А скрипач не думал обижаться,Не просил ни денег, ни оваций.К боку скрипки лишь щекой прижатьсяИ смычком по струнам – только так!И в его объятьях скрипка пела,А душа сжималась и пустела,Музыка надрывная летелаВ серых туч свинцовый полумрак.Майк Зиновкин «Здравствуй, Натан!
Искупался я, наконец, в Красном море, поплавал на яхте, покатался по Нилу на древнем «колесном» пароходе, прижался лбом к великим пирамидам, полетал на планере над пустыней. Э-э-эх! А до чего ж хороши молоденькие египтянки— прям тебе Нефертити с Клеопатрой в одном флаконе.— Аркадий Борисович мечтательно поднял глаза к лазурно— голубому небу, полюбовался похожим на овечку полупрозрачным облачком, опустил взгляд на толстый глянцевый журнал, служивший подставкой для его письма, и вернулся к своим впечатлениям.— Так вот, Натан, побывал я на Восточном базаре. Мама родная, чего там только нет! Там есть все: шелковые ткани, маски чудовищ, ароматические масла, золотые и серебряные украшения, специи, покрывала и скатерти, папирусные закладки для книг, целые караваны кожаных верблюдов всевозможных размеров... Кстати, о верблюдах. Произошла там со мной одна хохма: захотел я сфотографироваться в одежде бедуина верхом на двугорбом. Договорился с погонщиком — тот головой затряс, мол, не вопрос и подсадил меня на животное. Сам же и снимки сделал моим фотоаппаратом. А когда я возжелал слезть, бедуин мне помочь отказался и фотоаппарат мой себе за пазуху положил. В общем, пришлось ему десять евро дать. Такая же скотина, как и его верблюд. Фотик-то он отдал, но его у меня потом на базаре украли. Поэтому, Натан, не смогу тебе выслать себя на верблюде. Уж не обессудь».
Аркадий Борисович снял очки, протер их бумажной салфеткой, водрузил на макушку. День был хороший. До обеда оставалось минут сорок. Так что, письмо он закончит и даже успеет опустить его в почтовый ящик, желтеющий у соседней скамейки.
«Сейчас, Натан, отдыхаю я в санатории, — продолжил Аркадий Борисович свою эпистолу.— В нашем с тобой возрасте дальние перелеты уже не рекомендованы. Так что, после одного отпуска потребовался следующий. Но я не жалею, нет. Помнишь, как на гастролях в Болгарии мы мечтали с тобой о «настоящей загранице». Ты страсть как хотел увидеть Париж. А я тогда бредил Египтом. Мечтал снять на видеокамеру каменных сфинксов и знаменитую маску Тутанхамона, спуститься по длинному лазу в пирамиды, «Аиду» Верди посмотреть в оригинальных декорациях. Так вот, я ее посмотрел. И в пирамиды проник. И в каирском музее маску эту сфотографировал. Правда, фотик у меня украли. Но я тебе, кажется, об этом уже писал. В общем, теперь и умереть можно, раз все уже сбылось. Да шучу я, шучу. Еще не все. Вот выйду «на волю», куплю новый Мерседес. Уже присмотрел один подходящий».
Аркадий Борисович зашелестел страницами журнала. Рекламу курортов сменила автомобильная. На глянцевом развороте полуголая девица возлегала на капоте супер— машины. Внизу кроваво— красными буквами было набрано: «Mercedes Benz ML55 — это серьезно!».
— Самое то, — потер руки Аркадий Борисович и углубился в чтение, лишь иногда отвлекаясь на новенькую медсестричку, торчащую в раскрытом настежь окне второго этажа.
Девушку звали Грета. Она с аппетитом поглощала круассан, не сводя глаз с пожилого господина в растянутых тренировочных брюках с широкими белыми лампасами. Тот уже больше часа, покачивая на весу видавшим виды шлепанцем, сосредоточенно конспектировал на измятый листок содержание какого-то толстого журнала.
— Герр Крюгер, — обратилась медсестра к толстому лысому доктору, набирающему на компьютере мудреный текст, — а правда, что герр Кацман был когда-то известным музыкантом?
— Погоди, Гретхен, сейчас закончу, — пробасил тот. — Сооруди-ка нам кофейку.
Когда девушка вернулась из подсобки, психиатр уже стоял у окна и наблюдал за пациентом.
— Шизофрения. Депрессивный синдром, — почесал он за ухом остро отточенным карандашом.— Перенес сильнейший стресс. К нам поступил из травматологии... Его, деточка, сильно избили в подземном переходе, где господин Кацман в последнее время играл на скрипке.
Глаза девушки расширились от ужаса:
— Кто избил?
— Может, хулиганы, может, фашики. А, может, и конкуренты, в чей огород он залез по неведению, — сдвинул плечами толстяк. — Преступников так и не нашли. Свидетелей не было. Сам пострадавший ничего не помнит. — Крюгер повертел пластиковой ложечкой в стакане, потянулся к розетке с печеньем. — Били жестоко, его же скрипкой. От инструмента остались одни щепки. Сам же маэстро получил закрытую черепно-мозговую травму, сотрясение мозга, множественные ушибы. М-да...
На глазах у Греты появились слезы:
— Его часто проведывают?
— Из полиции дважды приходили... А так... нет у него никого. Семьей не обзавелся, друзьями тоже... Одно слово — иммигрант.
— А коллеги?
— Какие там коллеги, — хмыкнул доктор.— Социальщик он. Ему на бирже предложили место копателя могил. Отказался. Затем направили убирать туалет на автобане. Тоже не пошел. Сказал, что не дворник он, а музыкант. Ну те и урезали ему социальное пособие, пригрозив совсем лишить материальной поддержки. Тогда-то у бедного Кацмана и случился первый «задвиг»...
Девушка покачала головой:
— Кошмар! А почему его в театр не направят или там...
Хриплый смех психиатра прервал ее тираду:
— Ну ты даешь! У него же штучная специальность. А рынок труда предельно узок. Сколько, по твоему, скрипачей требуется одному театру? — Грета, растерянно, молчала.— То-то же! Я вообще удивляюсь иммигрантам, так рискующим на закате лет. Старое дерево не пересаживают. — Крюгер уселся на подоконник, продолжая наблюдать за Кацманом. Помолчав, вернулся к оборванной мысли. — Одна из аксиом гласит: чем выше у человека интеллект и культура, тем тоньше его душевная организация и выше риск возникновения психозов. Под грузом навалившихся проблем многие из них ломаются, впадают в депрессию, пытаются перенестись в вымышленный мир. Этот,— толстяк кивнул на склонившегося над письмом пациента, — относится к последним.
«Так вот, Натан, Мерс я беру ML55 AMG, — писал Кацман.— А что? Конек толковый. Имеет четыре воздушных подушки безопасности и мощный двигатель. Легко развивает двести тридцать два километра в час. Не всякий полицейский автомобиль за ним угонится. Задние сиденья складываются, освобождая место под грузовой отсек. Приборная доска — пальчики оближешь: кондиционер, телефончик, аудио— система, навигатор. Стоит это чудо сто пятьдесят тысяч. Согласен, немало. Так что, придется мне согласиться вести по выходным секцию юных скрипачей.
Ну что еще? Живу я, Натан, в богатом квартале. Соседи мои, в основном, врачи, адвокаты, финансисты. К русским относятся очень доброжелательно. Знаю, ты сейчас улыбнулся. Да, здесь я русский. Помнишь, как у Губермана:
Евреи эмигрируют в Израиль,
Чтобы русскими почувствовать себя.
Так вот, соседи мои просто обожают, когда я по вечерам музицирую на балконе. Веришь, стоят под моими окнами и плачут», — Аркадий Борисович так живо представил себе эту картину, что глаза его непроизвольно увлажнились.
Он высморкался в бумажную салфетку, незнамо кому погрозил пальцем, посмотрел на часы и продолжил: «Ты спрашиваешь, Натан, много ли у нас в оркестре евреев? Да почитай все. Прямо, как в анекдоте: «Конферансье торжественно объявляет: «Дорогие зрители! Начинаем эстрадный концерт. Перед вами выступят именитые певцы, знаменитые скрипачи, замечательные танцоры, лучшие юмористы!». Голос из зала: «А можно хоть сегодня без евреев?»— «Можно. Концерт окончен!».
Так вот, евреи-то все, но русский — я один. Остальные — польские, чешские, голландские. Есть пара-тройка местного разлива, но они не вредные, без амбиций. И дисциплинированы, как... — Аркадий Борисович задумался, — ... как цирковые собачки. Не то, что наши. Помнишь, как Хайкин с Брумелем ставили на партитуру Берлиоза «Спортивную газету» и читали ее в паузе между своими партиями? А как Гайсин умудрялся за концерт сборник кроссвордов разгадать? Здесь о таком даже подумать страшно...
В общем и целом, живу я, как в раю: ем здоровую пищу, пью высококачественные напитки, хожу по вылизанным улицам, которые здесь не только пылесосят, но и моют шампунем. Я не волнуюсь за свою жизнь, имущество, сбережения. Есть у меня и поклонницы, всегда готовые со мной поужинать и наутро позавтракать.
Чувствую, Натан, ты сейчас издевательски хмыкнул. Не хмыкай. Это вы там в шестьдесят уже пенсионеры, а здесь это— самый кавалерский возраст. И до пенсии нам, как до китайской границы. На отдых здесь отпускают в шестьдесят семь, в перспективе же грозятся поднять планку до семидесяти семи. Так что, покой мне только снится: репетиции, выступления, гастроли, овации, цветы... Ложусь спать, а в ушах звенит: «Браво! Бис!».
Аркадий Борисович шмыгнул носом, смахивая рукавом набежавшую на глаза слезу. Нет, с письмом надо заканчивать, а то сейчас совсем расстроится и толстяк Крюгер начнет его донимать своими душеспасительными беседами. Как он там говорит? «Оглянись вокруг повнимательней: мир прекрасен! Вспомни все хорошее, что произошло с тобой за день».
Кацман повертел головой: мир вокруг него, действительно, был гармоничным. Вдоль аллеи, ведущей от больничного корпуса к фонтанчику выстроились псевдоантичные скульптуры. По периметру высокого забора из полированного горбыля тянулись кусты, постриженные в виде различных зверушек. На лужайке с густой ярко-зеленой травкой был вкопан увитый цветами старенький велосипед. Красиво!
По территории лечебницы разгуливали несколько павлинов. Чем не райские кущи? На завтрак сегодня давали чудную творожную запеканку. На обед обещали индейку в апельсиновом соусе. Проснулся он сегодня от запаха цветущего сада. Это уборщица Ванда помыла коридор душистым фруктовым раствором...
Настроение у Кацмана заметно поднялось. Он откинулся на спинку скамейки, достал из заднего кармана спортивок маленький клеёнчатый альбомчик— подарок эмигрировавшей в Израиль дочери.
Они давно не виделись. Может, потому, что выбрали для эмиграции разные страны. Или потому, что дочь считала его виновным в разводе с матерью. А, может, и потому, что к себе он её не приглашал, а на собственный визит на Землю Обетованную денег не было.
Последнее письмо от Риты пришло месяца три назад. «Здравствуй, отец! — писала она. — Почему не отвечаешь? Мамино здоровье ухудшается, а с операцией всё тянут. Здесь это длится бесконечно долго. Только через месяц будут делать биопсию, потом недели три нужно будет ждать результата. На то, что у неё сильные боли, внимания никто не обращает. Завтра иду скандалить, ведь это по их вине маму пичкали антибиотиками, вместо того, чтобы сразу прооперировать. Когда она впервые пришла к врачу, в груди у неё была «горошинка», сейчас же опухоль уже не умещается в ладонь. Одно слово, Израиль. Пока не попадешь в реанимацию, ты никому не интересен. Сплошной пофигизм! Чувствуешь себя идиотом, отнимающим у них драгоценное время. В который раз убеждаюсь, что израильская медицина — такой же миф, как и многие другие.
Ты знаешь, как сюда народ заманивали после войны? Здесь, в Ришоне, был фотограф, у которого имелась своя костюмерная с энным количеством модных добротных нарядов. Приходили иммигрантские семьи, переодевались, фотографировались, а затем отправляли снимки родственникам в Союз, Америку и прочие страны, мол, посмотрите, как мы тут круто живем. Эти понты работают у них и по сей день — Израиль нуждается в пушечном мясе. Мы с мамой жутко жалеем, что для эмиграции выбрали именно эту страну.
Папа! Ты же там уважаемый человек: известный, состоятельный, со связями. Неужели не можешь поспособствовать нашему переезду в Германию? Поручиться за нас перед общиной, временно прописать у себя, помочь с работой. Я на первых порах даже билетером готова работать в твоём театре. Язык я быстро выучу, выйду замуж за какого— нибудь твоего коллегу поприличней, и всё встанет на свои места. Немецкая медицина внушает доверие. Наши, кто побогаче, к вам лечиться летят. Возвращаются, если и не до конца здоровыми, то уж живыми точно. Извини, пишу сумбурно, просто я очень устала, сил больше нет. А ты все молчишь и молчишь. С нетерпением жду ответа. Рита».
Кацман вздохнул. Он, в отличие от бывшей супруги, никому нужен не был. Вопросов о его здоровье дочь никогда не задавала. Будет сдыхать, никто и не узнает. Ну да ладно. Он скоро найдет работу и тогда купит Мерседес, дом, наймет прислугу, смотается в Египет... Или нет, лучше в Израиль. Предстанет во всей красе перед Риткой и своей бывшей... Пусть посмотрит, какого она мужика похерила.
Когда разводились, Сонька кричала, что это он ее толкнул на измену. Что семья для него всегда была на втором месте. Что женат он на своей музыке — на гастролях, конкурсах, репетициях и концертах, и что жизнь его за это еще накажет...
Мда... Никогда его жена не понимала. Мещанка. А ведь он — скрипач от бога: в пятилетнем возрасте поступил в музыкальную школу, преодолев сумасшедший конкурс. В музучилище всегда был лучшим. А как им гордились в консерватории! Кого посылали на престижные конкурсы? Кацмана! И в театре носились с ним, как с писаной торбой. А он, испугавшись голодной старости, взял и попёрся в Германию. Уж если было эмигрировать, так в Израиль. Играл бы там сейчас в Симфоническом оркестре Ришон-ле-Циона. Ходил бы во фрачной паре с атласной бабочкой и в черных лаковых штиблетах. Принимал бы цветы и поздравления, раздавал бы автографы, читал бы в прессе рецензии: «Но особо присутствующих впечатлила самобытная игра скрипача Аркадия Кацмана. Сверхиндивидуальная трактовка музыканта заставила по-новому взглянуть на хорошо известное классическое произведение...».
Аркадий Борисович раскрыл свой альбомчик. На первой странице был снимок кудрявого большеглазого семилетнего мальчонки в темно-синем бархатном костюмчике с белой манишкой. Короткие штаны с пуговками пониже колен переходили в белые гольфы, а гольфы – в синие лакированные туфельки с пряжками. Мальчик сосредоточенно играл на скрипке, казавшейся слишком огромной для столь мелкого создания. Кацман вынул фото из клеенчатого кармана. Перевернул снимок. На тыльной стороне рукой его покойной матери, Стеллы Наумовны, было написано: «Замрите, ангелы! Смотрите: я играю!».
Следующее фото относилось уже к периоду музучилища. Здесь Аркаша стоит за кулисами в ожидании своего выхода. На нем — первый в его жизни «настоящий» черный фрак с крахмальными фалдами на пухлой шелковой подкладке и рукавами чуть ли не до ногтей. Сзади снимка была надпись:
«Я не хотел ничего разрушить...
Это был смерч моего восторга:
Скрипкой владеть – все равно,
что слушать
Мысли и песни Господа Бога».
Кацман бегло пролистал еще несколько страниц. Его взгляд остановился на студенческой фотографии. Высокий юноша с бакенбардами, в брюках— клеш и футболке с Эйфелевой башней на груди, наигрывал на скрипке что-то малозажигательное. Стоял музыкант не на сцене, а в чистом поле, на грузовике с открытыми бортами. Это же — шефский концерт для работников сельского хозяйства. В кадр попало несколько усталых лиц хлеборобов, равнодушно взирающих на юное дарование. Надпись на снимке гласила: «Были дёшевы билеты — будут дёшевы куплеты!».
А вот и выступление на Конкурсе имени Чайковского. На освещенной сцене кудрявый молодой человек вдохновенно исполняет сонатину «Арпеджионе» Шуберта. Глаза его закрыты. Красиво вылепленные кисти с длинными пальцами легко управляются со струнами и порхающим смычком. На этом снимке Стелла Наумовна написала:
«Моих грехов разбор оставьте до поры,
Вы оцените красоту игры...»
Кацман закрыл глаза. Как хорошо, что мать умерла на пике его успеха и не видит сейчас своего сына, жалкого, беспомощного, загнанного жизнью в угол.
Вот фото, на котором Стелла Наумовна с открытым ртом внимает его выступлению. С высокой прической, в английском костюме из коричневого «чемберлена», она мысленно проигрывает каждый издаваемый Аркашей звук. А он, в бордовом фраке на лиловом шелке, с фиалковой бабочкой на шее, самозабвенно чертит смычком в воздухе свои загадочные параболы. И снова чернильная надпись:
«Как умеют эти руки эти звуки извлекать?»
Да, если б не мать, эти руки никогда бы не дотронулись до скрипки. Аркадий не раз слышал байку о знаменитом музыкальном педагоге Столярском, который на прослушивании всегда спрашивал детей:
— Малыш, ты хочешь стать скрипачом?
— Нет.
— А мама твоя хочет?
— Мама хочет.
— Тогда, детка, ты обязательно будешь музыкантом.
И ведь был прав старик. Ой как был прав.
Кацман, наслюнив палец, перевернул несколько страниц. С интересом посмотрел на совсем недавний снимок, сделанный в сквере, рядом с биржей труда. Его тогда щелкнул своим мобильником сосед по лестничной клетке, многодетный турок Али, такой же, как и он, получатель социальной помощи.
На фото Аркадий Борисович, в выданном «Каритасом», почти новом, спортивном костюме, сидит на скамейке, озабоченно изучая веер полученных у чиновника документов. Вид у него растерянный и тупой, как у грызуна, неожиданно попавшего в мышеловку.
Кацман тяжело вздохнул, перевернул фотографию и написал на ее тыльной стороне когда-то услышанные и почему-то хорошо запомнившиеся ему строки:
«Порваны струны, разбита скрипка.
Руки сложив, не творит маэстро.
В серых глазах замерла улыбка.
Смолкла сюита его оркестра»
От печальных размышлений Аркадия Борисовича отвлек гомон шумной ватаги. Это пациенты его отделения возвращались с занятий по эрготерапии.
Сам он занятия игнорировал. Делать ему больше нечего, как мастерить всякие поделки, чай не в детском саду. Он же не дебил, в отличие от вечно улыбающегося Маркуса, который уже все отделение «задолбал» собственноручно слепленной глиняной пепельницей.
Или взять несостоявшегося самоубийцу Бруно, нажравшегося барбитуратов из-за неразделенной любви. Сорок лет мужику, а такой идиот. Этот после реанимации должен восстанавливать свою нервную систему. Ему сам бог велел мастерить четки и брелоки.
Компьютерному гению Клаусу Дибке, ушедшему в мир нервных галлюцинаций, тоже не помешает поковыряться в лоскутах, предназначенных для шитья табачных кисетов, как и художнику Гюнтеру Драйнеру, слетевшему с катушек на почве злоупотребления амфетамином. Но при чем тут он, Кацман, совершенно нормальный человек?
Коллеги, поравнявшись со скамейкой, окружили Аркадия Борисовича. Маркус, как обычно, скалил зубы, будто только что получил известие о смерти своей тетушки— миллионерши. В руках у него была декоративная разделочная доска, расписанная масляными красками. Он вертел ею перед носом Кацмана, напрашиваясь на похвалу. Доски разных форм и расцветок были и у других пациентов. И только у депрессивного поляка Анджея, в руках была свежепокрытая лаком длинная деревянная палочка. Сидя на корточках, он чертил ею на асфальте непонятные иероглифы. Кацман присмотрелся: нет, это была не указка, а длинная тонкая декоративная ложка. Такой помешивают в чане джем или, как говорят немцы, конфитюр.
Наблюдая за продвижением толпы к столовой, в стороне покуривали два дюжих санитара. Устав ждать замешкавшихся пациентов, они взяли поляка за руку, Маркуса за капюшон и повели их на обед. Остальные потянулись следом.
Вскочил на ноги и Аркадий Борисович. Забыв попрощаться с Натаном, он втрое свернул листок с недописанным письмом, вложил его в длинный узкий конверт и, слюнявя на ходу клейкую полоску, потрусил к почтовому ящику.
В столовую он вошел последним. На мгновение задержался у стенда, на котором были прикноплены рисунки пациентов. Каждый раз Кацман останавливался перед ними, как вкопанный. Вот огромное ухо работы Анджея. Вот— рисунок Клауса в манере компьютерной графики, изображающий замок с торчащим из него ключом. А это— диковинные цветы кисти старого опытного камикадзе Фолькера Штауба, шесть раз вскрывавшего себе вены. Рядом— серия портретов инопланетян, над которыми несколько дней кряду трудился зубоскал Маркус. Покажи этих уродов детям – те на всю жизнь заиками останутся.
В верхнем ряду висели чудовищные каляки— маляки двадцатилетнего Эрвина Ноя. Добиться подобного результата можно было лишь суматошным наложением всех имеющихся в наличии красок. Если б эти «шедевры» мог видеть покойный Дали, он бы просто удавился от зависти.
Справа висела работа Гюнтера Драйнера «Кот с человеческими глазами». Животное было выписано столь мастерски, что Кацман все не мог на него наглядеться. С какой точки он не изучал Кота, тот, подобно Джоконде, всегда смотрел ему прямо в глаза .
Аркадий Борисович в очередной раз одобрительно поцокал языком, подморгнул коту и засеменил на обед.
В просторной столовой, размером с хороший спортзал, уже приступили к трапезе. Правда, не все. Анджей, как водится, подвывал, подпирая простенок. Клаус, с вечно растрепанными волосами и слезящимися глазами, «провозглашал» одному ему понятную речь. Маркус, с не сходящей с губ стеклянной улыбкой, что-то лопотал, ковыряясь в своей тарелке. Страдающий усложненной шизофренией наркоман Вальтер, сновал по столовой с влажной тряпкой, вытирая ею все, что попадалось под руку. Остальные спокойно обедали, не обращая внимания ни на Анджея с Клаусом, ни на Маркуса с Вальтером.
Аркадий Борисович сел на свое место и, в ожидании обещанной индюшатины, воззрился на стену, где под плакатом с афоризмом Шекспира: «Ничто не является хорошим или плохим. Все зависит от того, как мы смотрим на вещи» уже разместилась новая экспозиция — разнокалиберные разделочные доски и декоративные ложки.
Вдруг его взгляд выхватил из нижнего ряда «царицу музыки» — скрипку, удивительно похожую на его собственную. Такой же блестящий корпус цвета осеннего кленового листа, такая же душка, такой же гриф, такая же шейка с завитком в виде улитки. В голове у Кацмана что-то щелкнуло. Он ощутил знакомое покалывание в области солнечного сплетения. Почувствовал, как внизу его живота поднимается, заполняя все тело, горячая волна. Аркадий Борисович встал и, ничего не замечая вокруг, как бабочка на свет, пошел на скрипку. Снял доску с гвоздика, прижал ее к щеке. Затем, пошарив по стене взглядом, ухватился за длинную тонкую ложку, ту самую, которой Анджей десять минут назад калякал на асфальте какие-то знаки.
Спустя мгновение он уже переворачивал на бок стоявший у стены мусорный бак. Санитары дернулись было к нарушителю, но доктор Крюгер, вошедший в этот момент в столовую, резким жестом остановил их.
Аркадий Борисович взгромоздился на бак. Поклонился публике, «подтянул» первую струну, прижал доску к подбородку, занес над ней ложку-смычок и ... заиграл.
В помещении установилась звенящая тишина. Даже Анджей перестал подвывать. Никто не стучал вилками, никто не чавкал. У всех перехватило дыхание.
Скрипач начал «играть», спокойно, элегически, немного холодновато. Постепенно темп стал убыстряться и наконец «игра» стала мощной, экспрессивной. Это была не какая— нибудь мелодия из трех нот. «Звучала» изумительная «Меланхолическая серенада» Чайковского. Что это была за музыка! Она то накатывала волной, то возносилась вверх к потолку, то растекалась паводком по всему залу.
Палец на «струне» перекатывался на мягкой подушечке, кисть трепетно покачивалась, разливая вокруг себя благотворную энергию. Сам музыкант видоизменился, как амеба: морщины на его лице разгладились, ноздри завибрировали, глаза стали излучать сияние. Светясь изнутри, как китайский бумажный фонарик, он «играл». Вдохновенно, самозабвенно, вкладывая в исполнение всего себя.
И спустя несколько мгновений чьи-то незримые руки подхватили присутствующих и унесли их в заоблачную высь. Зрители с трепетом внимали услышанному. Да-да, они СЛЫШАЛИ «Меланхолическую серенаду», исполняемую черенком от ложки на разделочной доске!
Анджей вышел вдруг из состояния растительной прострации и, превратившись в натянутую струну, кивал головой в такт музыке.
На одухотворенном лице Бруно, сменяя друг друга, отражалась целая гамма чувств: обида, разочарование, отчаяние, боль, надежда... В его, обычно пустых и безразличных, глазах стояли слезы.
Шизофреник Вальтер бросил под ноги свою любимую тряпку и беззвучно аплодировал скрипачу.
Озаренный проблеском утраченного сознания, зубоскал Маркус, дирижировал Кацману вилкой с наколотым на нее куском индюшатины.
Даже доктор Крюгер, с интересом наблюдавший за импровизированным «концертом», пальцами отбивал о столешницу ритм «звучавшей» в столовой мелодии.
Немудрено — перед публикой священнодействовал Творец! Он был вовсе не в растянутых спортивках. И музицировал не на мусорном баке. Скрипач снова стоял посреди сцены. В лучах прожекторов. Во фраке с бабочкой. Он снова был Волшебником, по взмаху палочки которого, рождается неземная мелодия. Музыкантом, которому рукоплескали Болгария и Южная Корея, Венгрия и Польша, Румыния и Испания. Он снова наполнял окружающее пространство божественной материей, тончайшей, как паутина, и подвижной, как ртуть.
Его скрипка пела и вздыхала, стонала и плакала. Сердце билось в такт музыке. На шее вздувались вены. Веки смеживались в пленительной истоме. По щекам текли теплые слезы радости.
Маэстро Кацман был самым счастливым человеком во всем обозримом Космосе!
