Эх, Расея…
Эх Расея... Росы. Грозы.
И трескучие морозы.
Грёзы. Вековечный сон.
И протяжный русский стон.
Петербург. Транссиб. Колхозы.
Арманд. Ленин. Март. Мимозы.
Чарка. Мухинский стакан.
Гэпэу. Фабзайка. БАМ.
Латифундии в шесть соток.
Пьяный хор в мильёны глоток.
Демократия. Шатия-братия.
Внуки батьки Кондратия.
Не история, а колотиловка.
Беспредел как удел. Растащиловка.
Гимн от Сталина. Власовский флаг.
Герб Петра. От Хрущёва — барак.
На выносливость эксперимент.
Автор кто? Недоучка. Стюдент.
Сумасшедшая лаборатория.
Развесёлая, братцы, история.
Но с другой стороны всё же — Родина.
Хоть фамилия ей и Оглоблина.
Матка-рожь. Соловьи. Дождь грибной.
Тройка мчит. Впереди - вороной.
Вороной... Удалой... По глазам видно - злой.
Весь в цветочках. Бантах. Под уздой.
Сзади кучер чернявый, дурной.
Гонит лихо на берег крутой.
Наблюдатель
Здравствуй, народ,
Это я — наблюдатель.
Изо дня в день наблюдаю за вами,
И правлю, и правлю,
А что не исправлю,
То, извините, — травлю.
Я — наблюдатель.
Я — наблюдатель.
Над вашими душами
Богом поставлен,
Святою водой окроплён.
Вашей любовью силён.
Здравствуй, народ,
Если кто недоволен,
Может задать мне вопросы про волю.
И — про неволю,
Про лучшую долю,
И — про наркоз без какой-либо боли.
Здравствуй, народ
Нефтяного запоя,
Правнуки Сталина, внуки застоя.
Братья и сестры
Застывшего гноя,
Сдавшие Родину быдлу без боя.
Здравствуй, народ,
Я — твой символ и вера.
И даже думаю, — высшая мера, —
Мера, Надежда,
Любовь и химера,
Первый сторонник идей плана «зеро».
Здравствуй, народ,
Я — похмельный кошмар,
Из году в год выпускающий пар.
Я наблюдаю за вами
И правлю.
Я — спецЧК, спецпиар и спеццарь.
Я — наблюдатель.
Я — наблюдатель.
Над вашими душами
Богом поставлен,
Святою водой окроплён.
Вашим кошмаром силён.
Счастье-сволочь
Я сходил за рябиновым счастьем
воробьиной короткою ночью.
Мне Иван-яркий-чай рассказал, простонал
про российский жестокий надрыв и прогал,
окаянный и сирый прогал.
Рассказал мне Иван-яркий-чай о России,
о босой и булгачной запойной красе.
Чёрным бисером вышита злая дорога,
и кривые врата золотого острога -
Безнадёга. Безнадёга!
Пусть безумная ночь душу вырвет мне прочь -
поутру спозаранку дышать мне невмочь -
взвизгнет визгом волчица-колдунья-Луна,
где Иван-горький-чай, где трава-белена -
у Ивана подруга-жена!!!
Счастье-сволочь! счастье-сволочь!!!
Я кричу под дождём в воробьиную ночь:
«Счастье-сволочь! счастье-сволочь!!!» —
что есть мочи кричу: «Счастье-сволочь!!!»
в воробьиную чёрную ночь!
Когда мы были молоды
Мы были тогда на судьбу помоложе,
в какой-то другой проживали стране.
И вроде бы — тысячелетие тоже
стояло не то на дворе.
И мама моя не была ещё старой.
И не были тяжкими наши грехи.
И струны двенадцатиструнной гитары
звенели под Визбора Юры стихи.
Мы пили тогда не коньяк, не мадеру,
а наш краснодарский дешёвый портвейн —
напиток бомжей и поэтов, но в меру
души неокрепшей, наивной своей.
Мелькнуло и с рёвом умчалось столетье.
Приблудная вьюга страну замела,
оставив вопросы, меж них — междометья.
А молодость мимо куда-то ушла.
И если от юности что-то осталось,
то разве что — наш ослепительный снег.
Зарубкой на сердце — не самую малость —
остался двадцатый расшатанный век.
Мы были в том веке чуток помоложе.
В какой-то загадочной жили стране.
И кажется — тысячелетие тоже
стояло не то на дворе.
Девяностые годы
Девяностые годы двадцатого века -
Мне сказали, что стильно писать, мол, про это.
Девяностые годы двадцатого века.
Мне сказали, что мода приходит на них.
Девяностые годы двадцатого века.
Что-то стали частенько о них вспоминать.
Девяностые годы двадцатого века.
Я кричу со слезами во тьму: «Слышишь, Жека?..
Девяностые годы двадцатого века…
Может, ТЫ сможешь что-то про них рассказать?»
Но Жека не слышит…
Не сможет ответить…
Жека — мёртвый. Застрелен
на разборе полётов за тонной лавэ.
Так закончился утренний ланч на траве…
Я шепчу тихо: «Слышите, Костя и Витя?
Девяностые годы двадцатого века…
ВЫ про них интересное что расскажите,
убивали когда ни за что человека,
если деньги, конечно, считать ни за что…
Девяностые годы двадцатого века.
Уже времени много прошло с того лета,
Говорят, вы в бармена стреляли дуэтом…»
Девяностые годы двадцатого века…
Впрочем, деньги, действительно, это — ничто…
Костя с Витей не слышат…
Они не в ответе…
Потому, что их нет… Удавили…
По понятиям… тихо… обоих в СИЗО…
Но вообще-то… ребятам еще повезло…
Я кричу в тьму глухую: «Услышь меня, Санька!
Девяностые годы двадцатого века…
Нас хотят вновь увидеть вдвоем, ты, Сань, глянь!!!
Мы босыми вдвоем пробежимся на реку —
в девяностые годы двадцатого века…
Там девчонки купаются, все, Сань, раздеты…
Девяностые годы двадцатого века…
Если снять не удастся, хотя б поглядим…
Девяностые годы двадцатого века…
Ты всегда, Саш, любил вот такой вот экстрим…»
Александр не слышит…
Не сможет подняться…
Его нет… Он шагнул из окошка…
Предпоследний этаж…
Героин… Передоз… Эпатаж…
Где мы были тогда? И что делали, что?
В девяностые годы двадцатого века?
Мы стрелялись. Мы вешались.
Резали вены. Кололись.
УБИВАЛИ ДРУГИХ
И СЕБЯ.
Мы на дыбу Россию пытались
поднять. И ошиблись…
В то же время РОССИЮ свою, как ни странно,
ЛЮБЯ…
Поколенье, крещенное бритвой по горлу,
Все еще проживает на этой земле…
Как-то так получилось… нас жизнь не затерла…
Там из наших один будто даже в Кремле.
Да хотя… Вроде наших по жизни там нет.
Ну а так… По окраине бродит девчонка.
Одинокая. Девочке тридцать пять лет.
У нее нет семьи. И детей тоже нет.
Вот и всё… Где-то лет через сорок,
на могилку… соцпомощь… ей кинет… букет…
Чертог
На семи злых ветрах, у пяти злых берлог,
русским духом пропахший стоит мой чертог.
На кленовых вратах не навешен замок,
и ворота распахнуты в сорок дорог.
С сигаретой в зубах я шагну за порог,
пронесу свою вахту сквозь сотни тревог.
Весь в годах и долгах, cкоро выплаты срок,
но еще я барахтаюсь как осьминог.
Я запутан в грехах, да простит меня Бог,
и судьбою пропахан весь вдоль-поперек.
Ляжет в землю мой прах, и как мой эпилог,
там проклюнется чахлый, невзрачный цветок.
На семи злых ветрах, возле русских дорог,
нищим духом пропахший, стоит мой чертог.
|
