1. Большая потеря

В конце июня тёплый воздух с материка съел снег на льду между островами и вешние воды просочились в море. Лёд потемнел и поднялся, а в проливах архипелага пролегли неровные трещины, будто ребёнок карандашом бумагу исчеркал.
В Арктику на три месяца вернулся полярный день. Гуси и всякая прочая летающая живность уселись на гнёзда выпаривать птенцов, а моржи, лахтаки и нерпы стали выползать на камни: линька – дело серьёзное.
В одну ясную солнечную ночь, при температуре плюс три, я выехал на припайный лёд на своём стареньком вездеходе ГАЗ-47.
Километрах в двадцати от зимовья лежала на камнях пачка крепко перетянутых проволокой досок, неведомо откуда занесённая течением и выброшенная на берег штормом. Их я собирался использовать для ремонта обветшавшей пристройки.
Незаходящее солнце низко стояло над миром, гусеницы весело лопотали в такт гудению мотора, видимость была прекрасная и я без труда лавировал на льду так, чтобы переезжать трещины под прямым углом.
Настроение было превосходным не только от прекрасной погоды. По льду то и дело перебегали с острова на остров небольшие группки диких оленей: добрая половина из них - важенки с телятами. Тогда я останавливался и брал в руки бинокль. И что за радость человеку смотреть как рядом с мамой семенит малыш! Вырос я в деревне, в большой семье. Мы кормили и поили ягнят, телят, козлят, поросят. Брали их на руки, играли с ними. Стерегли от коршуна пёстреньких цыплят, желтеньких пушистых утят и гусят. Разглядывая телят в бинокль, я мысленно возвращался в детство.
Но не проехал я и полпути, как невесть откуда стал натекать подкрашенный солнцем туман. Казалось, лёд выделяет из себя волокнистый оранжевый дым.
Сначала этот рыжий кисель стелился понизу, мешая разглядывать трещины, затем поднялся до уровня гусениц и, наконец, закрыл обзор.
Вот незадача!
Я сразу ошибся, въехал боком в небольшую трещину, карнизы которой тут же обломились и вездеход просел на один бок. Резко газанув, я вырвал машину из щели, но за эти несколько секунд холодный пот прошиб. Страха утонуть не было: в любом случае я успел бы выскочить, но потерять средство передвижения означало остаться без дров на зиму, а тогда хоть ложись и помирай!
Надо возвращаться. Арктика ошибок не прощает.
Я заглушил двигатель и вылез на крышу вездехода.
Кругом был вид как из иллюминатора самолёта: неровная облачная пелена, из которой тут и там торчали пики «гор» - скалы окрестных островов и рифов. Туман держался не выше двух метров над уровнем льда и едва покрывал машину, а в тундре его и вовсе не было. Моя изба на мысу хорошо просматривалась, я засёк направление, сел за рычаги и погрузился в красную мглу.
И опять ошибся. Вместо низкого берега подъехал к высокому. Впереди чернела большая береговая трещина – работа приливной волны. Такие трещины всегда опоясывают острова и не замерзают даже в сильные морозы.
Я вышел, чтобы принять решение. Перепрыгнул через трещину, осмотрел её размытые, подтаявшие карнизы и прошёл вверх по склону на берег. Пожалуй, можно выехать, не так уж и круто как показалось.
Вездеход без проблем одолел разводье, лишь хрупнули карнизы, и стал выползать на береговой лёд. И тут мотору не хватило силёнок. С бензином у меня была напряжёнка. Я заводил двигатель на бензине, давал мотору прогреться и затем переключался на второй бак. Он был заправлен керосином, который мне иногда, от щедрот своих, сливали вертолётчики.
Мощность двигателя от керосина сильно слабела, и этого я не учёл.
На полдороге вверх мотор чихнул и заглох.
Я тут же завёл его снова, но гусеницы лишь беспомощно скребли лед, машина вздрогнула и, не успев полностью вытянуть своего полуторатонного тела из разлома, стала скользить назад...
Вода проникла через задний борт, ещё утяжеляя вес, нос вездехода резко задрался, затем так же резко ушёл вниз, вода хлынула в кабину и мотор заглох.
Я успел открыть дверцу-окно, выплыл, растолкал ледяные обломки и выполз на склон. Помогая себе ножом, - мокрые сапоги скользили на льду, - поднялся на берег и оглянулся.
Там где только что был вездеход, - работник мой и помощник, - расходились радужные пятна.
От великого горя я на какое-то время перестал соображать, даже дыхание пресеклось. Просто стоял и смотрел на эти масляные пятна и не знал, что делать. Наконец, от холода прилипшей к телу мокрой одежды пришёл в себя.
Хлопнул по нагрудному карману рубашки. Слава Богу! Залитый парафином аварийный коробок спичек и небольшой рулончик вымоченной в керосине бересты, туго замотанные в полиэтиленовую плёнку, были на месте.
Вскоре на берегу запылал костёр из плавника. Чайки с любопытством наблюдали, как вокруг огня скачет голый человек и сушит на вытянутых руках одежду.
Помаленьку я успокоился и стал настраиваться на серьёзное дело.
В вездеходе остались карабин и топор. Без карабина на побережье не выжить: ни мяса добыть, ни медведя отпугнуть. Без топора – как без рук.
Прошлым летом я заметил, что море вокруг островов повсюду мелкое, даже у скал оно не глубже пяти-шести метров. С этой глубины я шестом с железным крюком на конце доставал убитых тюленей.
Решив нырять, я первым делом пошёл разыскивать камень с выемкой, чтобы набрать в него чистой талой воды и поставить у костра, а потом, после ныряния, промыть глаза теплой пресной водой. Мне уже приходилось нырять за упущенным рюкзаком с патронами. Температура замерзания морской воды - минус один и восемь, если открывать под водой глаза, они потом долго болят.
Найти такой «природный» камень не удалось. Тогда я взял в руки крупную гальку, отбил от скалы пластину матово-чёрного сланца величиной с большую миску и стал выдалбливать в нeй ямку. Древний этот шифер легко крошился и расслаивался, из самой середины «миски» вдруг отделился большой кусок и на разломе заблестели крупные тёмно-красные гранаты-альмандины. Я уже знал от геологов, что кристаллы  эти на «ювелирку» не годятся, потому что из разорвала и усеяла микротрещинами мерзлота, но выглядели эти восьмигранники очень свежо и так ясно и радостно отражали свет, будто благодарили человека за освобождение от многомиллионнолетнего заключения в скале.
Я невольно залюбовался, хоть и было не до этого. Наполнив выемку талой водой, поставил этот каменный сосуд у костра.
Нарубил ножом ступеней во льду и спустился к месту аварии.
У тут увидел, что трещина, размытая поверху, сужается книзу и вездеход не ушёл на дно, а застрял. До верха кузова было меньше метра воды!
Я опоясался ремнём, прицепил к нему нож, и первым делом попрыгал на кузове  – крепко ли заклинило? Вода едва доходила до колен, а вездеход даже не шелохнулся. Тогда я нырнул, разрезал тент, открыл оба люка на крыше кабины и левую, не придавленную льдом дверцу-окно. Если вездеход всё же сорвётся, у меня останется шанс выплыть через любое из отверстий, только бы машина не стал кувыркаться на склоне.
Из опыта вольных и невольных купаний в водах Арктики я знал, что дышать надо полной грудью. Ледяная вода в первый момент обжигает. Но стоит пару раз сильно вдохнуть-выдохнуть и кожа становится красной, как у гуся лапы, а по телу разливается жар.
В несколько приёмов я достал карабин, бинокль, ящик с ключами, топор, лом и моток верёвки. Вещи крайне необходимые в хозяйстве. Верёвка тут же пригодилась: расхрабрившись, я вытащил подарок Ивана Демидова – танковый аккумулятор весом в шестьдесят килограммов.
Зимой привезу его на саночках – будет свет в избушке!
Я промыл глаза чистой «гранатовой» водой, и грелся у костра, пока не прошёл озноб от нервов и холода, а затем ещё раз подержал над огнём высушенную ранее одежду.
И какая же это радость – надеть всё сухое и тёплое, намотать на посиневшие ноги мягкие портянки, обуться в горячие от костра сапоги и почувствовать ступнёй сухие упругие стельки!
Туман разошёлся, опять всплыли на горизонте миражи дальних островов и стало пригревать солнышко, а я всё сидел и смотрел на угли, не в силах встать и уйти.
И вдруг услышал плеск и бульканье в трещине.
Спустился.
Из-под воды выпрыгивали мелкие льдинки, в трещине клубилась муть и расползались масляные пятна. Вездеход затонул.
И тут я осознал, что даже не поблагодарил Господа за спасение своё! Вся эта игра в открывание люков была не чем иным как попыткой успокоить себя, настроиться на ныряние в ледяную воду в закрытом пространстве. Если бы машина сорвалась во время моего пребывания в ней, то как бы она ни упала на дно: кувырком ли, боком, скоком, - не знаю, удалось бы мне невредимому выбраться на поверхность.
А я не то что спасибо сказать Создателю - даже не вспомнил о Нём за всё это время.
Мне стало очень совестно, я тут же сложил руки на груди в молитвенном жесте и прочитал вслух «Отче Наш» сначала на немецком языке, как мама научила в детстве, а затем и на русском.
И сердце успокоилось, и тяжесть ушла из груди.
Подняв голову, я увидел метрах в тридцати от себя медведицу с медвежонком. Костёр почти потух и не давал дыма, иначе «босые» не подошли бы так близко.
Я крикнул и бросил камень. Звери поспешно скрылись среди валунов, а я подновил костёр и уселся рядом.
«Зачем ты сюда приехал, парень? - подумалось мне. – Зачем тебе эта безлюдная черно-белая Арктика, исхлёстанные штормами скалы, одиночество и риск? Зачем?»
И стал вспоминать.

2. На острове

Первые свои два года в Арктике я отработал на метеостанции «Мыс Челюскин», на самой северной «пипке» континета Евразия.
Там я пристрастился к охоте, но никогда не выходил в тундру без фотоаппарата. Если бы не белые медведи, которые имеют обыкновение появляться неожиданно и не всегда убегают от выстрелов и крика, я бы, наверное, и ружьё с собой не брал: тяжёлое и ходить мешает.
По окончании действия договора я перешёл работать охотником- промысловиком на Диксонский рыбозавод, и мне выделили «точку» на острове Братьев Колосовых в шхерах Минина, в полутора часах лёту от Диксона. Там я попал в медвежье царство и за два года настолько привык к этим дивным зверям, что почти перестал обращать на них внимание.
Говорю «почти», потому что без оружия всё равно нельзя выйти из зимовья. У каждого медведя свой характер и, если один стремглав убегает от звука человеческого голоса, то другой лишь подойдёт поближе: «А что это там такое кричит и руками машет?»
Прибыл я на зимовку в середине июля. Припай, береговой лёд, ещё стоял в проливах по шхерам, и от обилия лежащих на льду тюленей казалось будто по серому полотну чёрный горох рассыпан. В это время работники диксонской гидробазы летали по островам готовить маяки к навигации и по пути забросили на точку и меня. Подобное практиковалось: таким макаром рыбозавод экономил денежки.
«Борт» улетел. Я перенёс вещи в пристройку. Но дверь из пристройки в жилое помещение открыть не смог. Стёкла в обоих окнах были выбиты, о чём меня заранее предупредили знакомые пилоты, и я без труда сначала заглянул, а затем и влез внутрь избы.
Зимовьё было до половины забито синим крупитчатым фирном, потолок провис, а на стенах пузырилась скользкая от плесени фанера.
Первым движением души было бежать отсюда, и бежать поскорей. Но гул вертолёта давно затих вдали. Когда-то будет следующий борт?
Сначала я топором вырубил лёд около печки - нехитрого сооружения из бочки с пристроенным к ней дымоходом из кирпича - набрал мелкого плавника на берегу и развел огонь.
На второй день я принялся стеклить окна. Стекло и стеклорез у меня были с собой. У тут я обратил внимание на сидящую в переплёте рамы крупную дробь. В этом безлюдном месте кто-то развлекался стрельбой по окнам...
В этот же день я криком и выстрелами их своей старенькой одностволки 16 калибра (карабина ещё не было) отогнал медведицу с медвежонком, а затем такое стало привычным делом.
Через неделю растаял лёд в зимовье, но я продолжал беспрерывно топить печь, чтобы до конца просушить избу, уничтожить плесень и тундровую сырость.
Дрова я собирал на «пляже», где лежало много плавника. От мелких палок, обломков досок и громадных брёвен, принесенных Енисеем, до рулончиков крепко скрученной волнами бересты.
Эти лёгкие колечки выкинуло штормовыми ветрами далеко за линию прибоя, я собирал их прямо на моховом покрывале тундры и однажды у меня из под пальцев шустро побежали во все стороны маленькие жёлтые букашки.
Не букашки конечно, а птенцы куропатки, только что вылупившиеся из яиц, едва обсохшие, величиной с грецкий орех.
Я накрыл одного беглеца ладонью и стал высматривать других, но тех и след простыл!
Наконец, внимательно разглядывая мох и камешки, я заметил ещё с пяток птенчиков. Они лежали неподвижно, совершенно сливаясь с окружающей тундрой и заметить их можно было лишь по блеску испуганных глазёнок.
Подивившись совершенному камуфляжу этих маленьких жителей тундры, я поднёс куропачёнка близко к лицу и стал его рассматривать-любоваться, как мы делали в детстве, играя с цыплятками.
Малыш вдруг отчаянно запищал, и сразу же к руке моей, тревожно квохтая, подбежала мама-куропатка. Я накрыл её левой ладонью, выпустил птенца и схватил куропатку обеими руками.
- Ну что, дура, попалась? Сейчас тебя съем!
Птица тяжело дышала раскрытым клювом, толчки её сердца отдавались в ладонь.
И вдруг от ближней кочки послышалось нервное:
- Тре-е, тре-е, треее!
Это закричал не замеченный мной ранее куропач. Все цыплята, я насчитал десять пёстрых «орешков», как по команде вскочили и бросились бежать к петуху. «Папа» стал, низко пригибаясь, бегом-бегом удаляться от опасного места, а малышата - веером за ним!
У меня чуть слёзы не потекли.
Что же это? Куропатка сознательно далась в руки врагу, жертвуя жизнью, чтобы спасти детей? Так правы ли мы, считая, что у птиц нет разума, а лишь инстинкты?
Конечно, я не собирался убивать куропатку, а только рассмотреть её хорошенько вблизи, но тут устыдился и отпустил птицу.
Она быстро догнала своих, и всё семейство скрылось в лощине.
Этот случай напомнил мне детство, когда я, пятиклассник, помогал маме делать грядки в огороде.
Нечаянно разрезав лопатой червяка, я потом уже намеренно разрезал пополам обе половинки и стоял, смотрел как эти четвертушки извиваются и корчатся на влажной почве.
И тут мама крепко стеганула меня вицей по мягкому месту.
- Ты зачем над животным издеваешься?
- Я нечаянно!
- Неправда! Я видела! Сперва нечаянно, а потом уже нарочно разрезал!
- Это же просто червяк!
- И червяку больно! Смотри, как он корчится! А ты такой большой, а маленькое существо убил!
- Не убил. Учительница сказала, что из каждой половинки новый червяк вырастёт!
- Это из половинки. А четвертинки погибают. Больше так не делай!
Последовала целая лекция о том, что червяки - очень полезные существа – дырочки в земле делают, чтобы растения дышали, и что Господь ничего не создал напрасно, а каждой твари на свете дал своё назначение и свой смысл. И хотя главным надо всеми животными Он поставил человека и разрешил человеку есть мясо и носить шкуры, убивать животных зря – это грех. А издеваться над животными – грех ещё больший.
- Кто в детстве мучает кошек и собак и убивает птичек, тот станет грубым и жестоким и может дойти до убийства. Ты что, хочешь негодяем вырасти?
Нет, таковым я стать не хотел, и урок этот запомнил на всю жизнь.
А теперь часто думаю: если бы матери Гитлера, Сталина и других извергов рода человеческого стегали бы своих отпрысков вицей по заднице и читали наставления из Закона Божьего, то те не стали бы убийцами миллионов.

***

У меня была только пила-ножовка, управиться с большими брёвнами я не мог, поэтому собирал мелочёвку, колол, рубил, пилил - готовил запас на зиму.
Постепенно я собрал все дрова поблизости и стал уходить всё дальше от зимовья. Осмелев, я перестал брать с собой ружьё – мешает.
И вот однажды, с невысокого берега, увидел прямо под собой лежащую на песке у моря медведицу с медвежатами.
Медвежата были ростом с небольшую собаку, гонялись друг за другом по пляжу, лазили по медведице, теребили её за уши и кувыркались на маминой спине.
Засмотревшись на семейную «илидию», я сделал неосторожное движение ногой - песок и камни посыпались вниз. Медведица мгновенно вскочила, повернулась на шум и в меня уставились жёлтые звериные глаза.
Я привычно дёрнул плечом, чтобы снять ружьё, и сердце замерло: поленился взять!
На загривке медведицы дыбом поднялась шерсть, прижались короткие круглые уши и она стал приседать, готовясь к прыжку.
Я продолжал стоять без движения и смотреть зверю в глаза.
Прошло с полминуты. Медведица опустила голову, рыкнула на медвежат и семейка потрусила прочь по усыпанному чёрным базальтовым песком пляжу.
Я снял руку с рукояти ножа и вытер шапкой разом вспотевшее лицо: тяжело в деревне без нагана!
В тот вечер чай был особенно вкусным, а мир за окном новым и удивительным.
Но недолго размышлял я о превратностях судьбы на зимовке в шхерах Минина, где за три года до этого погиб мой предшественник, а все пред-предшественники или пропадали без вести или как можно быстрее «делали ноги».
Краем глаза я заметил мелькнувшую в западном окне тень.
«Ещё один!» - подумал я с огорчением, и не ошибся.
Большой медведь подошёл к южному окну, куда и я, размечтавшись, уставился, и принялся смотреть внутрь зимовья. Меня он вряд ли увидел, я сидел, не шевелясь. Но зато мишка узрел своё отражение в стекле и принялся давить на него носом, возможно, хотел обнюхать «второго медведя».
Недолго смотрел я на приплюснутый к окну черно-розовый нос. Стекло дзынькнуло и посыпалось, а медведь отскочил.
Я очень огорчился: запасных стёкол не было.
Медведь был крупный, поэтому я «постеснялся» выходить на улицу, а лишь приоткрыл дверь и обругал его из пристройки:
- Ты чё хулиганишь, с-собака? Не видишь - тут люди живут!
Топтыгин понюхал воздух, критически меня осмотрел и стал подбираться ближе, очевидно, чтобы объяснить разницу между собакой и медведем. Я выкинул на улицу кусок нерпичьего жира, и пока медведь обнюхивал угощение и раздумывал, с чего или с кого начать, я влепил ему в зад порцию мелкой «куропачьей» дроби, тут же захлопнул дверь, накинул крючок и стал смотреть в окно.
И капельки крови не выступило на желтоватом медвежьем меху. Но шкуру дробь всё же прокусила. Мишка рыкнул, цапнул себя за больное место и потрусил на берег моря, где уже были забереги, уселся в воду и стал крутить задом, охлаждая «укушенное» место.
Затем вскинул голову вверх и завыл по-волчьи:
- У-у-у!
И я завыл в ответ:
- А мне, думаешь, не у-у-у? Мне ещё хуже у-у-у! Где я тундре стекло возьму-у-у? Как зиму переживу-у-у-у? Если опять придёшь – убью-у-у!
Мишка посидел, посидел в море, потом, сообразив, что солёная вода лишь пуще рану жжёт, перебрался в ручей.
Побултыхался там и пошёл восвояси.
Целых стёкол у меня больше не было. Разбитое окно я застеклил кусочками, а стыки замазал разогретой древесной смолой.

3. Каждый зверь на особицу

Так и пошло. Медведей я или угощал порцией мелкой дроби, или отпугивал факелом – насаженным на длинную палку и обмакнутым в солярку рулоном бересты. И очень я радовался одной важной особенности белого медведя: раненый он всегда убегает. Бурый медведь агрессивней и на «шутку» с дробью ответил бы иначе.
Потом я посчитал патроны и ужаснулся: их почти не осталось. Зря повыпулял, лишь оленя убил и нескольких нерп.
Медведи же были как на подбор – мелочёвка позапрошлого «года выпуска». Двухгодовалые пестуны.
Мама-медведица водит - «пестует» - медвежат два года. А потом ей приходит пора спариваться и она ищет самца. Большой же медведь непременно убьёт или покалечит «конкурентов», поэтому медведица прогоняет своих уже вполне взрослых медвежат.
Учитесь жить сами!
Но пестуны ещё не умеют толком охотиться. Летом они бродят вдоль берега моря, подбирая выброшенных штормом медуз, моллюсков и морскую капусту. Когда повезёт, на труп моржа, белухи или нерпы наткнутся.
И уж тогда – пир горой!
Эти «подростки» забредают на территории полярных станций, военных баз и охотничьих зимовий, сразу всё обнюхивают, осматривают и учиняют ревизию в мусорной куче.
Один такой тощий и вечно голодный пестун с неделю «ошивался» на моей помойке. Сначала он убегал от крика. Потом «обнаглел» и стоило ему увидеть меня с ведром в руке, как он прибегал и тут же набрасывался на выброшенные обрезки мяса, кости и жилы.
А затем стал подбегать ближе и шипеть на меня (медведи шипят как гуси, только громче). Кончилось тем, что он, в нетерпении, ударом лапы выбил у меня из рук ведро. Я разозлился и стрельнул в него дробью.
Смотрю – ноги волочит. Оказалось, по ошибке выстрелил картечью и перебил ему позвоночник.
Зверя я добил и отведал медвежатины. Не фонтан... Есть можно, но рыбный дух отшибает аппетит. Варишь мясо, а получается уха с густым неприятным запахом ворвани.
Разделывая медведя, невольно обращаешь внимание: он не белый, а чёрный! Шерсть на спине и брюхе не очень длинная и не очень густая, раздвинешь волосы – никакой подпуши, а кожа матово-чёрная, как базальт.
Длинные и волнистые волосы только на лапах.
Потом я прочитал в специальной литературе, что жёлтый цвет полярного медведя (Ursus maritimus) обусловлен питанием. Основу его меню составляют тюлени. Желтоватый пигмент из тюленьего жира проникает в волосы, окрашивая их в светло-соломенный цвет.
Мне приходилось видеть медведей сразу после полярной ночи, тогда они вообще грязно-жёлтого цвета. Потом на ярком арктическом солнце волосы выгорают, но даже долго провисевшие на солнце медвежьи шкуры никогда не становятся снежно-белыми, а всегда сохраняют тёплый желтоватый оттенок.
И самое удивительное в этом животном – его волосы.
Они пустотелые.
Внутри каждой волосинки проходит тончайший, наполненный воздухом канал. Такие волосы – не только отличный изолятор, они как волоконная оптика, проводят свет к чёрной медвежьей шкуре. Полярный медведь «греется» под лучами луны и звёзд!
Любое животное излучает тепло. Белый медведь – нет!
На инфракрасных снимках белых мишек не видно. Они просто не «проявляются».
Лишь на приборах с большим разрешением можно различить непокрытую шерстью «пипку» носа и облачко от дыхания.
Считается, что полярные и бурые медведи имели общих предков. Разделились эти две ветви порядка ста пятидесяти тысяч лет назад, но при скрещивании рождают вполне жизнеспособное потомство.
И вот подумалось мне: по теории эволюции сначала должен был появиться один медведь с пустотелыми волосами и потом передать эти свойства потомкам. Но что послужило толчком к этому?
Как они появились, эти волосы? Все сразу или по одному?
А чёрная, вбирающая в себя малейшее тепло, шкура?
А способность нырять и подолгу быть в ледяной воде?
А способность переносить морозы до минус восьмидесяти?
А способность месяцами голодать без вреда для здоровья?
А плоть медвежья? Любое мясо тонет в воде. Медвежье – нет.
Полярный медведь – «лёгкий». Иногда моряки видят этих зверей плывущими в море за десятки километров от берега.
Слишком много вопросов, и я не знаю, можно ли на них ответить с точки зрения теории эволюции.
По мне – полярного медведя сотворил Создатель всего сущего. Сотворил сразу со всеми присущими ему особенностями, необходимыми для выживания в высоких широтах, и не забыл наделить его защитой от ультрафиолета: человек на снегу в Арктике, даже при пасмурном небе, моментально обжигает себе слизистую глаз и заболевает снежной слепотой.
Жители Арктики ранее закрывали глаза дощечками с узкими прорезями, ныне они носят тёмные очки. Медведям такие очки ни к чему.

***

На берегу я обнаружил несколько вбитых штормами в песок бочек с соляровым маслом. Это отличное топливо. Я очень обрадовался, стал переливать солярку в вёдра и наполнять две бочки в пристройке. Случайно обнаружилось, что, попадая в глаза, солярка сильно жжёт.
Откуда взялась на острове соляровое масло, я расскажу потом.
Чтобы сэкономить патроны, я стал плескать медведям в морду соляркой. К этому времени припай оторвало, лёд из бухты вынесло и чуть ли не каждый день шелоник (западный ветер) пригонял к берегу льдины с медвежьим «десантом» на них.
Я вырезал люк в крыше пристройки и сколотил лестницу. Завидев медведя, я набирал с полведра солярки, вылезал на крышу и приманивал-подразнивал медведя куском нерпятины. Как только он, осмелев, подходил ближе, я выплёскивал ему в морду солярку.
Средство действует безотказно: медведь сразу же убегает, трясёт головой и подолгу трёт морду о тундровый мох, или же бросается в воду промыть глаза.

***

Просушив избу, я принялся за ремонт путиков – охотничьих троп, вдоль которых стоят капканы на песца. Возвращался донельзя усталый: тундра летом – болото. Нога уходит в мох, как в батут, почти не встречая сопротивления, через несколько часов устаёшь так, будто сто километров прошагал. Быстренько чем-нибудь перекусив, я закрывал избу на засов и ложился спать.
Спал так крепко, что однажды не услышал шума вертолёта под окном. Знакомые пилоты сбросили мне резиновую лодку и полмешка муки и улетели, решив, что хозяина нет дома.
Как-то, в моё отсутствие, медведь разломал деревянную бочку с привадой, нарубленной на куски нерпятиной, и всё сожрал. Остаться на зиму без привады - значит остаться без добычи и без заработка.
Я вставил маленькую бочку в большую, сложил приваду в маленькую и обе бочки тщательно закатал: двойную не разломают.
Но разломали и двойную.
Ладушки!
Я вскрыл топором двухсотлитровую бочку из-под солярки, а недорубленную крышку отогнул, как у консервной банки. Сложил приваду в бочку, вдавил крышку на место и загнул края кувалдой.
Ну-ка, теперь попробуйте!

***

Несколько дней над островом стоял туман. Однажды, будучи далеко от избы на ремонте путиков по маленьким островкам, я заблудился в тумане, три дня не мог выйти к избе, сильно устал, промок и перенервничал и с тех пор в «туманы мои растуманы» предпочитал сидеть дома.
Подул хиус - злой северный ветер. Туман разошёлся, и я увидел пестуна у бочки с привадой. Бочку он сбросил на берег моря и катал её по песку туда-сюда, пробуя зубами и когтями открыть крышку и раздобыть вкуснятину.
Ну-ну. Пробуй, миша, пробуй!
Я пил чай и смотрел в окно, как в телевизор.
Вскоре это кино надоело, и я занялся домашними делами. Но мишка ещё и сутки спустя всё так же катал бочку по песку, правда уже с перекурами.
Затем пришёл медведь постарше и пестуна прогнал.
И с тем же азартом стал катать и царапать бочку.
И с тем же успехом.
Потом пришёл медведь покрупнее и прогнал второго.
И стал катать бочку.
Так и пошло. Сколько медведей сменилось на вахте у бочки не помню: я перекрывал крышу на пристройке и время от времени лишь поругивал для порядку очередного «каталу» или швырял в него обломком гнилой доски.
Но где-то через неделю пришёл умный медведь.
Стояла прекрасная солнечная погода. И было тепло: плюс двенадцать. Аж комары зазвенели.
Бочка ощутимо нагрелась на солнце и нерпичий жир внутри неё стал плавиться. Медведь выкатил её на камни разрезом книзу. Жир стал вытекать сквозь щели, и медведь слизывал его с камней!
Я стал кричать и швырять в него камнями. Но этот экземпляр оказался не робкого десятка. Он сразу же прыгнул навстречу, остановился метрах в шести-семи от меня и зашипел: я мол, сильнее, и всё тут моё!
Вот с-собака!
Ну, погоди же!
Я укрепил факел на длинном шесте. Подождал, пока он хорошенько разгорится, и сунул горящую бересту прямо нахалу в морду.
Медведь убежал, а я тут же закопал бочку на две трети в песок.

***

Вот ещё свидетельство медвежьей сообразительности:
На второй год моего пребывания на острове - я уже вполне обжился, сдал за первый год шестьдесят шкурок песца и одну волчью - и начальство не то чтоб зауважало, но всё же им был заказан «родной» борт. На этом вертолёте нас троих, самых северных и, следовательно, самых «дорогих» охотников, забросили по точкам в середине июля после весенней путины.
Мне разрешили взять 400 кг груза. Половина из них приходилась на бочку с бензином для лодочного мотора и паяльной лампы.
Остальное – мука, чай, сахар и прочая мелочь.
Продукты я перетащил в пристройку, и однажды, уходя по делам, забыл закрыть дверь на крючок.
Вернувшись, я с огорчением увидел открытую дверь и услышал шум в пристройке. Решив, что это песцы хулиганят, я прихватил палку с улицы и шагнул за порог.
Небольшой пестун, весь обсыпанный мукой и сахаром, ринулся мне навстречу, целя в дверной проём. Пытаясь отскочить в сторону, я поскользнулся и упал. Жёлтое брюхо медведя мелькнуло надо мной.
Меня долго била нервная дрожь: испугался и разозлился. Что стоило медведю разорвать человеку горло или ударом лапы разбить ему голову?
Мешки с сахаром и мукой были распороты, а содержимое частично съедено, частично рассыпано и втоптано в опилки на полу.
Но больше всего пострадала сгущёнка. Лишь две банки из сорока я нашел закатившимися в угол.
Как я потом установил, мишка открывал сгущёнку вовсе не зубами. Очевидно, он при первых попытках порезался и придумал другой способ:
Банки он давил на чурбане для колки дров, а содержимое слизывал.
Расплющенные пятаки банок я выбросил на помойку. Лишь на некоторых виднелись следы зубов.

***

Или такой случай.
Старые охотники посоветовали мне раскладывать приваду и по закрытым летом капканам. Особенно вдоль берега и у песцовых норилищ. Молодые песцы привыкают к виду и запаху железа и потом, в сезон, легко попадают в уже настороженные капканы.
Однажды я убил нерпу. Быстренько снял шкуру, вырезал печёнку и побежал домой готовить жаркое.
Свежая нерпичья печень – вкуснятина и вовсе не пахнет ворванью.
Тушу я оставил на берегу, чтобы потом разрубить на куски и раскидать по капканам.
Отлично позавтракав, я взял ведро и топор и отправился к месту добычи.
И тут мимо меня, чуть ли не у самых ног, пробежал песец-щенок в своей первой серенькой шубке. Бежит и оглядывается испуганно. Меня и не заметил! Я удивился: что такое? Летом волки возле избы не появлялись, а медведей песцы не боятся.
И только подойдя к нерпе вплотную, понял в чём дело. Мою законную добычу пожирал небольшой медведь. Не пестун, постарше.
Мишка прибыл морем: со шкуры ещё стекала вода. Очевидно, он и шуганул песца, первым обнаружившего свежину.
Я заорал на медведя. Но тот и ухом не повёл. Даже оглянуться не удосужился. Тогда я влепил ему в мягкое место заряд мелкой дроби.
Это помогло: бросился в море, отплыл чуток, вылез на льдину и стал нюхать ветер с моей стороны и весьма пристально меня рассматривать.
Я же продолжал грозить кулаком и во всю силу лёгких пользоваться специальной лексикой, утверждая, что воровать нехорошо.
Но мишка или плохо понимал по-русски или шумящее существо не внушало ему уважения.
Неожиданно он бросился в море и поплыл прямо на меня.
Как только его лапы коснулись гравия, я выстрелил ему в морду.
Красные точки проявились на горбатом мишкином носу, глаза, к счастью, не пострадали.
Медведь стремглав повернул назад, отплыл подальше, вылез на большой торос и стал прохаживаться по нему взад и вперёд, тряся башкой и громким рыком выражая своё возмущение.
Я нарубил полное ведро нерпятины и пошел вдоль берега раскладывать приваду по капканам. Медведя я из виду не выпускал.
И что же?
Как только я отошёл с полкилометра, медведь опять бросился в воду и поплыл к нерпичьей туше.
Я зарядил ружьё пулей и побежал. Но мишка успел раньше. Схватил остатки туши в зубы, отплыл на свой торос, в сотне метров от берега, и принялся не спеша пожирать мою собственность, морда бессовестная!
Что мне оставалось делать? Я лишь рассмеялся. А потом и подивился медвежьему уму: он отпустил врага подальше, высчитал, что я не успею ему помешать, и претворил свой план в действие.
Вот и говори после этого, что у животных нет ума, а лишь инстинкты!

4. Об острове и соседях

Здесь пора сделать отступление и рассказать об острове Братьев Колосовых и моих соседях, а то у читателя сложится мнение, что я только и делал, что воевал с медведями.
На самом деле медведи приходили не чаще двух-трёх раз в неделю. Эти звери не любят крика, шума и запаха дыма. Большинство убегают, едва завидев человека, или почуяв дым. А крупных зверей я и сам обходил стороной.
Не боятся людей только куропатки, маленькие кулички и непуганые северные олени. Олени, завидев человека, подбегают метров на сто и начинают усиленно нюхать воздух, пытаясь взять запах. Если это стразу не удаётся, то олени делают круг, пока не окажутся с подветренной стороны. И лишь почуяв незнакомый запах, медленно, беспрестанно останавливаясь и оглядываясь, убегают.
Но зато пуганый олень стремглав убегает, едва увидев или почуяв человека.
Идёшь по тундре и - спасайся кто может! - утки, гуси, кулики, пуночки, трясогузки и чайки, не мешкая, встают на крыло. Волки, олени, песцы и медведи «делают ноги». Нерпы, моржи, лахтаки отплывают подальше от берега.
И порой стыдно за свою принадлежность к роду человеческому: все боятся тебя, как разбойника. Впрочем, разбойник и есть...

***

Итак, соседи.
В восьми километрах на юг от острова Колосовых, прямо напротив зимовья возвышались антенны воинской части.
«ПВОшники» стояли там уже лет десять и обстоятельно обосновались.
Недели через три после того, как я «заехал» на остров, просушил избу и отремонтировал ближний путик, я пошёл в гости к «воякам». Хоть и люблю одиночество, но тут заскучал по человеческой речи.
Лёд в проливе уже был усеян многочисленными трещинами, но через все разводья ещё можно было перепрыгнуть. Часа через два я вышел на берег полуострова Минина, где располагалась эта военная часть и оглянулся.
Маленьким чёрным кубиком под бесконечным небом виднелась избушка на острове Колосовых. И такой печалью и одиночеством веяло от зимовья даже на расстоянии, что я затосковал, вспомнил «материк», родных и друзей. Детей своих маленьких. Жену свою бывшую, и строчку из её письма: «... Володя, я не люблю тебя больше, а люблю другого...»
Кто из моих знакомых не покрутил бы пальцем у виска узнав, что я ушёл работать охотником на дальние острова? Один, без напарника и без рации?
А здесь возвышались высоченные антенны, крутились круглые уши локатора и кивал высотомер. Я стряхнул хандру и пошёл навстречу людям.
Меня хорошо приняли, со всеми перезнакомили, а в обратный путь насовали полный рюкзак продуктов. Даже неудобно стало.
«Вояки» мне потом много помогли. Когда пролив замёрз, я часто ходил к ним в баню. Туда шёл на свет прожекторов, а вот назад уходил в темень и не раз ориентировался по Полярной звезде. По маленькой звёздочке слева от неё.
Часто я охотился вместе с военными на оленя и однажды от ротного старшины, Александра Гончара, узнал причину гибели моего предшественника.
Оказалось, в свой последний день он был здесь в гостях. Крепко выпили, и Гончар с моим предшественником отправились на моторной лодке назад, на остров Колосовых.
Поднялся ветер, заштормило. У самого берега лодку подняло прибойной волной и бросило на камни. Оба человека вылетели из лодки.
Гончар выплыл и вылез на берег. Охотника же ударило головой о камень. Насмерть...
«А в прошлую навигацию, - продолжил свой рассказ старшина, - так же поднялся ветер, и плашкоут с соляровым маслом, перевернулся. Бочки раскидало волнами по всем островам на 30 километров вокруг. Собирай – не хочу!»