***

Пора рассказать об острове Колосовых.
Он состоит из двух неравных половинок и похож на цифру «8» по которой проехали трактором. Сильно изрезанная береговая линия изобилует скалистыми бухтами и бухточками, которые с западной стороны забиты плавником.
Когда смотришь с вертолёта на сотни тысяч могучих толстых брёвен из разбитых и вынесённых Енисеем в море плотов, раскиданных штормами по всему тысячекилометровому побережью от Диксона до Челюскина, то ужасаешься безалаберности наших хозяйственников, не умеющих беречь великую народную ценность: лес.
Норвежцы построили на Шпицбергене целый комбинат по переработке нашей древесины из выловленных в море брёвен из Енисея, Оби и Печоры. В районе посёлка Диксон берега загромождены пятиметровыми валами брёвен, заготовленных, скажем, под Лесосибирском или на Ангаре.
Да что берега!
Дно диксонской бухты, по свидетельству водолазов, выстлано лиственничными брёвнами! А ведь лиственница не гниет, в морской воде только крепче становится и приобретает вид морёного дуба.
Вот и наладить бы добычу и переработку ценной, выдержанной временем и морем древесины.
Но кому это надо?
И на острове Колосовых столько «дров», что вполне можно было бы мебельную фабрику построить.
Ну, да ладно...
Я ведь о пионерах этих мест, братьях Колосовых, речь завел.
В 1930 году, когда началось освоение Арктики, на шхуне «Белуха» прибыла из Архангельска в шхеры Минина целая семья. Три брата: Кирил, Фёдор и Александр Колосовы. С ними жена старшего брата, Кирилла Григорьевича, Евгения Михайловна и сын их, Евгений.
Старшим братьям, Кириллу и Фёдору, было соответственно 24 и 22 года, младшему, Александру, - 13 лет.
Семью высадили на большом необитаемом острове.
В специальной литературе я прочитал, что «уже через два года», то есть, в 1932 году, братья Колосовы выстроили себе капитальную избу –зимовьё.
Что ж, выходит, они два года в палатке прожили? На морозе и бешеном ветру, имея в семье грудного ребёнка?
Скажи тому, кто не знает Фому...
Совершенно очевидно, что и дом был в разобранном виде привезён на шхуне и здесь быстренько поставлен при помощи матросов команды корабля.
На это указывает то, что изба была сложена из капитальных сосновых брёвен. В те времена ещё не было «лесоповального безобразия» на Енисее, а построить хороший дом из случайного и разнокалиберного плавника, который всегда есть на морских берегах, невозможно.
Дом, размерами шесть на четыре метра стоял у западной оконечности южной половинки острова, метрах в двадцати от берега моря.
Крыша была из уложенных в два ряда досок, и ко времени моего заезда уже обильно поросла мохом и чёрным лишайником.
Пристройка по площади была в два раза больше самой избы. К пристройке примыкала банька и катух для собак.
Изба была в плохом состоянии. Нижние три венца совершенно прохудились. В дерево можно было рукой гвоздь вдавить. Зимой она не держала тепла, и я до окон обкладывал избу снежными кирпичами, чтобы сэкономить на дровах.
На западном скалистом мысу, метрах в пятистах от избы, братья соорудили невысокий, метра в полтора, каменный гурий, вершину которого венчала пятиметровая деревянная пирамида с круглым деревянным знаком на ней.
Знак был диаметром с полметра и состоял из трёх крепких досточек, разделённых промежутками в три пальца.
На средней дощечке было аккуратно, красиво вырезано русской вязью: «Работали братья Колосовы из Шенкурска. 1932 г.»
И камни основания, и пирамида, и знак были покрыты коростой чёрных лишайников. Я попал на остров в 1983 году, значит, и знаку и дому было уже полвека.
Знак этот был заметен издали, не раз служил мне ориентиром, и не раз вспомнил я добрым словом пионеров Арктики - братьев Колосовых из Шенкурска.
Сколько лет они зимовали на острове, который впоследствии получил название острова Братьев Колосовых, я не знаю.
Впоследствии изба сменила много хозяев. А временами подолгу стояла пустой. Частенько там гибли или пропадали без вести промысловики и место это пользовалось дурной славой.
Сам «мыс Братьев», как я про себя назвал западный мыс со знаком, примечателен ещё и тем, что его чёрные камни (возможно, шиферный сланец) покрыты тонкой белой или желтоватой коркой кварца или кварцита, а по этой корке сплошь растут тёмно-красные кристаллы, размером с пшеничное зерно и чуть больше.
На солнце эти кристаллы очень красиво выглядят. Я ножом отколупнул несколько штук, а дома вынул увеличительное стекло из фонарика и внимательно их рассмотрел. Это были непрозрачные восьмигранники то тёмно-красные, то коричневатые, то матово-чёрные.
Я когда-то учил минералогию и решил, что это гранаты.
Так потом и оказалось. Знакомый геолог из Диксона объяснил мне что гранаты - это силикаты кальция и железа с разнообразными примесями, которые и придают им цвет. Гранаты бывают различного цвета от белого до чёрного. Не бывает только голубых.
Самые дорогие разновидности – это прозрачные кирпично-красные пиропы и зелёные демантоиды. «Мои» гранаты геолог определил как альмандины, подвергшиеся сильному воздействию выветривания: даже при лёгком нажатии на них они рассыпались на отдельные зёрна.
Я потом случайно нашёл и крупные твёрдые альмандины. Но об этом речь впереди.

5. Истребитель, избушки и магнитная аномалия

Однажды на рыбозаводе ко мне подошел Александр Котляров - пожилой охотник. По добыче пушнины и рыбы он всегда был в передовиках.
Котляров несколько сторонился остальных промысловиков. В общих повальных пьянках в конце сезона, когда охотники съезжаются сдать пушнину, отовариться на год и просто обменяться новостями, он не участвовал и прослыл «интеллигентом».
Впрочем, он и был образованным человеком: мастером по наладке лифтов. Что подвинуло его оставить специальность и уйти работать в тундру, в многомесячное одиночество, непонятно.
Родом он был из Украины, но никогда не употреблял ни «ридну мову», ни сибирско-архангельский диалект, на котором говорят по «северам» России, а изъяснялся на правильном русском языке.
- Зачем на Колосовых заехал? - спросил он меня без обиняков.
- Направили, – несколько обескуражено ответил я.
- Два зимовья в южном кусте пустуют. Сказали тебе?
- Нет.
- Значит, для своих держат... Иди-ка, глянь! – он вынул из-за пазухи и расстелил на ящиках «лётчицкую» карту шхер Минина, выполненную со всеми подробностями, какие позволяет десятикилометровый масштаб.
- Видишь? - он ткнул пальцем в абрис острова Колосовых.
Весь остров был заштрихован красными линиями. Так обозначается магнитная аномалия. Сбоку стояла цифра 34 со знаком плюс.
- Сильная аномалия – плохо, разве не знаешь, метеоролог?
- Нет, нигде не читал про такое.
- Учёные доказали, что «неправильная намагниченность» влияет на сон и на способность правильно ориентироваться на местности. В тундре главное – быть в форме. Для этого нужно хорошо высыпаться и быстро соображать.
Я слегка разозлился и ответил, что ни на соображение, ни на здоровье не жалуюсь. Ориентиры, правда, терял. В тумане. Но покажите мне того, кто в тумане не блукал?
- И покажите мне тех учёных, Александр Григорьевич, а я покажу Вам других, утверждающих, что локальные магнитные аномалии – совершенно нормальное для планеты Земля явление. А будь оно по-другому, то и на животных бы влияло. Но на острове полно живности, в море – моржей и тюленей. Грех жаловаться.
Котляров окинул меня оценивающим взглядом и заявил уже совсем другим, «домашним» тоном:
- И всё же – нехорошее, неловкое место. Пока будешь там, будешь без заработка. Братья Колосовы хорошо заработали, потому что медведя били. Ещё не было запрета. А я там два года отбыл, как в тюрьме отсидел. Лишь тут, на Убойной (речка в 40 километрах к северу от Диксона) человеком стал.
- Как это «без заработка», Александр Григорьевич? Песец везде идёт.
- Идёт-то везде, но один раз в четыре года. Всё остальное время рыбачим. А в шхеры рыба не заходит. Нету там рядом крупных нерестовых речек.
- Почему это раз в четыре года?
- Цикл такой у животного. От лемминга зависит. Раз в три-четыре года в тундре этого мыша много. Песец жировать приходит из разных мест. Потом мыши то ли вымирают, то ли убегают, песец тоже уходит и тундра пустая, как консервная банка! Напарника нашёл?
- Нет, я люблю один.
И опять Котляров внимательно на меня посмотрел.
- Правильно! Одному лучше. Чтоб два мужика надолго ужились под одной крышей – это редкость. До обиды доходит, до мордобоя. Родные братья за карабины хватаются! Да ещё потом друг о друге слухи пускают: плохой, дурной, ленивый. Тьфу, слушать тошно! Я тоже один на Убойной. И многие так. А будет начальство тебе совать людей, абы кого не бери, узнай сначала: кто, да что, где раньше был, что делать умеет, надёжный ли.
В общем, мы тогда основательно поговорили. Я решил на будущее лето перебраться рыбачить на Пясину, где стояли большие рыболовецкие артели. Так делали многие охотники с «нерыбных» точек, и начальство, которому нужен был план по рыбе, такие временные переезды поощряло.
Александр Григорьевич объяснил мне немало охотничьих уловок и хитростей. Показал на карте, где на острове Колосовых «родильные дома» медведиц и другие опасные места, и мы, вполне довольные друг другом, разошлись.

***
Но вернёмся к моему первому году на острове.
Избу я просушил. Ближние путики наладил. Дров наготовил.
Постепенно я стал уходить всё дальше от зимовья и по два три дня не бывал дома. Отдыхать я непременно выходил к морю: в тундровых лайдах (заболоченных низинах) сплошь мокреть, присесть не на что. Спал тоже на морском берегу, укрывшись куском старого мягкого брезента и положив под руку ружьё.
Сначала я разводил на месте ночёвки костёр и «растягивал» его на длину тела. Подождав, пока песок хорошо просушится и прогреется, я сдвигал горящие головни в ноги и устраивал там нодью - «долгоиграющий» костёр из двух брёвен. На горячий песок я укладывал подобранные на берегу обломки досок. На доски стелил плёнку из «поленоэтилена», на плёнку – рогожный мешок, в изголовье - рюкзак. Постель готова. Спится на ней, как дома на печи, а сторожит дым!

***

На песчаном берегу в пятнадцати километрах на восток от избы, я обнаружил балок. Он был размерами примерно два на три метра, с большим тамбуром, просторной лежанкой внутри и соляровой печкой-капельницей.
Рядом было пресное озерцо, а на нём плавала небольшая лодочка!
Я закинул в лодку камень на бечёвке и подтянул её к берегу. Судёнышко было сделано из бочковой жести набитой на деревянный каркас и надёжно проклёпанной на стыках.
И лодка, и балок были, несомненно, делом рук моего предшественника. Когда речь заходила об этом погибшем в прибойной волне человеке, коллеги никогда не называли его по имени а всегда по кличке: Хо-Ши-Мин. По рассказам охотников, был этот Хо-Ши-Мин мужчиной среднего роста, большой физической силы и мастером на все руки. В чём я и убедился, рассматривая крепко сложенный балок и надёжную лодочку. Но не дано человеку знать свою судьбу. Думал ли этот охотник, что суждено ему погибнуть в холодных волнах Карского моря?
Недалеко от этой промысловки, на скалистом берегу в трёх метрах от моря, лежал (наверное, и сейчас ещё лежит) обгорелый остов небольшого самолёта, очевидно, истребителя времён Второй мировой войны.
Самолёт врезался в щебень тундры под углом примерно в сорок градусов, но не взорвался: каркас его цел. В носовой части – следы сильного пожара. Обгорели даже камни. На них за все эти годы не то что моха, даже лишайника, не выросло.
Успел ли пилот выпрыгнуть из горящей машины? Смог ли он сообщить своим об аварии? Удалось ли ему пройти пятнадцать километров до зимовья?
...В конце августа 1942 года «Адмирал Шеер», тяжёлый крейсер германской Кригсмарине, обстрелял радиостанцию и посёлок на острове Диксон (там стоит памятник павшим в бою морякам советской береговой батареи) и в Карском море, в трёхстах километрах к северу от Диксона, потопил ледокольный пароход «Александр «Сибиряков».
Плававших в ледяной воде советских моряков капитан «Шеера», Вильгельм Меендсен-Болькен, приказал взять на борт. Из 104 человек экипажа «Сибирякова» спаслись и попали в плен 22 человека, в основном люди из единственной уцелевшей шлюпки, в том числе и раненый капитан парохода Анатолий Качарава.
Лишь кочегар Н. Вавилов смог забраться в опустевшую шлюпку и доплыть до о. Белуха, где и прожил (подумать только!) 36 дней, прежде чем был замечен и вывезен на самолёте полярным лётчиком И. Черевичным.
Капитан Качарава пережил унижения плена, после войны был удостоен многих правительственных наград, работал в советском торговом флоте и умер пенсионером в 1982 году.
«Адмирал Шеер» был торпедирован и потоплен англичанами в 1944 году. Большинство моряков крейсера погибли.
Не является ли обгоревший самолет на острове Колосовых свидетелем тех далёких и печальных событий?
Арктика хранит свои тайны...

***

Был чудный, теплый день середины августа. Я ночевал на берегу. Усталый, крепко заснул под шёпот волны и скольжение ветра. А проснулся внезапно, как будто в плечо толкнули. Я сразу нащупал ружьё и глянул на нодью в ногах.
Костёр ещё жил. Тишайший ветерок отклонял дым в сторону. В полуметре от тлеющих брёвен сидел небольшой медвежонок-пестун, нюхал дымок, вытянув чёрные губы трубочкой, и то правой, то левой лапой старался поймать живую синюю струйку.
Мордочка его имела совершенно собачье выражение величайшего любопытства, да ещё то так, то эдак склонит голову набок, почешет лапой жёлтое отвисшее брюхо и опять ловит дым.
Я в голос рассмеялся и медвежонок отпрыгнул в сторону. Но потом стал ловить воздух с подветренной от меня стороны и медленно подходить ближе с явным намерением потрогать странное существо лапой.
Я уже собрался было швырнуть в него головнёй, но тут из-за камней на берегу появилась медведица со вторым пестуном.
Почуяв дым, она тут же бросилась назад и прижалась боком к большому валуну. Шерсть на её загривке встала дыбом и она стала громко шипеть в мою сторону.
Стараясь не делать резких движений, я подтянул ружьё к плечу и взвёл курок.
Второй пестун прижался к боку медведицы и тоже зашипел.
Испуг передался и первому медвежонку. Он подбежал к медведице, получил от неё хорошего леща по заду и вся троица моментально скрылась.
Я сначала пожалел, что «кино» так быстро кончилось, но, поразмыслив, прочитал вслух «Отче Наш», как мама в детстве научила, и поблагодарил Господа. Не ангел ли хранитель разбудил меня толчком в плечо? Не он ли сдержал испуг и ярость медведицы, готовой броситься на защиту своего дитя?
А сколько раз до этого словно невидимая рука хранила меня от несчастий! Не пора ли перестать испытывать судьбу, вернуться на Диксон и устроиться работать по специальности?
Но, правду сказать, такое «упадническое» настроение владело мной недолго. Начался новый день с его работами и заботами, и уже через пару часов я вспоминал о своей минутной слабости с лёгким чувством стыда. Нет уж! Назвался груздём - полезай в кузов!
О чём я действительно «жалковал», так это об отсутствии фотоаппарата. Какие замечательные фото можно было бы сделать на радость детям!

6. Земляк, коллеги и железный кулак

В двадцатых числах августа я сходил в гости к Владимиру Терещенко, моему южному соседу и земляку из Полтавского района Омской области.
Он стоял в устье реки Хутудабига, в сорока километрах к югу от меня.
Фьорд Хутуда – чрезвычайно рыбное место. И я, наконец, посмотрел, как работают настоящие рыбаки. В сезон, когда идёт рыба, это тяжкий, каждодневный, каторжный труд.
Рыбу надо выбрать из сетей и тут же «пошкерить» - выпотрошить. Это, пожалуй, самая тяжёлая и самая неприятная часть работы. Устал, не устал – делай, иначе улов пропадёт. Затем рыбу надо посолить, а очень крупные экземпляры ещё и разрезать вдоль хребта, не то не просолится. Затем уложить особым образом в специальные чаны для засолки. Через три-четыре дня надо рыбу из чанов вынуть, промыть в пресной воде и аккуратными рядами уложить в бочки.
Сделать тузлук (рассол) определённой стандартной плотности. (Владимир разводил соль в специальной ёмкости до тех пор, пока в рассоле на начинала плавать картофелина), этим рассолом залить бочку до краёв и закатать, тщательно обжав бочку обручами, чтоб без щелей, иначе рассол помаленьку вытечёт и вся адова работа пойдет насмарку.
Я с неделю пробыл у Володи в гостях. Помог ему маленько. Сам подучился. А на прощанье он отдал мне одну из своих старых деревянных лодок. С мотором. Мотор был на последнем издыхании, редуктор мотора - и того хуже. Запчастей уже не было, и ловкий рыбак при мне вырезал муфту-переходник от редуктора к гребному валу из каблука рыбацкого сапога.
- Владей, земляк, - сказал Володя и сделал щедрый жест рукой. - Чем 40 км по тундре пёхом париться, дак лучше на лодке. Должон двигун через месяц крякнуть, но тута и зима тебе, а тама и сам обзаведёсси.
Прав был мой мудрый сосед. Я без проблем проделал кружный стокилометровый путь домой, и «крякнул» двигун в аккурат через месяц, аккурат в последний день «навигации»: утром залив замёрз.
Я тоже крякнул с досады. Но и подивился силе предвидения моего земляка, прозревшего моторный кряк в грядущей мгле. Это ж надо: сквозь сталь видит, хохол сибирский!
Остаётся лишь добавить, что в последний день навигации я вернулся домой без штанов и сапог, да ещё и мотор отказал за три километра от зимовья. На воде уже собиралось ледяное «сало» - а небо очистилось от облаков – к морозу. Я сел за вёсла и грёб так, что пар столбом: перспектива вмёрзнуть в лёд, означала верную смерть. Тяжёлая деревянная лодка легко продавливала тонкие листья ниласа, первого серого ледка, я без проблем пробился к берегу и примитивным воротом вытащил лодку на песок.
И свитер, и куртка стали мокрыми – хоть выжимай, по спине стекал горячий пот, а голые ноги посинели от холода, но в этот день я не простудился.
Штаны и сапоги мне пришлось волей случая оставить на полуострове Михайлова, но об этом чуть ниже.

***

В конце августа к «воякам» подошёл снабженческий корабль. Между судном и берегом засновали катера. Началась выгрузка продуктов, топлива и всего необходимого на год.
Вскоре ротный старшина Гончар вместе с капитаном корабля прибыли ко мне в гости.
Выпили-закусили, и я попросил взять меня с собой на Диксон.
Капитан согласился.
Через двенадцать часов я уже был на рыбозаводе. Оформился по-настоящему. Подписал договор на два года. Получил, наконец, карабин и патроны, капканы и сети, а также план-задание по пушнине. Год по прогнозам был хороший, но мне, как новичку, определили план всего в пятьдесят шкурок песца. Это мало. План охотнику устанавливали в зависимости от расположения охотучастка, его величины и количества ловушек на нём. Обычный план в хороший год был в пределах 100-150 шкурок. А были охотники сдававшие и по 600-800!
Лишь одно, но весьма жёсткое условие поставил мне директор рыбозавода: обзавестись техникой или собачьей упряжкой. Времена пеших охотников давно прошли.
Я задумался. И тут подвернулся охотник Иван Демидов, работавший раньше механиком у геологов. Он согласился продать мне списанный, а потом отремонтированный, вездеход ГАЗ-47 всего за 500 рублей, половину из которых я выплатил вперёд, а половину обязался отдать в конце сезона.
Списанными и восстановленными вездеходами и даже тракторами пользовались многие охотники.
Иван так объяснил мне преимущества вездехода:
- Во-первах, ты в тёплой кабине, а не сопли морозишь. Во-вторах, ни пурга тебе, ни «босой...». В-третях - кумулятор. Прокинул провода - и свет в избе, и не надо керосиновой копотью дышать!
Ещё Демидов дал мне стеклянную банку с плотно притёртой пробкой. В банке просматривался зеленоватый порошок.
- Держи, пригодится!
- Что это?
- Крысий яд. От волков. А то всю работу спортят.
- Мне говорили, что фторацетат бария...
- Не бери никакую барию-берию! Яд страшной. Щё сам отрависси. Таки случаи бывали у нас...
- Да не брал я.
- Вот и добро. А крысий возьми. Потом спасибо скажешь. В длинну ночь волк идёт на путик, приваду сожират, песца рвёт на клочья. До одного ничтожит. Ничё не заработашь!
- Да разве волки дохнут от крысиного яда?
- Нет.
- Так зачем же ...
- А он сожрёт, сблюёт – и всё! Запомнил. Вся стая уходит!
Я взял несколько уроков езды на вездеходе у этого доброго человека, договорился с капитаном корабля, уходившим в сторону бухты Тикси, и уже десятого сентября вернулся на «свой» остров в новом качестве.
Впрочем, я не долго радовался приобретению. Через несколько дней вездеход сломался. Двигатель сначала тонко запел-застучал, а потом зазвенел. На малой скорости я всё же дополз до избы и тут услышал удар внутри мотора и вездеход встал.
При осмотре оказалось, что шатун поршня пробил корпус двигателя и торчит наружу. «Двигун кулак показал», - говорят механики.
Я понимал, что сам виноват, что сам испортил двигатель неумелой ездой, рывками и перегазовками на больших оборотах, но всё же очень огорчился. Идею наладить дальние путики пришлось отложить, как и мечту подтащить к избе побольше дров, чтоб надолго хватило.
Но постепенно я успокоился. Песца в тундре было как грязи, утки да гуси-лебеди налетали тучами, частенько прямо к избе подходили олени, я убил двоих. Насушил и накоптил мяса, а тюленей стрелять и вовсе перестал: привады хватало.
Был уверен, что и пешком сделаю план. Так оно и оказалось.
Лишь потом я понял, что мог бы с меньшими усилиями взять гораздо больше песца. В первый год просто опыта не было, а его ничем не заменишь, нажить надо.

7. Опасные места, кристаллы и золото

Итак, вездеход я утратил.
Но оставалась деревянная моторная лодка, подарок земляка.
Гребной вал мотора проходил сквозь днище. В месте стыка, несмотря на все мои конопатки, всегда подтекало, приходилось то и дело на ходу вычерпывать воду, а после плавания снимать магнето и сушить его на печи, иначе мотор не заведётся, хоть ты тресни!
Я решил посмотреть обозначенные Котляровым на карте «опасные места». Полярная ночь впереди, надо знать, где уши топориком ставить, где «кондрат» притаился, а где и расслабуха сойдёт.
Первым делом я осмотрел «медвежий роддом». Ничего особенного. Ни даже намёка на что-либо необычное. Просто скалы тут стоят или под острым углом к морю, или образуют выемки-козырьки. Шелоник, западный ветер, заносит эти берега, образуя многометровые сугробы. Во время пурги беременные медведицы «берут под козырёк» и их «задувает». Они обтаптываются, уминают снег, выбрасывают лишнее наружу, пока не получится приличных размеров снежная пещера с отхожим местом в дальнем её конце.
В этой пещере, по словам людей бывалых, медведица в декабре, в самое тёмное время полярной ночи, рождает детёныша. В первый раз - одного. В последующие разы - двоих.
Новорождённый медвежонок чрезвычайно мал, не больше рукавицы, но уже к марту-апрелю вырастает до размеров крупной кошки и тогда медведица покидает берлогу.
Забегая вперёд скажу, что в марте следующего года я обнаружил в этих местах две отдушины, (значит, только две медведицы занимали «роддом» в том году) несколько раз пытался подойти поближе с фотоаппаратом «Зенит», но успеха не имел: медвежьи мамаши непременно обнаруживали меня по скрипу снега, хоть я и подвязывал под подошвы оленью шкуру, высовывали головы из отдушин и что есть силы шипели.
Что тут делать? Уходил. Пришлось бы стрелять, если б какая выскочила...
Но однажды я вместе с лыжами провалился в какую-то яму, сразу ничего не понял, решил, что мне повезло: ни лыжи, ни ноги не сломал. Было это километров за двенадцать от «роддома» с наветренной стороны острова, где никаких берлог, по моим представлениям, и быть не могло.
Наклонившись расстегнуть крепления, я чуть не влез рукой в ещё дымящийся медвежий помёт. И запаниковал.
Но хозяйки уже не было в снежной квартире. Она проломила крышу рядом и высочила с медвежонком в пасти в тот самый момент, когда я с шумом и грохотом проваливался вниз.
Струхнула не меньше моего.
Испугаешься тут...
Но про дитя своего не забыла!

***

На лодке этой я объездил все берега острова и противолежащего материка. Выходил в море даже в небольшое, до трёх баллов, волнение. Волна на море просторная, расстояния между гребнями длинные, успеваешь угадать, где запузырится следующий опасный «барашек», отвести нос лодки в сторону и скатиться по волне как в долину – «только небо и море вокруг!»
Сначала я поехал туда, где на карте было на писано: «Зыбко. После ветру не ставать». Эту надпись я перевёл на русский так: «грунт после шторма ненадёжный, не причаливать!»
Но я, конечно же причалил, и как раз после средненького штормяги. Вышел из лодки и тут же ноги по колено ушли в вязкую синюю глину и пошли-пошли глубже! По счастью, я не выпустил чалку и смог подтянуть лодку к себе. Навалился на нос лодки и, раскачиваясь всем телом, смог постепенно вытянуть ноги из грунта. Но теперь присосало днище лодки!
Хорошо, корма оставалась на воде, и я враскачку и помогая вёслами, вырвал лодку из синего плена.
Всё это продолжалось не более десяти минут, но взмок я как боксёр на ринге.
Следующее опасное место называлось «Пустоледье. Не ходить, не ездить!»
Но я поехал. Тем более, что минусовых температур ещё не было, а выпавший недавно снег растаял.
Что такое «пустоледье» я ещё не знал. Этим непонятным словом и овальным кружком на карте было обозначено интересное место на материке неподалёку от северно-восточной части острова: две тундровые речки впадали здесь в озеро, и в полукилометре от моря вытекали из него уже общим устьем. Я давно туда собирался, проверить речку на рыбу и осмотреть берега.
Вытянув лодку за линию прибоя и хорошенько её заякорив, я отправился осматривать незнакомое место. Почти сразу же увидел выгнутое полукругом бревно на берегу озера у самой воды. Такие «брёвна» мне приходилось видеть на Челюскине, геологи привозили. Так выглядит бивень мамонта. Последние их этих мохнатых слонов вымерли, как утверждали геологи, около десяти тысяч лет назад, а крупные кости и бивни до сих пор попадаются в тундре.
Бивень этот был большой, тяжёлый и весь в трещинах – сильно попорчен водой, морозом и временем. Я всё же вытащил его из песка и отволок в сторону на высокое место, но поднять на плечо и отнести в лодку не смог. Весил он, наверное, килограммов сто двадцать.
Да и зачем на зимовке эта старая гнутая кость?
Я пошёл дальше берегом правой речушки и вскоре увидел палатку. Старый выбеленный солнцем брезент резко выделялся на бурой тундре, незастёгнутый край полога шевелился на ветру.
Подле палатки было кострище с остатками некогда крупных палок. Некто не поленился принести дрова с берега, в тундре и щепочки не найдёшь.
В стороне от кострища – кайло и две лопаты, штыковая и совковая, с такими же выбеленными временем черенками. Не охотничье становище, отметил я про себя: два предмета лишние. Охотнику для ремонта путиков нужна лишь штыковая лопата. Очевидно, это всё здесь геологи бросили.
И тут я заметил странный деревянный ковшик не ковшик, чашку не чашку, а вроде как глубокую прямоугольную миску. Потрогал предмет стволом карабина, взял в руки, осмотрел. И догадался: лоток для промывки золотоносного песка!
Здесь «рыжик» искали!
Почему же тогда так внезапно всё бросили?
Я обошёл палатку кругом и внимательно всё осмотрел. Растяжки были крепко натянуты на глубоко вбитые колья: ни одна не прослабла за годы, ни один кол не выдернул бешеный шелоник.
Так надёжно закрепить палатку можно не раньше конца июля - начала августа, когда мерзлота оттаивает на свои законные полметра.
Нижний угол правой стороны брезентовой крыши был попорчен: там виднелся ряд кучно расположенных отверстий, будто моль проела.
Незастёгнутый край палатки всё так же шевелился на ветру. Я поднял обе половинки полога, закрепил их на крыше и заглянул внутрь.
Рыбацкие сапоги-болотники с потресканной резиной... А дальше какое-то тряпьё и кости. Тонкие кости и желтоватый шар.
Уже догадываясь, что передо мной, я качнул шар палкой от костра.
Человеческий череп...
И в нём те же круглые отверстия!
Я опустил полог и отошёл. Сердце так и забилось.
Этого человека застрелили!
Во сне.
Снаружи.
Kартечь...

***

Вернувшись к лодке, я увидел, что «неспокойно синее море». Крупные «беляки» гуляли до горизонта. Чайки метались над берегом. Низко и мрачно висели облака.
Шелоник.
Дня на два.
Переждать.
Я нашёл закуток-затишок и собрал плавник для костра. Спускаясь к речке за водой, увидел как вскинулся хвост крупной рыбины.
Ну-ка, ну-ка! Поставить сеть!
Вбивать в берег кол для привязки сети не потребовалось: он был уже вбит. Кто-то уже рыбачил здесь. Но, снимая снасти, не отвязал, а обрезал тетиву. Растрёпанное ветром, болталось на колу куцее охвостье пеньковой бечевы.
Некто торопился. Не тот ли это, кто застрелил напарника своего, а потом спешил убежать подальше от страшного места?
Сеть я поставил на мелком, защищённом от ветра заливчике. Все двенадцать наплавов (так называются на рыбацком жаргоне поплавки сетей) вытянулись в ровную строчку, а я занялся костром.
Часа два я провозился, «растягивая» костёр и прогревая песок для ночлега и, занятый мыслями о жуткой находке, совсем забыл о сети.
А когда глянул на воду, обомлел. У берега нервно подрагивал на воде единственный наплав. Остальные исчезли.
Я прыгнул в лодку, в два гребка достиг сети, ухватился за тетиву и глянул вдоль. Сеть опустилась на дно. Контуры крупных рыбин виднелись на глубине.
Семь пятнистых гольцов, каждый килограмма на три-четыре, затрепыхались в лодке. Четыре из них были с икрой и я несказанно обрадовался удаче.
Нашёл!
Нашёл рыбное место!
Пусть не весь сезон, пусть лишь осенью, во время нереста ловится здесь рыба, но это уже приварок к столу и добавка к зарплате!

***

Тем временем ветер развернулся на полрумба к северу и мой закуток-затишок стало насквозь продувать: ни заснуть, ни отдохнуть. Я стал собирать камни на берегу и складывать ветрозащитную стенку, стыки же просто замазывал грязью и затыкал мохом.
Когда «ухватистые» камни на берегу закончились, я стал обухом топора отбивать камни от покрытой глубокими трещинами чёрной скалы на берегу и сразу же увидел на сколах темно-красные полупрозрачные восьмигранники.
Кристаллы были большими, до двух-трёх сантиметров в диаметре, сидели одиночно и целыми гнёздами - друзами и чрезвычайно красиво выглядели.
И было их много: почти в каждом отбитом мной от скалы куске шиферного сланца были и кристаллы.
Какое-то нездоровое чувство сродни жадности овладело мной. За пару часов я набил целую гору камней с кристаллами. А потом стал осторожно отколупывать восьмигранники от материнской породы.
И тут же понял, что делать этого не стоит: в одиночку кристаллы не смотрелись, к тому же «нога», место прикрепления к породе, разрушалась от моих неумелых попыток и кристалл портился.
Я уложил в лодку несколько небольших кусков породы с самыми крупными кристаллами, а остальные сложил кучкой на берегу. Потом приеду и наберу хоть вагон. Если это ценные гранаты – то вот и разбогател!
Но жизнь сложилась так, что вернуться на это место больше не пришлось, одиночные кристаллы я постепенно растерял, а куски с породой раздарил друзьям и начальству.
Золотом я тоже не стал заниматься. Нет у меня тяги к этому металлу. Да и наказ Ивана Демидова запомнил: «Рыжик не трожь, на то начальство свою толпу дёржит. Узнают – враг станешь. Застучат в ментовку, а то и это... И вообче знай: где рыжуха, там кровь. А надо оно тебе?»
Лишь однажды, увидев на кварцевом валуне нити жёлтого металла, я согнал ножом стружку с самой толстой жилки и долго хранил это колечко как память. Но потом, из-за кочевой жизни и многократных переездов из одного общежития в другое, потерялось и оно.
Впоследствии я узнал, что золотом и камнями занималась специальные люди по два-три человека в «связке» которых забрасывали на «ловкие места» в тундру вертолётами с оружием и рациями и замешаны в этом были преступные авторитеты из краевого центра и столицы, для которых человеческая жизнь ничего не стоит.

***
Итак, я уложил в лодку камни с друзами кристаллов на них и на другой день, уже по тихому морю, поехал осматривать окрестности мыса Михайлова. Было ясно и холодно, вокруг солнца стояло жёлтое гало -признак вторжения арктических масс воздуха с Ледовитого. Значит, похолодает ещё больше и море замёрзнет.
Надо было спешить домой, но очень уж хотелось осмотреть знаменитый мыс, на котором в тридцатых годах построили большую, в две капитальных избы, рыбацкую «точку», но потом, из-за нерыбности этих мест, всё бросили.
На мысе Михайлова я причалил к берегу в месте, где вода была странного взбаламученно-желтого цвета. Подтягивая лодку повыше на берег, я опять чуть не застрял в текучей глине. Глянув повыше, сообразил и откуда эта глина взялась. Удары штормовой волны разрушили часть берега и белесый древний лёсс широким языком стекал в воду. Пока он не улежится-уплотнится, причаливать в таком месте опасно. Об этом говорили рыбаки, да и сам я убедился. Но уж очень спешил быстро осмотреть место и бежать домой, пока море морозом не прихватило.
И чуть не погиб...
Пока я осматривал обе избы, окрестности вокруг и чёрные камни, (и здесь были кристаллы альмандина) начался прилив и чуть не затопил лодку. Недоумевая, почему лодка не качается на волне, я поспешил к берегу и тут понял: щелястое, пористое днище старой лодки присосалось ко грунту, надо спасать-отрывать, иначе куковать мне на этом берегу, пока не установится надёжный ледяной покров.
Но подойти к лодке не удалось: ноги моментально вязли в липкой глине. Я стал собирать камни и выкладывать из них дорожку, но и они тонули лишь стоило наступить! Палкой я прощупал, насколько оттаяла мерзлота и пришёл в уныние: до твёрдого грунта было больше метра! Такой объём вовек камнями не заполнить! Я стал собирать старые брёвна и доски и кое-как подобрался к лодке, но оторвать её намертво вросшее в жидкий лёсс днище так и не смог.
Тогда я нашёл очень короткий, и очень толстый обломок бревна, подкатил его под днище и, пользуясь длинным шестом как рычагом, стал помаленьку, чтоб не разломать борт моего хрупкого судёнышка, раскачивать лодку из стороны в сторону.
Наконец, грунт с громким поцелуйным чмоком отпустил лодку и она, о радость, закачалась на волне!
Я тут же сделал лихой прыжок, но в лодку не попал. Ноги чиркнули по мокрому бревну и я соскользнул в воду. Тут же стал медленно погружаться в холодную грязь и, хотя держался руками за борт так что позвонки трещали, вытянуть себя не смог, лишь лодка опасно накренилась, грозя перевернуться и накрыть с головой.
Ноги в резиновых болотных сапогах с поднятыми до паха голенищами тоже не удалось вытянуть. Их туго сжало со всех сторон, лишь чуть удавалось согнуть колени.
Так я и повис: руки на борту, ноги в грязи, и стал погружаться всё больше, пока, наконец, носки не упёрлись в твёрдое: мерзлота.
Я погрузился почти до подмышек, уже и дыхание стало даваться с трудом. И запаниковал: стоило отпустить руки, - а долго держаться невозможно, – борт лодки выпрямится и, не имея опоры, я захлебнусь в жидкой грязи.
И я стал молиться. Стал кричать, уж каким не знаю, голосом: «Господи! Ты, который на небе! Помоги мне, грешнику! Не дай погибнуть во цвете лет! Верни способность здраво рассуждать!»
И успокоился.
И сообразил, что надо расстегнуть брючный ремень и выскользнуть из ставших тяжким комбинезоном штанов-сапог, как змея выскальзывает из собственной кожи.
Это мне удалось. Трусы тоже захотели вслед за штанами в грязь, но я всё же поддёрнул их повыше и, мокрый как мышь, воздал славу Всевышнему, уселся за вёсла и развернул лодку носом к морю.
По гиблому месту расходились пузыри. Очевидно, и Нептун и Царь Лёсса были недовольны пустой жертвой.
И я был недоволен.
Сапожки-то почти новенькие, да и штаны жалко всё же...
Мотор завёлся сразу, как ждал, и хотя работал с перебоями, но окончательно «крякнул» уже недалеко от родного берега. Это расстояние я прошёл на вёслах по ниласу, молодому льду, а наутро залив стал.
Зима!
О зиме и трёхмесячной ночи в другой раз, однако.