Мой непосредственный начальник — отличный парень. По происхождению он итальянец, но в Люксембурге живёт с малолетства — здесь учился, женился, делал карьеру. Говорит на пяти языках свободно, в последнее время немножко подтянул русский: слово «Khujlo» выговаривает вообще без акцента — заслушаешься.

Вызывает он меня, значит, намедни, и начинает издалека.

— Видо, я понимаю, ты очень переживаешь за происходящее на этой твоей Рюссе. Я немного слежу по заголовкам. Да, это ужасно. Но, позволь спросить, — тебе не кажется, что ты, как бы это сказать помягше, чуть-чуть упоролся? Немцов, Немцов, да, безумно жаль, молодой, импозантный, любимец женщин, — но почему такой надрыв, такая вселенская скорбь? На тебя же смотреть больно, как будто у тебя родного брата убили. Коллеги tatsächlich machen sich Sorgen um dich. Я хочу понять. Ich meine es ernst. Ну, и не только я, в общем, — ты, надеюсь, догадываешься.

Чую — дело пахнет керосином, и надо что-то предпринимать.

Но прежде, чем — маленькая интермедия. Дело в том, что политики, как таковой, в Люксембурге нет. Ну, то есть, она, разумеется, существует, со всеми причитающимися политике причиндалами, но исключительно в муниципально-палисадном масштабе. С нешуточными страстями, конечно, не отнять, — но с нашим имперским размахом, коим мы все, бывшие подданные Орды, прошиты намертво и пронизаны навылет — ничего общего. Но из-за этого полагать, будто Люксембург ничего не значит, не следует — значит, и ещё как. И всё же эмпиреи, где витает наш трепетно обожаемый герцог и где он, вместе с другими «детьми богов», делает вид, что вершит судьбы мира, простым люксембуржцам, милым (в основном) и уютным, по-хорошему провинциальным, вообще до лампочки. Они о существовании этих эмпиреев вообще в большинстве своём не доходят разумом — вовсе не от глупости, а потому, что всё это вообще никак не входит в круг их повседневных интересов и забот, и трудами герцога, оплачивающего расходы правительства из собственного кармана, им не нужно заниматься лайфхакингом в этом направлении. Разум у них конкретный, практичный, инструментально-прикладной. Чтобы тротуары без торчащей плитки и поребрик ровный, горшок чистый и в огороде порядок. Они до сих пор рекомендательные письма от руки пишут — это считается хорошим тоном.

— Ладно, — отвечаю, — будь по-твоему, Энцо. Я постараюсь объяснить. Только сначала дай мне слово, что выслушаешь до конца — и ни разу не попытаешься перебить.

— Видо… — Лоренцо делает протестующий жест.

— Энцо, — я умею быть бесцеремонным, когда нужно. — Дай мне слово.

— Даю, — вздыхает Лоренцо. — Валяй, старик.

Слово люксембуржца, даже если он по происхождению итальянец, твердо и нерушимо, как цитадели Люксембургской крепости. Ободрённый тем, что мне удалось развести Лоренцо на благородство, я поудобнее усаживаюсь в кресле с двенадцатью регулировками и начинаю возводить chato своей апокалиптической фантазии. Мне нужно придумать что-нибудь такое, что хотя бы примерно оказалось конгруэнтным происходящему «в этой моей Рюссе». Это, поверьте, трудно. Почти невозможно. Но я постараюсь — я же дал слово?

— Сначала, Энцо, представь себе, что наш герцог выгнал жену с детьми на улицу, а себе привёз проститутку из Саарбрюккена, такую молодую белёсую вертлявую сучечку, не то, чтобы противную, но чужую, и живёт с ней, но делает вид, что не живёт. Представил?

Лицо у Лоренцо начинает твердеть. Он, несмотря на свои добродушие, профессиональную выдержку и впитанную с молоком матери широту взглядов, всё-таки люксембуржец, и он начинает уже жалеть о данном слове. Но пасту не запихаешь обратно в тюбик, и Лоренцо медленно кивает.

— Теперь, Энцо, второй акт нашей комедии дель арте. Герцог и сучечка, ободрав всё убранство Кафедрального собора и выпотрошив все его закрома, продают всё оптом барыгам из Китая и спускают вырученные деньги на кокс. Затем они открывают в Кафедрале казино и бордель, где зависают с утра до вечера. Вокруг трона начинается чехарда самых отпетых авантюристов, и в какой-то момент один из них отправляется во главе шайки бандитов в соседний саарландский Перль, чтобы возглавить местную ирреденту за присоединение к «люксембургскому миру», потому что это круто. В ходе устроенных беспорядков шайка расстреливает автобус с английскими туристами, приняв его за конвой с немецким спецназом. Недавно захваченный прилипалами герцога канал RTL, ставший государственным, разражается серией передач и ток-шоу, где все участники наперебой заверяют друг друга, что злоумышляющие против государя подставили герцога, отправив в Перль конвой с трупами немецких солдат, убитых в Афганистане.

— Видо…

— Ты дал слово, — я неумолим.

Лоренцо поджимает губы и кивает. Очень, очень нехотя.

— Третий акт. Видя такое развитие событий в нашем богоспасаемом отечестве, премьер-министр подаёт в отставку и вместе с организованной толпой обеспокоенных граждан устраивает пикет у входа во дворец. Набежавшим на такой pizdetz журналистам ведущих мировых СМИ он объясняет, что герцог, очевидно, совершенно ёбнулся и нужно срочно шо-то робiть. Причём сообщает, что называется, открытым текстом. Так и говорит: герцог, мол, его королевское высочество, jobnulsya. Не сошёл с ума, не спятил, не рехнулся, а вот однозначно jobnulsya. Понимаешь, что я хочу сказать? Превратился в Khujlo — окончательно и бесповоротно.

— Видо, это…

— Невозможно, — перебиваю я. — Знаю. Но тебе нельзя думать, что это невозможно. Ты обязан представить, что это произошло. Можешь закрыть глаза.

Лоренцо закрывает глаза. Точнее, крепко-крепко зажмуривается.

— Акт четвёртый. В тот момент, когда граждане разошлись по домам толковать, что пора положить уже конец безобразиям, а СМИ зачехлили микрофоны, из дворца выходят два гвардейца и расстреливают премьера прямо на глазах у стайки японских туристов. Всосал, Энцо? Двери открываются, выходят двое из ларца, одинаковых с лица, выпускают в премьера полдюжины пуль и, похохатывая, снова скрываются за дворцовыми дверями. Это важно, Энцо. Архиважно.

— А…

— Бэ, — обрываю я его. — Молчать и слушать. Акт пятый. На площади вокруг убитого собираются редкие граждане и стоят, в полном недоумении и ужасе, переводя взгляд с трупа на балкон дворца и обратно. Внезапно на балкон выходит герцог в кальсонах, пьяный и весёлый. Сыто рыгнув, икнув и пустив ветер, он достаёт из гульфика мятый листок бумаги и, продолжая икать и порыгивать, зачитывает обращение к народу. В обращении подчёркивается, что происшедшее убийство герцогу невыгодно, а покойный вовсе не был нравственным человеком, да и мать у него — еврейка, поэтому в его смерти виновата НЕНАВИСТЬ, распространением которой покойник занимался профессионально на деньги врагов нации и герцога.

Закончив чтение, герцог мнёт и выкидывает бумажку, снимает кальсоны, мочится с балкона на покойного, граждан и журналистов, поворачивается, показывает всем голый зад и уходит. Свет во дворце и на улицах гаснет, и опускается Тьма. Вот так примерно обстоят дела в России, Энцо, — если их дословно перевести на люксембургский.

Воцарившееся молчание можно резать на куски и раскладывать по тарелкам.

Лоренцо смотрит на меня, не мигая, и на лице его такое выражение, которое я, при всём желании и не совсем отсутствующих литературных способностях, словами передать не могу. Это надо видеть.

Нет, вру — лучше не надо. Не стоит никому видеть сейчас лицо Лоренцо. Лицо человека — обыкновенного, самого обыкновенного, добропорядочного, спокойного, уверенного в себе и окружающем мире европейца. Человека, который понял, что случилось с «этой моей Рюссе». Я вижу, что он понял. Врубился до деталей. И теперь об этом — не сразу, тут, на Западе, всё происходит очень неспешно — узнают другие. Узнает и герцог. Узнает именно так, как я хочу, чтобы он узнал.

И давайте уже все вместе потихоньку готовиться к последствиям.