это будет твоя судьба... Помни о ней...”
Испуганный тополек хотел было переспросить старуху, но она замолкла, и только эхо голосов переливалось все дальше и дальше, пока окончательно не затухло. Никогда больше старуха-река не возвращалась к своему недоброму предсказанию, да и сам тополь не спрашивал — кого волнует в молодые годы далекое будущее?
Время шло быстро и незаметно; казалось, промелькнула молодость, пролетели годы возмужания и взрослой жизни, и как-то сразу, неожиданно, ощутил он нахлынувшую старость. Все пришло постепенно — выгнила сердцевина могучего и упругого тела, не так уж крепко натянуты старческие мышцы-волокна, и хоть бежит еще под корой живительная влага к зеленым листьям, нет уже той прежней радости жизни.
И все чаще вспоминались ему слова старухи-реки, сказанные ему в детстве, о загадочной и непонятной судьбе, которая его ожидает, о неведомом человеке, который должен появиться в здешних краях неизвестно зачем.
Придет человек...
А разве не человек пришел более ста лет назад в распаханную долину, разве не он принес двенадцать прутиков, а затем, отмерив расстояние от реки шагами, выкопал мотыгой ямки и присыпал молодые саженцы землей? Разве не он поливал их в первое засушливое лето из кожаного бурдюка? Не он ли бережно подвязывал и укрывал молодые деревца ветхим тряпьем в суровую морозную зиму? А сколько их было потом, людей разных и не всегда понятных ему. Они проходили рядом, проезжали на лошадях, катились на велосипедах, пылили на автомашинах, останавливались иной раз подле него, отдыхали в тени.
Придет человек...
А может, и для реки его судьба окутана тайной, и, чтобы успокоить его, она придумала эту небылицу о человеке?
Спокойствие, спокойствие... Где оно?
Еще с утра тополь думал об этом, и нервно трепетала его пожелтевшая листва. Отвлекся лишь, когда приметил тяжело плетущегося человека с рыжей кудлатой бородой и растрепанной гривой волос. На плечах человека висел серый пиджачишко, бесцветные штаны его пузырились, а глаза смотрели зло и пристально.
Видно было, как он покрутился у опушки леса, Побродил по саду, затем повалился в траву лицом и долго лежал, ругался, затем утихомирился и через какое-то время поднялся, побрел вдоль берега, желая спуститься к реке. Приблудившийся человек напился из чистого потока, ополоснул лицо. Затем он долго сидел па камне, отравляя воздух табачным дымом, устало вздыхал и долго расчесывал живот, словно не зная, что ему делать дальше.
Когда человек надумал подняться и взглянул исподлобья в его сторону, тополь ощутил, как в нем рождается неясное беспокойство. Тень от человека мелькнула на стволе, и в тот же миг он услышал, как тревожно забормотала река.
Чувствовала старушка-река недоброе, не случайно у нее подозревали дар провидицы, и тополю до изнеможения захотелось, чтобы этот пришлый человек ушел. Он даже энергию свою напряг, чтобы оттолкнуть рыжебородого подальше. И человек словно бы услышал его, еще раз взглянул на тополь, затем пошел не спеша, мелькая меж кустами на полянах, что-то долго искал на одной из них, и наконец исчез, затерявшись за садом.
Тополь по-старчески обрадовался: подумалось ему, что этот человек никогда сюда не вернется и он не увидит его страшных глаз, из которых сквозила смертельная усталость и надорванность. Верхушка тополя слегка качнулась, и, успокоившись, он обратил свой взор к золотому осеннему солнцу, к пунцово-розовым склонам, к уснувшей летаргическим сном долине.
И совсем неожиданно, словно из забытого далека, донесся пронзительный шепот старухи-реки:
"Он еще придет, он вернется... Берегись его!”
Тополь вздрогнул. Да так сильно, что случайно севшая на ветку сорока испуганно шарахнулась в сторону. От корней до вершины дерево впервые в жизни парализовал страх.
"Зачем, зачем он вернется?.. Скажи, старуха?”.
Но река уже замолчала и побежала дальше, унося с собой тайну человека с недобрым взглядом.
До десяти часов никто так и не появился. Только лохматая дворняга, глупо озираясь, пробежала через сад и пропала в кустах шиповника. Его даже зло взяло: на кой ляд приперся, ведь договаривались же втроем, честь по чести, и все что заработают — поровну.
В желудке скребла боль, и он проклинал себя, что соблазнился одиноко висевшим зеленым яблоком, — сорвал, когда шел сюда. Теперь мучайся, все кишки выворачивает, словно кто на локоть наматывает их, хоть бери веревку и вешайся... Тьфу ты, черт, какие поганые мысли в голову лезут, аж самому противно...
Он еще недолго побродил возле ограды, пытаясь успокоиться, затем перебрался через нее, нашел траву посуше и погуще, опустился лицом вниз, руки под живот положил. Прикинул, что время к десяти будет. Когда еще к саду подходил, спросил у какого-то поселкового, тогда еще и девяти не было. А договаривались на половину десятого, считай, уже час поработали...
Куда же эти двое могли запропаститься?
Он злорадно хмыкнул и выругался.
Вспомнил, как черноусый сам вчера предложил, никто за язык не тянул, сам навязался:
— Задарма, мужики, не напрягаясь... Одна штука — восемьдесят рэ, три валим, — каждому восемь червонцев... Ну как, лады?
С ним и второй был, толстячок в резиновых сапогах, который ломался вначале, затем сообразил, что "вкалывать” не один будет, а два других — мужики крепкие, и согласился.
Черноусый еще в магазин смотался, и, пока они за столиком в чебуречной сидели, обговорили все: кто инструмент захватит, когда и где встретиться должны, кто о деньгах будет договариваться. Он позже и не приметил, как черноусый с толстяком куда-то пропали, они местные, а он остался, и напрасно.
К вечеру в чебуречной народу набилось полным-полно. Сизым облаком клубился дым, курили без зазрения совести, и буфетчица, своя, поселковая, только изредка бросала в толпу: ишь, собаки, как надымили...
На каждом столе высились бутылки, много бутылок, и ему захотелось подойти к людям, поговорить, пообщаться... И поговорил. Первый столик, к которому ткнулся, его приветил. Стул придвинули, усадили, в стакан винца плеснули и по плечу похлопали: пей, борода, свои люди, сочтемся... А ему чудно стало, все уж поплыло перед глазами, какие-то цветные пятна замельтешили, головой тряхнул, глядь — странный мужик рядом сидит: глаза с прищуром, смотрит неприятно, нос крючком. Не удержался и заплетающимся голосом съязвил:
— А ты, паря, чего носатый? Случаем не мент?
И зачем к человеку лез, зачем ругался? Остальное смутно помнит. Как выводили его под руки, почти волоком, как он еще кому-то локтем в лицо заехал, как поставили у деревянной решетки близ туалета и ударили. Он и не ощутил, как земля под ногами ухнула, сразу "отрубился” и в беспамятство впал...
И надо же так было напиться? Сколько раз он себе клялся: один стакан, и баста, хватит! Ан нет, не выходит, как только в пьяный вираж войдешь, так и море по колено...
Сколько он у туалета валялся, не помнит, очнулся от холода, трясти всего начало. Глаза открыл, глядь — звезды, луна ущербная, сразу толком и не сообразил, где он. В голову словно кол засадили, хоть разгонись и в стенку бейся, нижняя челюсть от боли саднит, виски ломит.
Понемногу все на свои места возвращаться стало.
Ох!.. Теперь бы ему до утра дотянуть.
Он поднялся с холодной земли и устало побрел вдоль дороги, через поселок, пока на отшибе улицы не приметил одинокий сарайчик. Торкнул рукой дверь, вроде не заперта, и внутрь завалился, здесь потеплее было, и солома умятая к месту оказалась. Он пиджачишко сверху набросил, соломы подгреб, вроде и трясти перестало, попытался уснуть.
Только прикорнул, а уже и утро, кто-то вошел и начал его в бок деревянной ручкой тыкать:
— Гэть отседа, пьянюка така!
И дородная крупнолицая баба в серой телогрейке выгнала его, он только и огрызнулся. Поднял воротник, скукожился, по траве ботинками заелозил: куда идти, чего искать?
Тут и всплыло на ум, о чем вчера черноусый два часа талдычил: о саде, о старых тополях, которые валить надо, о восьми червонцах, которые совхоз за каждое дерево обещает... Эх, были бы они сейчас, красненькие, он бы первым делом пивка пригубил, а затем в баньку, и веничком, по ребрышкам... Отдраился бы чуток и на вокзал, ручкой бы из окошка помахал: прощевайте, южные края, хватит, отбичевали свое...
Пока он с зудящим животом в траве барахтался, осенний день понемногу разогреваться начал. Солнце, которое с утра будто полиэтиленовой пленкой завесили, поднялось выше и стало чище. Он лежал в затишке и сразу спиной тепло ощутил, перевернулся — лицом кверху и глаза открыл: поблизости седая паутинка пронеслась. Разметались по горным склонам пунцовые и багряные тени, ясно стал заметен контур гряды, что подпирала долину, и видно было, как в сторону Перевала уползает дремучая туманная пелена. Озябшая за ночь земля отогревалась и слегка парила.
Он услышал, как журчит неподалеку вода, и захотелось пить. Поднялся и, чуть прихрамывая, побрел вдоль обрывистого берега. Река текла мелководная, как и все реки в здешних краях, он даже смеялся, когда эти ручейки реками называли. В деревне у них речушка текла, так та раза в три шире любой местной реки. Он нагнулся к прозрачной искрящейся воде, зачерпнул в пригоршню и, обжигая холодом горло, сделал несколько глотков.
Боль в желудке начала стихать, и он успокоился, уселся на крупный расколотый камень, торчавший на берегу, пошарил по карманам и обнаружил раздавленную пачку сигарет. Достал одну-единственную, примятую и пожелтевшую, нащупал в другом кармане коробок спичек и прикурил.
Курил долго и жадно. Затягивался поглубже терпким дымом, смотрел, как пенятся бурунчики в струящемся потоке, и невеселые мысли досаждали ему... Думал о том, что не вышло вот с подработкой, думал о прошедшем лете, что стремительным вихрем крутило его в бестолковой южной жизни, о речке, тоскливо бегущей у ног... Докурив, бросил окурок далеко в воду, и светлый поток брезгливо принял его и понес дальше, туда, где русло сужалось и исчезало в зарослях иссохшей мяты и белокопытника.
Он поднялся наверх, но обратно в сад не полез, только обратил внимание на те самые тополя, что аккуратно в рядок у края выстроились, про себя посчитал: двенадцать. В голове произвольно перемножилось: двенадцать на восемьдесят, выходит девятьсот шестьдесят рубликов.
Эхма!.. Какие деньги пропадают!
Интересно, сколько ж им лет наберется, если они такие здоровенные вымахали? Особенно глянулся ему крайний, что ближе всех к реке рос — стройный, высокий, могучий, — такой завалить, он и на всю сотню потянет.
Тополь ему чем-то кипарис напоминал, особенно издали, тоже бестолковое дерево: ни древесины полезной, ни дров хороших, а уж на мебель и подавно не годится. Что толку, вымахал этакий великан, с виду крепыш, а изнутри уж пустота звенит, все гниль выела, только и жди, сорвется ураганный ветер, дунет посильней и поломает тополь, как спичку; хорошо, если в сад или в речку упадет, а случись заденет кого?
Еще раз на тополь оглянулся и показалось ему, вроде ветви обратно качнулись, как бы его взгляда испугались... Не спеша вдоль изгороди побрел, держась ближе к берегу, где меж кустами попадались поляны, пока не выбрел на одну: дымилось слегка кострище, темнели в колкой траве брошенные бутылки.
Он обрадовался, тщательно осмотрел все вокруг и отыскал семь бутылок, мозг привычно произвел действие: в сумме рубль сорок, где еще такие деньги по кустам найдешь?
Прищурился на солнце, время прикинул: этак часов двенадцать. Рассовал бутылки по карманам, что не уместились, в руки взял и спешно зашагал в сторону поселка. Там был продуктовый магазин, там была чебуречная, там была та самая жизнь, от которой он ненадолго отлучился.
Был это выходной день или будничный, он так и не разобрал, людей у магазина толпилось предостаточно. Повертевшись у входа, он нерешительно сунулся в помещение и, не поднимая головы, спросил:
— Кто последний?
— И-я... — икнул мужичок в потрепанном ватнике.
— За тобой буду, — буркнул он и придвинулся к витрине, жадно поглядывая на розовые и белые головки бутылок с вином.
— И-стой, и-ладно... — видно, мужику поговорить хотелось, но слушать его никто не желал.
Ему тоже не хотелось слушать хмельной лепет, и он отвернулся, поднял глаза. Стоило ему это сделать, как он сразу же и удивился, и обрадовался, и закипел злостью: впереди, через два человека, стоял черноусый.
Он отодвинул в сторону косноязычного мужичка и легко ткнул черноусого в бок:
— Привет, паря!.. Чего ж ты меня надул?
Черноусый, обернувшись, непонятно зачем тряхнул головой, зачесал ладонью затылок, словно что-то припоминая, затем лицо его поплыло, и он заулыбался:
— А-а, здоров, мужик!.. Ты это о чем? О тополях, что ли?.. Лады, все будет о’кей!.. У меня тут троячок, смажем давай для разгону и пойдем... Если я обещал, это железно... Ты че, не веришь? Да бригадир — это мой свояк!.. Лады?
Черноусый был в изрядном похмелье, шибало от него так, что голова пошла кругом. Захотелось выпить, и, неизвестно почему, он снова поверил обещанию черноусого, желание отыграться на нем пропало; он уже ощутил себя с червонцами в кармане, которые принесут ему чувство свободы перемещения в пространстве, вечером он будет ехать в поезде, спать на вагонной полке....
Свои бутылки он передал черноусому.
Из магазина они вышли к дороге. Тут же у обочины черноусый сорвал зубами алюминиевую "бескозырку” и приложился к горлышку, затем передал бутылку ему.
— Не кисни, мужик, счас ко мне идем, хватаем топор, пилу и в сад... Лады?
— Лады... — согласился он, ощутив, что боль в желудке отпустила полностью, и настроение стало не такое скверное.
Они миновали злополучную чебуречную и свернули на улочку с высокими заборами. Черноусый толкнул одну из покосившихся калиток и завел его в запущенный сад. В глубине стоял домик, сложенный из грубого известняка, неоштукатуренный и непобеленный.
— Ты, мужик, здесь подожди... Там мамаша у меня... Она, понимаешь, не любит, когда ко мне ходят... я счас, — и черноусый исчез в покосившемся сарайчике, что прилепился к изгороди.
В одиночку стоять было неудобно, и он совсем засмущался, когда дверь домика распахнулась и появилась горбатая старуха, закутанная в черный платок. Она приложила ладонь ко лбу, молча посмотрела на пего, укоризненно покачала головой, сплюнула в сторону и прикрыла за собой двери.
Ему стало неловко, и он облегченно вздохнул, когда увидел черноусого, который шел к нему с топором, двуручной пилой и веревкой. Теперь-то он окончательно поверил, что сегодня они дело сделают, а главное — он получит долгожданные червонцы.
— Слушай, а тот в сапогах, толстый который... Он где? — ревниво припомнился третий вчерашний компаньон: а вдруг еще с ним придется делиться? Так им и одного дерева хватит, по "сороковнику” на брата получается.
— Гришка, что ли?.. Не-е, не будет... Его жена к родственникам увезла... Он сосед мой... А баба у него — огонь, все что хошь сделает... Гришка мужик хороший, только ленивый малость, как и я... Хе-хе!
И черноусый засмеялся. Затем он еще долго болтал всякую ерунду, пока не повернули к дороге, прошли мимо остановки и, свернув к саду, долго брели к маячившим вдали тополям.
Как-то получилось, что без раздумий он направился к тому крайнему, что еще утром присмотрел. Не дерево, а красавец!
— Чего этот? — удивился черноусый. — Он же всех толще... Давай другой, смотри их сколько!
— Этот! — обрезал он напарника, и тот смолк. Черноусому было все равно, что валить тополь, что не валить, поплелся он ради компании, одному пить не хотелось.
— Что, думаешь не осилим? — подковырнул он черноусого, а про себя подумал: нет уж, я эту махину завалю.
— Как скажешь, мужик, — черноусый произнес это с безразличием; казалось, предложи ему гору долбать, он бы и гору согласился, круши, что попадется.
Сбросив наземь пилу, веревку и топор, они еще раз осмотрели тополь; черноусый предложил за успех дела прикончить вторую бутылку и, не дождавшись ответа, отодрал пробку.
— Ну, будем... — черноусый опрокинул бутылку, и сквозь мутное стекло забулькала коричневая жидкость.
— Ладно паря, не увлекайся... — толкнул он черноусого в бок и, перехватив бутылку, допил до дна. С каждым глотком вливалось в него легкое безумие и уверенность в себе.
— Значит, так, — предложил черноусый, — делаем подпил с одной стороны, затем с другой, подтесываем, арканим веревкой и тащим... Внутри этой дуры гниляк, она под своей тяжестью и рухнет... Верно говорю?
Он уважительно постучал кулаком по стволу, затем задрал голову и долго смотрел вверх, на верхушку, которая взметнулась метров на тридцать от земли.
— Ну что, давай пилить?
— Давай, мужик!
И оба взялись за ручки пилы, где-то на уровне пояса начали осторожно вгрызать железные зубы в мягкую древесину. При первых скрежещущих звуках стон прошелся по дереву, тополь загудел от корней до вершины, и показалось, что так только человек может стонать.
Через пару минут каждого прошиб пот, по лбу потекли грязные капли, застилая глаза. В руках почувствовалась усталость, только друг другу вида показывать не хотели, пилили до тех пор, пока пилу не зажало — дальше ее дергать было бесполезно.
Не сговариваясь, решили передохнуть. Черноусый глубоко выдохнул, смахнул пот с лица и, еле шевеля языком, произнес:
— Смотри, стерва, какая упрямая...
И, достав пачку "беломора”, протянул ему, одну папиросину себе в угол рта бросил.
Закурили.
Похмелье сказывалось, и хотелось прямо здесь, у тополя, лечь и вздремнуть пару часов, но беспокойная мысль о желанных червонцах продолжала мутить душу. "Надо до пустоты добраться, тогда легче будет”, — подумалось ему, и он сплюнул докуренную папиросу.
— Давай, паря, еще попилим, — толкнул он прикорнувшего напарника, и тот испуганно приоткрыл глаза, пытаясь что-то понять. Но так ничего и не сообразил, цапанул ручку пилы, и снова началось жиканье, только с другой стороны тополя. В этот раз им хватило одной минуты, чтобы выдохнуться.
Черноусый размазывал по лицу грязный пот и кисло морщился:
— Этак мы долго проваландаемся... Слушай, мужик, а что если вокруг костерок сообразить, ствол чуть пообгорит и совсем ерунда останется.
А может, действительно, черноусый прав, с костром полегче будет, и не надо столько пилить, надрываться, У него самого руки занемели, дрожат от непривычной работы.
— Ты будь, а я мигом, туда-сюда, канистру с бензином прихвачу и обратно, мы его в два счета... Ты пока хворост пособирай... — и черноусый исчез, словно ветром сдуло.
Он один остался.
Спохватившись, вспомнил, что забыл попросить у черноусого курева, теперь вот сиди, дожидайся...
Хмель вместе с работой подтаял, и он ощутил, что нет больше того азарта, с которым принялись за дело, нет бодрости, в теле появилась слабость и тянуло на сои.
Тогда он поднялся, спустился к реке, перешел по камням на другой берег, походил недалеко в дубнячке, собрал немного сухого валежника. Когда переходил реку обратно, не удержался и оступился на скользком камне, ухнул обеими ногами в воду, холодная вода сразу отрезвила.
Стало досадно, и на себя, и на реку, и на все вокруг; так как другой обуви у него не было, пришлось снять сырые ботинки, нести их в руках.
Черноусый с бензином не появлялся.
А если он и вообще забыл про него? Нужен ему этот тополь! Может, он только и искал повод, чтобы удрать, а он, как дурак, сиди здесь и дожидайся...
Что же, выходит, плакали мои денежки? Нет, паря, врешь, я эти червонцы запросто не отдам, я сам эту дуру завалю и все восемь красненьких в свой карман положу, приведу черноусого со свояком, носом ткну, пусть принимают сделанную работу...
И такая злоба взыграла в нем, что схватил он топор и начал с надпиленной стороны ствол кромсать, да с такой силой и жестокостью, словно тополь его злейшим врагом был.
"Стоишь, сука, — думал он, — а тут червонцы нужны, хоть сдохни... Тебе-то что? Жрать не надо, все от природы, она тебя поит, кормит, а мне кусок хлеба запросто никто не подаст! Ты, может, еще сто лет простоишь, а я завтра от голода сдохну... Нет уж, я завалю тебя, и скорей земля треснет, чем я уйду отсюда...”
Он и забыл про все — про усталость, про нестерпимый голод, — рубил яростно, с упоением, и все ярче в нем разгоралась злоба и беспощадность, и это придавало новые силы, наполняло мышцы энергией. И казалось ему, что если он этот тополь срубит, то для него на земле новая жизнь начнется, все старое забудется, исчезнет и он свой причал в жизни найдет, где все будет как надо, по-человечески, с достатком и счастьем.
Взлетал в воздух топор, затем резко вниз опускался, затем снова взлетал и снова опускался, — и ничего живого не было в душе, кроме звериной злобы, страшной, до упора, когда человек готов убить всех живущих на земле — это, мол, вы, все вы виноваты в моих бедах!..
Тополь не почувствовал боли, было только неприятно словно задели чем-то колющим, — и он застонал.
Когда пила въелась глубже, он явственно осознал, что многие артерии, по которым устремлялись к вершине земные соки, начисто перерезаны. Сдержанно замирая, остывали его нервы, и только одно сознание не покидало его, помогало все видеть и рассуждать.
"Так вот он ответ на загадку, который так долго скрывала река... Вот он, тот человек, который должен был прийти... Вот он, тот короткий миг, когда познаешь цену истине, которая уже никому не нужна... Зачем, зачем это надо человеку?”
Он слышал, о чем говорили эти двое, видел их завистливые лица, устремленные к нему, к его мощи и красоте, и понимал, почему рыжебородый остановил свой выбор именно на нем.
Мелькнула дремотная надежда, когда ушел черноусый, что и этот, рыжебородый, бросит его, пусть израненного, по еще живого. Но нет, видно, такова судьба — этот хмельной и разгорячённый человек и есть его гибель.
Нет, тополь не боялся смерти, он часто видел, как умирали другие деревья, как падали они, сраженные молнией, ветром, собственной старостью. Но разве мог он подумать, что завершение его жизни придет от рук человека? Ведь Человек и Тополь — сыновья единого вечного мира, ведь они почти родные братья, а разве может брат погубить брата, будь он хорош или плох?..
Так вот, значит, о чем умолчала река!
Неужели человек не догадывается, кто он?
Когда рыжебородый схватил с остервенением топор и начал выхватывать куски его тела, тополю захотелось крикнуть человеческим голосом:
"Остановись, несчастный!.. Опомнись, брат!”
Но человек был слишком зол и невменяем, он упивался своей разбуженной силой и забыл в хмельном экстазе про свой рассудок.
И тогда тополь услышал, как печально и тоскливо зажурчала неподалеку старуха-река.
Соленый пот захлестывал и разъедал глаза, мелкая щепа набилась в бороду, волосы, за шиворот. Он скинул пиджак, выгоревшую рубашку и, голый по пояс, босиком, поднимал и опускал топор на ствол дерева.
Он уже перестал ощущать мышцы, и казалось, что во всем теле стучит только одна мысль: "Я все равно тебя одолею, слышишь, все равно... Я срублю тебя, я должен тебя завалить, должен!”
Вначале он изрубил ствол с разных сторон, затем начал врубаться со стороны большего подпила. Он уже перестал вытирать пот с лица, не замечал и времени: сколько уже рубит? Ничего не видел вокруг себя, кроме расширяющейся белой выемки на темно-зеленой коре тополя. Ему казалось, что всю свою жизнь он только и делал, что рубил это великанское дерево.
"Я получу свои деньги, получу, — думал он, — я уеду из этого чертова края, вернусь к матери, на север, в деревню, начну жить сызнова... Я еще не стар, во мне есть сила, здоровье, выстрою дом, обзаведусь женой, детьми... Все еще вернется, наладится, только бы срубить этот тополь... Я должен его срубить!”
И когда мышцы начали конвульсивно подергиваться в судороге, стягивая до боли руки, он услышал слабый и загадочный треск. Тополь, лишенный опоры, уже не мог больше выдерживать собственного веса.
В сознании человека мелькнуло: падает!
Да, тополь падал. Подломившись, он падал так стремительно, что можно было это видеть лишь со стороны: с оглушительным треском, чудовищной толщины ствол быстро надвигался в сторону того, кто погубил старое дерево, и застывший в судороге человек беспомощно поднял кверху руки, словно хотел защититься.
Над садом пролетел душераздирающий крик.
А еще раньше человеку показалось, что метнулась между ним и деревом черная тень, а затем — толстая и сухая ветвь остро хлестнула по виску и все вокруг окрасилось розовым, мир начал меркнуть и вместе с болью пришла темнота.
Странный шум, разнесшийся в тишине осеннего вечера, сорвал с одной из скальных вершин задремавшую птицу. Она испуганно вспорхнула и, поднявшись выше, увидела — в долине у кромки сада вытянулся поваленный тополь, а рядом крохотная фигурка человека, который лежал лицом вниз, словно прислушиваясь к гулу идущему из глубины земли.
|
